Нодар ДУМБАДЗЕ, лауреат премии Ленинского комсомола
Рассказ
Прошлый сентябрь я провел в деревне.
Однажды воскресным утром ко мне зашел друг детства Митуша Маршания и уговорил сходить на речку — порыбачить. Вспомним, говорит, молодость!..
Скоро корзина была полна рыбой — усачи
попались один крупнее другого!
Возвращаясь домой, мы свернули к колхозной конторе. На крохотной круглой площадке было многолюдно и оживленно. Я поздоровался с соседями, перебросился с ними парой-другой слов и попросил табаку. Табаку, конечно, ни у кого не оказалось, — кто сейчас в деревне станет возиться с табаком?
— Я принесу табак. Дядя, возьму у дедушки! — крикнул полуголый мальчуган и исчез, словно ящерица в расселине скалы.
В ожидании мальчика я подошел к стенду с фотографиями не вернувшихся с Великой Отечественной войны сельчан и невольно стал считать их.
Сто пятьдесят два молодых лица — наивных и удивленных, хмурых, улыбающихся, задумчивых и веселых, гордых и беспечных — глядели на меня со стенда. Одеты ребята были по-разному: одни в штатском, другие — в военных гимнастерках. Некоторые фотоснимки были вырезаны из семейных альбомов и затем увеличены.
Я вглядывался в лица этих людей — ушедших и не вернувшихся, и в памяти всплывали картины—живые, яркие, словно это было вчера...
Даниэл Басилия... Война застигла его за самым что ни на есть мирным занятием: взобравшись на японскую хурму, он собирал «Изабеллу». Опорожнив полную
корзину, почтальон Бакур пожелал Дэниелу благополучного приземления и ушел. В поднятой наверх пустой корзине Даниел нашел повестку. На землю то он спустился благополучно и на войну ушел с песней, да с войны так и не вернулся...
...Тамаз Джабуа... В то лето он перешел в десятый класс. Трижды его гнали из военкомата: «Не так уж плохи наши дела, чтобы забирать на войну неоперившихся птенцов... Катись отсюда!» Он сбежал на фронт. Аттестат зрелости был выдан покойному Тамазу Джабуа. Теперь тот аттестат вместе с фотографией Тамаза висит в классе, где он учился. А мать его с тех пор не снимает траура,
...Цензор Челидзе, Барнаба Магулария, Миша Гогиберидзе, Ладико Антидзе, Бучута Каландадзе, Лео Поцхишвили...
— А это кто? — спросил я.
— Да ты что?! Ведь это Кукури, водовоз! — сказал обиженно Митуша и стал рукавом прочищать стекло над фотографией Кукури.
«Изабелла» — сорт винограда. «Изабеллу» обычно сажают под деревом, по стволу которого лоза затем и вьется.
...Боже мой, как я мог забыть Кукури, брата Нателы!
— А где же его лошадь? Почему здесь нет фотографии его лошади?
Все, кто знал и помнил Кукури, заулыбались. Рассмеялся и я. Потом в памяти моей всплыл и сам Кукури. И щемящая тоска овладела мною...
* * *
Кукури был красавцем. Работал он водовозом — развозил по чайным плантациям воду в огромной бочке. Для девушек каждое появление Кукури было праздником. Окружив бочку, они с веселыми шутками и прибаутками обливались водой сами и обливали Кукури. А он молча стоял и улыбался. Уж кто-то, а Кукури знал себе цену.
— Уходи отсюда, видишь, работа стоит! — упрашивала Кукури бригадирша Нина.
— Дай наглядеться на твоих красавиц! — упрашивал бригадиршу Нину Кукури.
— А план? Ты, что ли, будешь работать за них? Катясь, катись! — выталкивала Нина упиравшегося парня.
— Нина, погонишь его — вообще перестанем работать! — кричала одна девушка.
— Кукури, чтоб ты ослеп, не видишь, что ли, как пылает мое сердце? Полюби меня! — смеялась другая.
— И что стоило твоей матери родить дюжину таких, как ты, парней? Хватило бы на всю нашу бригаду!
Промокший с ног до головы Кукури, посмеиваясь, взбирался на свою повозку и трусил к соседнему участку.
