Лидия ВАКУЛОВСКАЯ
Наша улочка, или, как ее еще называют, закоулок (десять домиков по одну сторону, восемь — по другую, вот и вся улица) живет по принципу действующего вулкана. Неделя-другая пройдет — все тихо, все спокойно. Встретятся соседки, поздороваются, поговорят о погоде, о том, что у
кого и как растет на огороде, кто к кому собирается в гости на лето приехать, что в магазинах есть и чего нет, да какие цены на базаре,— словом, о том, о сем, в общем-то будничном, потолкуют, разойдутся, и течет себе дальше все та же размеренная жизнь.
Но вдруг толчок — и пошло-поехало! Забегали одна к другой соседки, и шепчутся, и за сердце хватаются, и глазами .страшно вращают, и всякие прогнозы строят, потому что каждый человек сам по себе ведь и следователь, и прокурор, и философ, и вещун. Ну, а насчет того, чтоб разобрать
да разложить по косточкам чужую судьбу, решить все за другого, тут всяк наипервейший мастер.
...Самой первой эту немыслимую узнала хроменькая дворничиха тетка Ульяна. Как узнала? А вот послушайте.
Как-то в полночь проснулась тетка Ульяна от непонятного шепотка под окнами. Подняла с подушки распатланную голову, прислушалась. Нет, не кажется ей: кто-то шепчется во дворе и вроде бы даже посмеивается. Тетка Ульяна мышкой скользнула к оконцу и увидела такую неправдоподобную картину: на виду у ясного месяца Мотя Капустина с Николаем Савченко целуются!
Поцелуются — пошепчутся, поцелуются — пошепчутся... От этого зрелища тетка Ульяна пришла в такой ужас, что рука ее сама собой потянулась к стеклу, чтоб застучать в окошко да крикнуть: «Что же это вы, бесстыжие, делаете?!» Но она вовремя отдернула руку, решив поглядеть, что же будет дальше. И все на свете увидела: как Мотя с Николаем, обнявшись, прошли к калитке, как Мотя тихонько выпустила Николая за калитку, как накинула на калитку крючок и на цыпочках прошла мимо оконца, за которым затаилась тетка Ульяна, к своему домику, стоявшему в глубине двора и не имевшему собственного выхода на улицу.
Тетка Ульяна в сильном волнении заходила по хате, так хорошо освещенной месяцем, что даже не требовалось включать лампочку. Это же волнение заставило ее вскоре выйти со двора и быстро, несмотря на хромоту, пройти из конца в конец улицу, пересечь дорогу и вернуться по другой ее стороне. Сколько было времени, тетка Ульяна не знала, но, судя по всему, стояла глубокая ночь, так как на крылечках никто не сидел и сквозь ставни нигде не сочился свет. Только у Карпа Буряка ярко пылали два окна, выходящие на улицу. Одно было настежь открыто в ночь, «но завешено от любопытных глаз сверху тюлевой гардиной, а снизу — матерчатыми шторками. И тетка Ульяна решилась. Неслышно подошла она к окну, отвела шторки и заглянула в комнату, где за круглым столом сидела перед зеркалом жена Карпа Люся и прикалывала шпильками уложенную на затылке русую косу.
— Лю-юсь,—негромко окликнула ее тетка Ульяна.
Люся вскрикнула, подскочила со стула и схватилась обеими руками за грудь.
— Не пугайся, голубка, не пугайся... Это ж я,— объяснила тетка Ульяна, просовывая в комнату свое остренькое птичье личико.
— Ой, тетя, как вы меня спутали!.. Чуть сердце не выскочило!..— уже смеясь, сказала Люся.
— А ты разве одна дома? — спросила тетка Ульяна, так как видела только часть комнаты.
— Одна. Карпо в поездке, а я вот на дежурство собираюсь. Валя трехчасовым в Бахмач до брата едет, так попросила пораньше сменить ее,— говорила Люся, пришпиливая на ощупь, уже без зеркала, свою русую косу.
— Послухай, голубка, чего я к тебе пришла,—быстро заговорила тетка Ульяна, придав голосу болезненный тон.— Нет ли у тебя уксусу на примочку, бо' так в голове гудит, шо заснуть не можу. А все через Мотькину любву! Это же не подумать, не сказать, какую любву баба закрутила! И з ким? 3 Николаем Савченко! У него ж жинка и двое сынов узрослых...
— Мотя Капустина? Так ей же за пятьдесят! — не поверила Люся.
— Об том и дело, об том и дело,— зачастила тетка Ульяна.— Була б молодая, так пускай. А то ж стара баба, всего на пять годов меня молодей...
И она пустилась рассказывать о том, что недавно увидела из окошка. А выговорившись, пожелала Люсе доброго дежурства и исчезла, будто растворилась в темноте.
Люся тут же вспомнила про уксус, приподняла гардину и, высунув голову из окна, крикнула:
— Тетя Ульяна, а уксус?
Тетка Ульяна проворненько воротилась с пюлдороги к окну, ухватила поданную ей бутылочку с остатками уксусной эссенции и захромала к своему дому, очень довольная тем, что ей не пришлось хранить в себе до утра такую удивительную новость.
Прибежав в паровозную диспетчерскую сменить Валю, Люся все рассказала Вале, которая тоже хорошо знала Мотю Капустину. Валя, уезжавшая в ту же ночь в Бахмач, увидела на пустом перроне Полину Ивановну, вышедшую встречать приезжавшую из Жлобина дочь с мужем и грудной внучкой. И, пока ожидали поезд, Валя от нечего делать поделилась с ней только что услышанной новостью. Возвращаясь домой вместе с приехавшей дочкой, зятем и внучкой, которая спала на руках у отца, Полина Ивановна нежданно-негаданно повстречалась во дворе депо, ярко освещенном электричеством, с самой Мотей Капустиной, спешившей через деповский двор на работу в пекарню, где, как известно, хлеб выпекается и днем и ночью. Соблазн был столь велик, что Полина Ивановна остановила Мотю, сказав своим, чтоб шли вперед, и запыхавшимся голосом, оттого что несла тяжелые вещи, спросила:
— Слухай, Моть, это правда, шо ты замуж за Савченко собралась?
— А допустим, что правда, так что?— брякнула в ответ Мотя Капустина и тем самым совсем огорошила Полину Ивановну.
— Так он же женатый и двое хлопцев! — изумилась Полина Ивановна.
— А он с женой давно в разводе,— ответила Мотя.— У него разводная бумага на руках.
— Какой же развод, когда они в одной хате живут? — спросила Полина Ивановна почти прокурорским тоном.
— В одной, да на разных половинах! — отрезала Мотя.— И он к ней касательства не имеет.
— А дети? — все еще добивалась чего-то Полина Ивановна. — А что дети? Один сын женатый, и другому пора!—снова отрезала Мотя и пошла своей дорогой.
Ну и заколотилась после этого наша улочка, как в лихоманке: вот тебе и Матрена Капустина, вот тебе и тихоня! Бабе на пенсию скоро выходить, а она невестой заделалась! Столько лет бегала в свою пекарню в спецовке, а теперь — видали! — платье в ателье заказала, туфли вишневые на каблуках купила и в них на работу ходит!
Низенькая, полненькая Мотя Капустина и впрямь преобразилась: появлялась она на улице только в этом платье песочного цвета, коротко, по-модному, постриглась, стала пудриться и красить губы и ходила, гордо вскинув голову, точно всему свету бросала вызов.
Ее за это осуждали: спятила баба на старости лет, да и только! И вспоминали, какой она чудесной девушкой до войны была, как она горячо Лешу Митрохина любила, который ездил тогда на паровозе кочегаром, как она его все пять лет с войны ждала, какие письма ему писала и какие он
ей писал и как, узнав, что он погиб за три дня до победы, долго-долго замуж не выходила и на парней смотреть не желала.
А потом вышла за помощника машиниста Петра Курилова, родила Федю, а через два года Курилов поехал на рыбалку и попал со своей лодкой на завороте реки под шедший навстречу лесовоз. И опять же Мопгя, лишившись мужа, (жила скромно: работала, Федю растила. Теперь Федя уже
армию отслужил, киномехаником стал, ездит с передвижкой по колхозным бригадам и фильмы крутит. Прелесть, какой парень получился: приветливый, культурный, прямо загляденье! И вот эта самая Мотя вдруг взяла и сдурела, будто на нее какое затмение нашло.