Осенью 1941 года Кукури
призвали в армию. Помню, приехал тогда в наше село Филипп Махаладэе и произнес в переполненном клубе такую речь:
— Братья и сестры, видите, что творит кровавый Гитлер? Вставайте, люди, ройте окопы, точите топоры, перекрывайте дороги! Не видать врагу нашей родной Грузии! Потом он окинул взглядом рассевшихся на полу учеников и оказал:
А вы, ребята, помогайте старшим! Страна наша принадлежит вам, так не отдавайте ее на растерзание! Не уступайте им вершка родной земли людоеду!
Той же ночью я выполнил наказ Филиппа Махарадзе: вырыл во дворе окоп, отточил топор и разработал детальный план взрыва нашего моста. Однако Митуша отверг мой план:
— Взрывать висячий мост — лишние хлопоты. Перережем канат, и баста! Погляжу я на Гитлера, как он переберется через реку!
На второй день после выступления Махарадзе на фронт ушла половина Гурии, в том числе и Кукури.
Во дворе комиссариата состоялся митинг. Выступали с патриотическими речами, размахивали флажками и лозунгами, читали стихи. Местный поэт прочел от своего имени стихотворение Акакия Церетели. Поэт
отправился на фронт вместе с Кукури.
Никто из них домой не вернулся.
А за месяц до этого был еще случай. Как-то воскресным утром Кукури пригнал на базар свою единственную корову. Пригнал, привязал к чинаре, а сам сел на валявшийся тут же камень. Рядом присела босоногая сестренка Кукури — Натела.
Корову никто не торговал, но от любопытных не было отбоя.
— За сколько продашь корову, Кукури?
— Сколько дает молока твоя корова, Кукури?
— Молоко-то жирное, Кукури? Кукури одним
отвечал, другим нет. Наконец появился Анания Нибладзе.
— Продаешь, парень? Кукури встал:
— Продаю, уважаемый Анания!
— Сколько просишь?
— Прошу три тысячи, уважаемый Анания!
— Многовато!
— Знаю, уважаемый Анания...
— Так скинь, коли знаешь!
— Для вас, уважаемый Анания, деньги — бумажки, а для меня корова — все мое состояние —
— Зачем же ты ее
продаешь? — улыбнулся Анания и самодовольно оглядел собравшихся.
Кукури промолчал.
— Тебя спрашиваю!
— Видишь эту девчонку, Анания? — Кукури кивнул в сторону Нателы.
— Две пятьсот!
— Отдай, парень, цена хорошая! — посоветовал кто-то.
— Да? А когда я пойду в армию, кормить мою мать и сестру будешь ты? — спросил Кукури советчика.
— Две восемьсот! — сказал Анания, извлекая из
кармана кипу бумажек. Кукури словно завороженный глядел на сторублевки.
— Забирай!
Анания быстро отсчитал деньги и передал Кукури. Тот долго и внимательно пересчитывал их, потом аккуратно завернул в газету и опустил в карман. Анания отвязал корову и обратился к стоящему рядам соседу:
— Как, по-твоему, Акакий, хватит ее человек на шестьдесят? Дом завтра будем перекрывать.
— Вряд ли, уважаемый Анания!
— Так будут еще
поросята, индюшки!
— Ну, тогда, конечно!
— Как-никак, корова! — Ананий похлопал животное по спине.
Кукури удивленно глядел то на Анания, то на соседа. Вдруг у него побледнели губы и раздулись ноздри.
— Зачем тебе корова, уважаемый Анания?
Анания рассмеялся.
— Как это зачем? Зарезать! — ответил за него сосед.
— Зарезать?!
— А ты что думал? — удивился Анания.
Кукури тотчас же достал из кармана сверток.
— Вот деньги, уважаемый Анания. Возвращаю их
обратно! Как это можно — зарезать корову!
— Ты что, с ума сошел?
— Нет, уважаемый Анания, скорее я дам зарезать себя, чем мою корову! — Кукури взял из руки Лишит конец веревки, всунул ему в карман деньги и обернулся к сестре:
— Веди корову домой!
— Три тысячи! — сказал Анания.
— Домой, говорю!
— Три двести!
— Не надо об этом, уважаемый Анания...
— Три пятьсот!