Словом, Матрену осуждали. Но все же не так сильно, как жениха. Того нисколько не щадили: и худущий такой, что хоть ребра считай, и кривобок — одно плечо вверх, другое вниз, и до рюмки охоч, потому и с женой не ужился, и не шибко какой мастер— дай любому пацану масленку в руки, так и он за милую душу станет вагонным смазчиком...
Но как бы там и что ни говорили, как бы ни перемывали Мотины косточки, а все шло к тому, что дело у Моти кончится свадьбой. На соседей она внимания не обращала, разговоров их не слушала и сама ни в какие речи ни с кем не пускалась.
Ходила гордая, неприступная, в своем новом платье, высоко задрав голову,— и точка.
И Николай Савченко к ней ходил. Тетка Ульяна аккуратно фиксировала каждый его приход и уход, потому что ни Мотя, ни Савченко не имели крыльев за спиной и не могли перелетать через забор к домику в глубине двора, а стукали калиткой и проходили под окнами тетки Ульяны, которая всегда все чутко слышала и зорко видела. Так что все последние новости исходили от нее.
— Уже вещи свои перетягав! — сообщала она, появляясь с ведром у колонки.— Вчора от такенный чамайдан припер!..
— Уж и баян свой перенес! —сообщала она в другой раз.
— Уже юна и сорочки его стирав,— докладывала она на следующий день.— Не верите, так сами проверьте: на веревках у дворе сохнуть.
* * *
Через несколько дней тетка Ульяна вынесла на улицу еще одно важное сообщение.
— Федя до дому прибув!—извещала она в это раннее утречко всех знакомых, прибегавших на маленький базар, который, как известно, находился под присмотром тетки Ульяны.— Еще светать не починало, а я чую — вроде котяга лапами по окошку царапае. Я з кровати злезла, дывлюсь, а то Федя у двор заходит. Ой, шо ж теперь будет!..
И опять жители нашей улочки с новым энтузиазмом принялись строить догадки: как будет и что будет? Что скажет Федя смазчику Николаю Савченко, что скажет матери и что те скажут Феде? Как он, взрослый парень, которому самому пора жениться, на все это посмотрит? А вдруг прогонит он Савченко? А вдруг, наоборот, одобрит их затею?..
Но что скажет Федя и что скажут ему — этого никто не мог услышать, кроме тетки Ульяны, и тетка Ульяна сама это хорошо знала.
Нужно сказать, что именно в эти дни по телевизору стали показывать многосерийный фильм «Сага о Форсайтах», и он так всех увлек, что не только на нашей улочке, а во всем городке жизнь в вечернее время часа на два плотно замирала: все присаживались к телевизорам. У кого не было своих — бежали к соседям, кто не хотел к соседям — бежал в красный уголок депо и смотрел фильм там. Первые три серии тетка Ульяна отглядела в красном уголке, так как служба на базарчике давно привила ей чувство коллективизма. Но сегодня, в связи с приездом Феди, красный уголок ее не устраивал.
Ходики показывали ровно половину девятого, когда тетка Ульяна, одетая в длинное выходное платье в горошек и в шерстяные чулки, потому что вечером комары нещадно кусали голые ноги, вышла из хаты, накинула на дверь щеколду и прохромала к Мотиному домику, вокруг которого росли раскиданные по огороду молодые яблоньки-трехлетки, посаженные взамен вымерзших старых. Она обтерла подошвы сандалий о влажный мешок на крыльце, взялась за дверную ручку, но, услыхав громкие голоса за дверью, затаила дух, желая послушать, в чем там дело. Однако двери тотчас широко распахнулись, и перед теткой Ульяной предстала сама Мотя — в полосатом полотенечном халате, тоже, видимо, сшитом в ателье. И сразу из кухни выглянул в сени Федя — посмотреть, кто пришел.
— Вечер вам добренький. Вот и Федечка до мамки вернувся,— ласковым голоском проворковала тетка Ульяна, сильно вытягивая вперед свое острое птичье личико.— А я до вас на телевизор пришла.
Через минутку «Хвурсайты» почнутся.
— Проходите, тетя Ульяна, проходите,— ответил ей Федя через голову матери.— Я тоже «Сагу» смотрю, замечательная постановка. Мотя посторонилась, позволяя тетке Ульяне пройти в сени, а из сеней — в кухоньку, а затем и в комнату, где сидел за столом Николай Савченко в той самой рубашке в полоску, что сушилась вчера на веревке возле хаты.
— Доброго вам вечера,— скромненько поздоровалась с ним тетка Ульяна и присела к столу, покрытому синей плюшевой скатеркой.
— Здравствуйте,— басом прогудел ей Савченко. Взял из коробка спичку, обломал головку и начал вычищать спичкой въевшийся под ногти мазут.
В комнате было, как на выставке: все блестело и сверкало — стекла в окнах, ваза с розами на этажерке, медные набалдашники на спинке высокой кровати, с горкой подушек в белоснежных, туго накрахмаленных наволочках. Отливали лаком крашеные полы и шифоньер, на стулья были
натянуты полотняные, тоже накрахмаленные чехлы. Даже черный футляр с баяном, прислоненный к стене, казался лакированным.
Мотя закрыла со двора ставни, Федор включил «Рекорд». В ящике загудело, с экрана в темноту комнаты полился голубенький свет — пошел фильм.
Всю картину они просидели в молчании: тетка Ульяна и Савченко — за столом, Федя — на диванчике, Мотя — сбоку от стола. Где-то в середине фильма Савченко придремнул и засвистел носом. Федя поглядел на него, громко хмыкнул, и Савченко сразу проснулся. Зевнул раз-другой, взял
со стола пачку «Примы» и пошел на двор курить. Накурившись, вернулся и сел на свое место, задышав на тетку Ульяну табачищем.
— Замечательный фильм,— сказал Федя, когда картина кончилась.— Артисты здорово играют.
— Брехня это, я им и на грамм не верю,— покривился Савченко.
— Они по-своему живут, а мы по-своему. Пускай каждый себе живет, а другой не мешается,— сказала Мотя, подходя к окну, и толкнула рукой наружу форточку, отчего обе половинки ставен распахнулись.
На дворе уже стемнело. Федя выключил телевизор, включил свет, взял с этажерки толстую книгу и сел на диванчик. Полистал одну за другой страницы и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Есть такие люди, что совсем искусства не понимают. Им что ни покажи — все брехней будет.
— Ты у нас один все понимаешь. Один такой умный,— сказала ему Матрена, с досадой одергивая тюлевую занавеску на окне.— Все равно по-твоему не будет.
— И по-вашему, мама, не будет,— спокойно ответил Федя, не поднимая глаз от книжки.
Тетке Ульяне попрощаться бы да уйти, но разве сделаешь это при таком разговоре? И все же, когда Мотя посмотрела на нее таким взглядом, будто удивилась, что все еще видит ее за столом, тетка Ульяна пересилила себя и зашевелилась на стуле.
— Ну, пора до дому,— сказала она.— Спасибочки за хвильму хорошую...
— Гуляйте, тетя Ульяна,— сказал ей Федя.— Тут и другие посторонние есть, кому тоже домой пора.— Он выразительно посмотрел на Николая Савченко. Федя был приметный парень: смуглолицый, с крупной родинкой на щеке и пушистыми, как у девушки, ресницами.
От этих слов у Моти зардели щеки.
— Ты опять за свое? И где это видано, чтоб яйцо курицу учило? Ты мне скажи, раз такое дело, чем тебе Николай Ермолаевич не нравится? — стала возбужденно спрашивать она сына.
— А почему он мне должен нравиться?— усмехнулся Федя.— Во-первых, я его не знаю, а во-вторых, не уважаю.
— А кто твоего уважения просит? Кто его просит, твоего уважения? — Мотя взяла более высокую ноту.— Твое дело сидеть и помалкивать. Я сказала, что Николай Ермолаевич будет у нас жить — значит, будет.
— А я вам, мама, сказал, что не будет.
Вот пускай тетя Ульяна рассудит...— обернулся он к тетке Ульяне, которая, конечно же, осталась в комнате.
— Она мне не указ! — Матрена зло метнула глазами на тетку Ульяну.
— А кто ж вам указ? — снова усмехнулся Федя.
— Никто мне не указ: ни царь, ни бог! Я свою жизнь устроить хочу — и крышка! — Эх, не твой я батько,— вдруг сказал молчавший до этого Савченко. Почесал за ухом и опять сказал: — Я тебе так скажу: если будем вместе жить, то я за тебя возьмусь, я тебя воспитаю.