Натела остановилась. Кукури взглянул на босые ноги сестры, потом на деньги, потом на Анания и, наконец, на корову. Он не произнес ни слова. Люди с нетерпежей ожидали развязки этого необычного события.
Вдруг Кукури взорвался:
— Ты что, не слышишь меня? Марш сейчас же домой! — прикрикнул он на растерявшуюся сестру, потом сильно толкнул корову:
— Домой, корова, домой!
И корова пошла домой. За ней последовал Кукури…
А случай, о котором я расскажу сейчас,
произошел в феврале 1943 года, на уроке грузинского языка и литературы.
Мы — восьмиклассники Бондисхидской средней школы — в ожидании учительницы Джоконды Мелимонадзе сидели у тлеющего камина, стараясь хоть немножко отогреть окоченевшие руки и ноги.
Бондисхиди со всех сторон окружен небольшими деревушками — Мециети, Чачиете, Буксиети, Цкварзамети, Укунети, Квиркети, Какабети, Коколети и Ципнагвара. Дети, живущие в этих деревушках, после окончания своих
начальных школ продолжают учебу в Бондисхидской средней школе. Они ничем не отличаются от бондисхидских детей, разница разве только в том, что от бесконечного хождения по висячему мосту у бондисхидцев немного разболтались мозги, а у цилнагварцев глаза чуть печальней, чем у остальных их сверстников, и лица у них невыспавшиеся. Объясняется это просто: от Ципнагвара до Бондисхиди добрых семь километров, поэтому вставать им приходится на целый час раньше других учеников.
Кукури и его сестра Натела жили в Ципнагвара. Я же, спасаясь от городского голода военных лет, жил у своих родственников в Бондисхиди.
Итак, было февральское утро. И мы — озябшие
восьмиклассники Бондисхидской средней школы — толпились у тлевшего камина в ожидании преподавательницы грузинского языка Джоконды Мелимонадзе.
Она вошла в класс без обычного «Здравствуйте» и «Садитесь», бросила журнал на стол, подтащила к камину стул, села и протянула к огню побелевшие от холода руки.
— Что, дети, холодно? — спросила она после минутного молчания.
— Холодно, учительница!
— Сколько вас сегодня?
— Восемь из шестнадцати!
— Маловато!
— Ничего, мы начнем, остальные подойдут! —
посоветовал Титико Чантурия.
— Где же они до сих пор?
— В дороге, наверное...
— Например?
— Например, Натела Нижерадзе!
— Она придет? Не подведет нас?
— Не думаю, чтобы Натела была способна на такую подлость! — ответил Гури Гогиберидзе.
— А урок ты знаешь? — спросила вдруг учительница.
— Я? Конечно, знаю!
— В таком случае, пожалуйста, начни!
Скрип дверей спас Гогиберидзе.
В комнату вошла Натела.
— О-о-о, зачем ты так спешила! — воскликнула учительница.
— Мать у меня захворала, учительница! — солгала Натела и, устыдившись собственной лжи, потупила голову.
— Ладно, ладно, не накаркай здоровому человеку!
— А что мне делать, учительница? От моего дома до школы семь верст!
— Надо встать пораньше!
— Когда пораньше — ночью?
— Не болтай
глупостей!.. А урок ты выучила?
Натела еще ниже опустила голову.
— Тебя спрашиваю, Нижерадзе!
— Нет, учительница!
В классе наступило неловкое молчание. Оно длилось довольно долго, и все это время учительница не сводила глаз с Нателы.
— Зачем же ты шла в школу? Нет, подумать только: встать чуть свет, идти в такую даль, в снег, в метель и мороз, и ради чего? Чтоб заявить учительнице: «Я не знаю урока»? Можно ли так
рисковать из-за трех слов? Вдруг по дороге споткнешься или сорвешься в овраг, или, не дай бог, волк из лесу выскочит!
Ведь тогда пропала ты, и, что самое главное, пропали все мы! Зачем же поступать так неосторожно?! Не лучше ли сообщить телеграммой — так и так, урока не знаю, сожалею, но в школу сегодня не приду...
Классная комната ходуном заходила от хохота. Смеялась Натела, смеялась сама учительница...