— Лучше вы, дядя Николай, своих детей воспитывайте,— насмешливо ответил Федя,— Ваш Жорка сколько раз за драки в милиции побывал?
— Ну, это тебя не касается,— степенно ответил ему Савченко и как-то странно покрутил худой шеей с кадыком, точно хотел почесать ее о ворот рубашки.— А если разговор в открытую пошел, то и я тебе, Федька, открыто скажу, что ты еще пожалеешь.
— Это почему же? — хмыкнул Федя.
— А потому, что ты своими выбриками мать счастливой жизни лишаешь.
— Так-таки и счастливой?— снова хмыкнул Федя.
— А ты как думаешь? — ответил ему Савченко, неторопливо закуривая сигарету.— Ты сам посуди, и тетка пускай послушает, соседка ваша,— указал он белесыми глазами на тетку Ульяну, тихохонько сидевшую за столом.— Если я на Моте, то есть на твоей матери, не женюсь, то мне от этого убытка не будет. Я мужчина разведенный, мне так — не так, а жениться надо, и за меня каждая пойдет: не Мотя, так Авдотья, не Сонька, так Пронька. И не хужей они, Федька, твоей матери, а есть невесты и больше привлекательные, чем она. У меня их хватает, и некоторые сами предложение делают...
— Что-то, Николай, раньше я от тебя таких слов не слышала,— неожиданно сказала Мотя, обливаясь малиновой краской.
— Потому что не було между нами необходимой откровенности. А раз твой сын затребовал ее, то я ему и дальше откровенно выскажусь...
— Нет, Николай Ермолаевич, я сперва хочу с тобой наедине поговорить,— дрожащим голосом перебила его Мотя.— Наедине и без чужих.
— Кто ж тут чужой? — усмехнулся Федя.— Может, мы с тетей Ульяной?
— А то кто же? — ответила Мотя, и на глаза ее навернулись слезы.
— Так я пойду, я пойду!..— подхватилась тетка Ульяна, понимая, что оставаться дольше ей невозможно. — И так засиделась. Не знаю, стоит ли описывать дальнейшие действия тетки Ульяны, если и так ясно, что, покинув Матренин дом, она прямым ходом устремилась на улицу. К счастью, было еще не поздно: луна взошла совсем недавно, а звезды только-только набирали свою ослепительную яркость. За каких-то полчаса тетка Ульяна обежала всю улицу, посидела на нескольких крылечках, понаведывалась во дворы, и, таким образом, все на нашей улочке узнали, какой разговор
случился в Мотькином доме. И все сошлись на том, что дело катится к развязке. И вновь пустились строить прогнозы.
Тетка Ульяна этих судов-пересудов не слышала—она уже сидела в это время в своей хате, с выключенным светом, и вела наблюдение, перемещаясь от одного окошка к другому. Луна висела над самым двором, и от нее исходил такой острый, пронзительный свет, что и слепой бы увидел, что вокруг делается. И тетка Ульяна видела, как вышел из хаты Федя, постоял на крылечке, сошел с него, походил взад и вперед по дорожке, сел на лавочку, посидел, опять походил по дорожке и пошел в дом. Вскоре вышел Николай Савченко, а за ним и Мотя в халате. Спустились они с крыльца, отошли в сторону, стали о чем-то говорить. Потом Матрена вернулась в дом, а Савченко остался возле хаты и стоял столбом, пока она не вышла, переодетая в то платье, что сшила в ателье. Опять поговорили о чем-то и направились к калитке: впереди Савченко, за ним Мотя.
Тетка Ульяна переместилась к другому окну, потому что из первого окна калитка не была ей видна. Савченко открыл калитку и вышел со двора, а Мотька приостановилась, поправила на платье воротник и выскочила за ним, оставив распахнутой калитку.
Тетка Ульяна присела к окну и стала ждать, уставясь на белевшую под луной улицу.
Ждать пришлось недолго. Из-за угла улочки не вышла, а выбежала Мотя. Выбежала и бегом направилась к дому, точно за ней кто-то гнался или будто она забыла что-то . дома и спешит взять. Вдруг она остановилась посреди дороги, прижала к лицу белый платок и так, прижимая к лицу платочек, уже не бегом, а медленно доплелась до калитки. Закрыла, привалилась к ней боком и стала плакать, пряча лицо в тот белый платочек.