— Ладно, иди сюда, погрейся! — Джоконда уступила Нателе свое место у камина, а сама подошла к столу, взяла книгу и начала:
— «Распоряжение». Рассказ Эгнате Ниношвили...
Долго рассказывала наша учительница про жалкое, голодное, бесправное существование гурийского крестьянства, про такую же голодную, несчастную жизнь его верного заступника — Эгнате Ниношвили. Она рассказывала таи тепло и проникновенно, что мы не могли сдерживать слез. Наши переживания достигли апофеоза, когда уставший, голодный и холодный Кация Мунджадзе, посланный сельскими властями караулить железнодорожный путь, прилег вздремнуть и, боясь прозевать поезд, положил голову на рельс.
Дочитав, до этого эпизода, учительница закрыла глаза и продолжала шепотом, наизусть:
«Положив голову на рельс, Кация спал — Сияла полная луна, озаряя небритое лицо Кации. В кустах сладчайшей трелью заливался соловей. Вот вдали показался поезд. Кации снится сон: он почувствовал приближение поезда, вскочил, взял ружье на караул, вытянулся. Подходит поезд — вагоны из чистого золота, и люди в них — в золотых мундирах. Они сердито смотрят на Кацию — дескать, как ты посмел спать на посту. «Боже мой, думает Кация, сошлют, чего доброго, меня в Сибирь! Пропала бедная моя семья!..»
Колеса паровоза скользнули по рельсам, где лежал Кация, и продолжали свой бег».
Учительница умолкла. Мы плакали навзрыд.
— А дальше? — спросил, глотая слезы, Сосико Гигинейшвили. Учительница, с трудом уняв дрожь в голосе, докончила рассказ:
«На рассвете путевой обходчик нашел на рельсах обезглавленный труп. Это был Кация Мунджадзе...»
Минут пять в классе длилось молчание. Потом учительница села на свой стул и спросила:
— Есть вопросы, дети?
Вопросов не было — умер Кация, и все тут. Какие еще вопросы. И вдруг раздался голос Нателы:
— У меня вопрос, учительница!
— Говори!
Натела не спеша подошла к своей парте и спросила:
— Ежели у Кации оторвало голову, кто же рассказал про его сон?
Разразись в классе гром и молния и провались все мы в преисподнюю, Джоконда была бы удивлена меньше! И мы заржали так, что в окне зазвенели стекла. Натела села и стала удивленно оглядываться — дескать, что я такого сказала?
Когда класс унялся, учительница подняла покрасневшее лицо.
— Нижерадзе, встань!
Натела встала.
— Собери книги и выйди из класса! Натела вышла. Мы сидели притихшие и удивленные. Никто не ждал такого финала.
— Учительница! — встал я.
— Чего тебе, Нанадзе?
Я сам не знал, чего мне хотелось в ту минуту. Но я чувствовал, что если сейчас не выскажу всего, что накипело в душе, — задохнусь. И я начал скороговоркой:
— Что же это вы, учительница... Что же это вы с утра отравляете нам настроение!.. Читаете нам про голод, несчастье, смерть, про отрезанную голову, про горе и слезы!.. Мало нам своих забот? Прочли бы этот рассказ сытым, довольным судьбой детям — пусть пожалеют бедного Мунджадзе.
А нам хватит и своего горя — войны, холода и голода!.. Да!.. И потом, если хотите знать,
Нателу Нижерадзе вы выгнали совершенно напрасно! Вот так! Я сел, еле переводя дыхание. И тотчас же встала учительница.
— Ты кончил, Намадзе?
— Да, учительница!
— Все сказал?
— Да, учительница!
— Значит, Ниношвили тебе
не нравится?
— Нет, не нравится!
— А кто тут ревел минуту тому назад? Не ты ли, Нанадзе? Или мне показалось?
— Потому он и не нравится, что заставил меня реветь!
— Собери свои книги, Нанадзе!
Я ждал этого, и книги мои были уже собраны.
— Закрой за собой дверь и догони Нижерадзе, она не могла уйти далеко!
Я вышел во двор, и вдруг мною овладело такое чувство, словно я все это время сидел в раскаленной пекарне, а потом кто-то вытащил меня оттуда и ткнул головой в снег.
Натела шла, опустив голову, не спеша. Я окликнул ее. Она оглянулась, остановилась.
— Выгнала меня! — сказал я с улыбкой.
- Слушай, Нодар, чего вы взбесились?
Что я такого сказала? — спросила Натела грустно.
— Ну, знаешь... Задавать такие
вопросы про писателя нельзя...
— Почему?
— Так, нельзя!
— А если в рассказе получается неправдоподобно?
— Ну, может, про сон и вправду получилось не того... Но в общем-то все правдоподобно.
Натела пожала плечами.
— А тебя-то зачем она выгнала?
— А я сказал, что нечего читать нам рассказы про чужую нужду, когда у нас и своей достаточно! — Я гордо взглянул на Нателу. — Разве я не прав?
— Не прав, конечно! Наоборот, после этого
рассказа у меня как-то стало легче на душе. Значит, были люди, которым жилось хуже нашего!
Ответ был настолько неожиданным, что я от удивления раскрыл рот...
Семь верст молча прошагали мы по снегу. Она не спрашивала, куда и зачем я иду, я не говорил — провожаю, мол, тебя. В этом не было ничего необычного ни для нас, ни для встречающих нас соседок. Про нас знало все село. Про то, что наша дружба — чистая и нежная — начало большой жизни, и больше ничего. Настал было
однажды час, когда зловещая тень чуть не затмила свет двух пылающих сердец. Но тогда сам господь встал на нашу защиту.
Была осень — теплая, солнечная, ядреная.
Я и Натела лежали навзничь в скошенной траве у берега Нубазоули. Я читал ей стихи. И вдруг к нам пришло странное умиротворение. Сияющий солнечный венец озарил нас своим светом. Мы слышали дыхание друг друга и биение собственных сердец. И мир наш стал подобен чудесной
сказке, наши веки сомкнулись, и дивный сон унес нас на своих легких крыльях...
...Я раскрыл глаза и увидел над головой хмурое лицо колхозного сторожа Михако Аробелидзе.
— Что, парень, сгубил сироту? — спросил Михако, и голос у него дрогнул.
— Вы о чем, дядя Михако?
— Что здесь происходит!
— Спали мы, дядя Михако!
— И больше ничего?
— А что больше?
— Гм, так я и поверил!
— Клянусь мамой, дядя Михако!
— Поклянись
своей совестью!
— Клянусь совестью!
— Значит, не будить ее?
— Не надо, дядя Михако!
Михако с минуту глядел на спящую Нателу, и лицо у него просветлело.
— Ангел, да и только, — сказал он тихо.
— Точно, ангел! — сказал я.
Михако погладил меня по голове, улыбнулся и ушел.
...У старой мельницы Натела вдруг остановилась и к чему-то прислушалась. Потом сорвалась с места и помчалась к деревне. Я еле поспевал за ней.
У развалин церкви царицы Тамары она вновь остановилась.
— Кукури...— прошептала она и, словно подкошенная, упала на землю.
Из деревни доносились душераздирающие вопли и причитания. Натела не плакала, не кричала. Она сидела с окаменевшим лицом и не двигалась. Я побежал в деревню, привел соседей. Не сумев расшевелить девочку, они подхватили ее на руки и принесли домой. Мать Нателы с окровавленным, ободранным лицом тупо взглянула на полуживую дочь.
— Пригляди за дочкой, не то умрет, чего доброго! — сказали соседи.
— Пусть умирает... Пусть сгинет солнце и
обрушится небо... Нет моего Кукури...
Месяц Натела пролежала в постели. Потом отошла, встала, но в школу так и не вернулась.
С тех пор я один сидел за нашей партой.
* * *
— Пойдем, пожалуй, Нодар! Рыба протухнет. — Митуша взял меня за руку, встряхнул.
Я еще раз взглянул на стенд и зашагал за Митушей.
Да, не думал я, что воспоминания детства окажутся столь грустными...
Утром ко мне в комнату вошла двоюродная сестра.
— Там тебя спрашивает женщина.
— Пусть войдет.
— Я просила, не идет.
Пришлось спуститься во двор. У калитки стояла миловидная женщина лет сорока пяти с кошелкой в руках.
— Здравствуйте, уважаемый Нодар! — поздоровалась она.