У тетки Ульяны больно защемило сердце и сдавило в груди—так жалко ей стало Матрену. Не заботясь о том, что выдает свое подглядывание, она вышла из хаты и стала утешать и успокаивать Мотю, гладить ее вздрагивающие плечи и растрепанные волосы.
— Не плачь, Мотя, не плачь, голубка,— говорила ей тетка Ульяна.— Не стоит он твоих жарких слезок... Ни одной слезинки твоей не стоит... Разве ж он самостоятельный? Разве он пара тебе, такой беспутник?..
— Ой, Ульяна... Ой, Улечка... Что же мне теперь делать?.. Как жить теперь?..— заливалась слезами Мотя, припадая к тетке Ульяне.
— А ничего не надо делать,— отвечала, жалея ее, тетка Ульяна.— Отдай ему чамайдан, баян ему отдай, и нехай он до тех Сонек з Пронькам-и бежит... Пойдем, Мотя, пойдем на крылечко, голубка...
Тетка Ульяна усадила Мотю на свое крыльцо, вынесла ей кружку холодной водицы, напоила ее, помахала над нею снятым с головы платком, чтобы остудить ее заплаканное, разгоряченное лицо, и не отпустила, пока Матрена не выплакалась до конца и не успокоилась.
— Спасибо вам, Уля,— сказала ей Мотя, чуть разжимая губы, и побрела к себе домой.
В эту ночь тетка Ульяна долго не могла уснуть — все думала о Мотьке. Она жалела Мотьку и винила себя за то, что подглядывала за нею, а главное, что выносила на чужие уши ее секреты. Тетка Ульяна ворочалась на кровати, кряхтела, вздыхала, и было ей нехорошо от всех этих мыслей.
И луна мешала ей спать: вылупилась в окошко блескучим своим оком и глядела на нее. Рассердившись на луну, она поднялась с кровати и завесила все три окна разными подстилками, после чего, наконец, уснула.
Ровно три дня на нашей улочке не слышно было никаких новостей о Моте — тетка Ульяна повесила себе на рот крепонький замочек и молчала. А потом не выдержала, прибежала вечером с ведром к колонке и сообщила всем, кто набирал в то время воду:
— Ну, конец—убрався Николай! Уже чамайдан с баяном до дому отнес! — Я ж так и знала, что он ее бросит,— сказала, посмеиваясь, Полина Ивановна.— Сама себя осрамила, ото и все!
— Ты, Полинка, чего не знаешь, не болтай!— осадила ее тетка Ульяна.— Мотя — женщина очень хорошая, и я лучше тебя знаю, кто кому отставку дал. Не он ей, а она ему.
И все на нашей улочке стали говорить, что Мотя женщина хорошая и что правильно она сделала, дав Николаю отставку. С неделю Матрена не показывалась на люди. Потом старый Сергач, выгонявший до света пастись к реке свою однорогую козу Розку, увидел спешившую на дежурство Мотьку, в синенькой спецовке и косыночке. Она поздоровалась с ним, и он с нею поздоровался. Потом Мотя стала появляться на базарчике и возле колонки. Она со всеми разговаривала, и все разговаривали с нею. И стало все, как было.
* * *
Теперь на нашей улочке тишина и спокойствие. Правда, луна уже ущербилась и стала переливаться в месяц. Но потом месяц опять станет луной, и так будет длиться бесконечно, пока мы живем и видим над собой небо, полное неведомых тайн и загадок, хотя в его вечной, черной тишине и попискивают уже запущенные с Земли спутники и проносятся стремительные ракеты. Но даже когда нас не станет, небо будет все так же простираться над нашей улочкой, полное блеска и красоты, и все так же будет приносить волнующую радость тем, кто останется жить на земле, и тем, кто придет за ними...
Но пока на нашей улочке живем мы, все здесь наше: небо, домики, цветущие липы, налитые солнцем дни и бело-лунные ночи, гоняющие на велосипедах мальчишки, звуки поцелуев на ночных крылечках, веселые, хмельные свадьбы и горестные, неутешные похороны — все наше. Все это входит в нас, проходит через наши души, и это есть жизнь.
Работница № 05 май 1975 г.