— Здравствуйте. — ответил я и добавил ради приличия:
— Пожалуйте в дом.
— Нет, я на минуту к вам...
— Чем могу служить?
— Вы меня не узнали,
уважаемый Нодар... — грустно улыбнулась женщина.
— Признаться, не узнал...
— Не думала я, что не узнаете.
— По-моему, мы не знакомы...
— Я Натела, сестра Кукури Нижерадзе...
— Натела! — У меня разом ослабли колени, руки, голос. — Натела, — повторил я и опустился на бревно, — Натела, ты...
Она села рядом со мной и извлекла из кошелки банку...
— Вот. Это майский мед... Из собственных ульев... Чист, как янтарь...
— Спасибо...
— Слышала я, с сердцем у вас было неважно? Мед — лучшее лекарство... Про Кукури, говорят, спрашивали?.. Надолго к нам?.. Вы одни или... — Она говорила отрывисто, не поднимая головы, и голос у нее дрожал.
— Натела... Как ты живешь? — прервал я ее.
Натела вздохнула и пристально посмотрела на меня.
— Как видите, уважаемый Нодар... старею... А вы? Как у вас теперь со здоровьем?
— Я ничего, Натела. Ты расскажи про себя. Как ты, как... — запнулся я.
— Да так, как полагается деревенской женщине...
— Ну, а все же?
— Собираю чай, дою коров,
ухаживаю за детьми, мужем...
— Ты вышла замуж?
— Я вышла замуж поздно, уважаемый Нодар... Теперь у меня четверо детей. Учатся они...
— А...
— Хороший человек, честный, трудолюбивый...
— Натела, зайдем же в дом!
— Нет, не стану вас больше беспокоить... — Она смущенно заерзала.
— Натела, вижу, что тебя что-то беспокоит. Говори!
— Да! Вот принесла вам...
Она протянула мне пожелтевший тетрадный листок.
— Что это, Натела?
— Это... Это стихи... Ваши стихи...
Я быстро схватил листок и...
обомлел.
Ципнагварская Натела!
Меркнет свет с тобою в споре!
Ты — моя цицинатела2,
Ты — и радость, ты — и горе!..
Утонув в мечтаньях дерзких.
Губ твоих я чую сладость,
Как мне мил твой окрик резкий,
Ты — и горе, ты — и радость!
И я вспомнил—вспомнил живо, словно это было вчера, — как я, заимствуя без зазрения совести стихи у Галактиона3, питал ими ненасытную нашу любовь...
— У меня есть и другие ваши стихи, но эти лучше всех...
— И ты никому их не показывала?
— Что вы! — удивилась она. — Как это можно показывать другим написанные о тебе стихи!
— А детям?
— Ни детям, ни одной живой душе на свете!
К моим глазам подступили слезы.
— Натела, ты чудесная женщина! Прости, что не узнал тебя... Теперь-то... Но теперь поздно, Натела!.. Прости меня...
— Вы ни в чем не виноваты...
— Натела!
- Да?
— Я вспомнил все, Натела!
Вспомнил Кукури, его лошадь. Вспомнил тот день когда вы продавали корову и так и не продали. А помнишь рассказ про Кацию Мунджадзе и его сон? Впрочем, как ты
могла забыть, ведь в тот день мы узнали про гибель Кукури... А помнишь тогда, в скошенной траве?.. Я читал тебе стихи, а потом мы заснули... Помнишь?
Натела встала. Из глаз ее градом струились слезы.
— Нодар, все это спит во мне... И не буди, прошу тебя!
Я взял ее натруженную, огрубевшую руку и прильнул к ней долгим поцелуем. Она осторожно высвободила руку, обняла меня, поцеловала в грудь, там, где сердце, повернулась и ушла...
— Прости меня, Натела! — сказал я.
Она не ответила.
Долго еще стоял я у калитки, надеясь, что Натела обернется хоть раз. Но она
не обернулась.
Она ушла и унесла с собой мое безрадостное детство.
Перевел с грузинского Зураб АВХЛЕДИАНИ.
2 Цицинатела (груз.) — светлячок.
3 Галактион—народный поэт Грузии Галактион Табидзе (1892—1950).
Журнал "Крестьянка" № 3 1980 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области