Рассказ
Колхозницы возвращаются с работы, на полевой дороге стоит многоголосый шум. Старая Аксинья идет в сторонке одна. Перехваченный веревкой мешок с травой грузно обвис на сгорбленной спине. Весело поют девчата, растянувшись по дороге, разговаривают и смеются женщины. А Аксинья ничего не видит и не слышит. Бежит, стелется перед глазами ровная, выбитая годами тропка. Подол длинной ситцевой юбки цепляется за стебли подорожника, сбивает пыль с крупных головок полевых ромашек. Смуглое, худое лицо Аксиньи спокойно, но в светлых, давно выцветших глазах грусть и сожаление. Она думает о своих сыновьях, которые месяц гостили у нее с внуками. Завтра они уедут, и она опять останется одна.
Как она ждала сыновей! Сколько ночей не спала, прислушиваясь к шуму автомашин: а может, едут, а может, уже приехали, стоят под воротами да калитки никак не откроют?.. И вот уже отгостевали, собираются в дорогу. Петро с сынишкой Володькой в Тамбов, а Адам с Никиткой в Витебск. То в Речице жил, а теперь уже в Витебске. На повышение пошел.
Что же поделаешь, пусть едут! У них своя жизнь. Свои семьи. А пожелают проведать старую мать — приедут. Вот же приехали. И внучат, слава богу, привезли. Никитку Адамова она уже разок видела. Годика два было тогда ему. А теперь вишь какой — хоть нынче в школу посылай! Такой же и Володька Петра. Тот даже покрупнее. Ладный парнишка, только... что правда, то правда, балованный очень. С детьми так и задирается. А как он ее, старуху, встретил, когда приехал! Отец говорит ему: «Вот это твоя бабушка, сынок. Обними и поцелуй ее». Посмотрел исподлобья черными, как сливы, глазенками и сердито буркнул: «Моя бабушка в Тамбове, а это баба-яга». Вот что пострел сказанул, чем обрадовал! А потом освоился, привык и просто на диво ласковым стал. Играют с Никиткой целыми днями, а вечером бегут за деревню бабушку с поля встречать...
Аксинья улыбается, поднимает голову, чтобы посмотреть, не видно ли внучат. Нет, пока не видать.
С полдесятка молодых баб идут вслед за Аксиньей. Они шагают быстро, и старуха чувствует, что расстояние между ними и ею все сокращается. Вскоре они нагоняют Аксинью. Впереди размашисто шагает высокая, жилистая бригадирова жена Настасья. Рядом с ней мелко семенит тихонькая Кулинка Сидорчик. За ними— дородные и красивые сестры Яремчики, Катерина и Даша, и веселая Акулька Бушуева — Аксиньина соседка.
Аксинья нарочно замедляет шаг: пусть проходят. Ей хочется побыть одной со своими думами.
Но женщины, как нарочно, не обгоняют ее, а идут рядом.
— Бабоньки, смотрите, сколько тянет старуха травы!.. Кому это вы, тетка Аксинья? — заговаривает с ней Настасья.
— Как кому? — отвечает Аксинья.— Телятко в хлевце стоит. Да и поросенку нужно. Маленькое, а все же хозяйство...
— Каждый день по такому мешку.
Не хотела б я ни того мяса, ни сала. А провались они! Да еще вот так, одной живя...— басит Настасья.
— А вот и неправду ты говоришь, Настаська,— возражает Аксинья.— Разве ж я одна? Разве мать, что дожидается сынов, бывает одна? Еще молода ты, не все понимаешь. А вот как вырастут да разлетятся пташенята твои, придут к тебе думы да заботы: а как им живется, не постигла ли их какая беда, а скоро ли они заглянут к тебе, чтоб ты сама увидела, что все живы-здоровы.
На какой-то миг Аксинья приостанавливается, вскидывает повыше мешок, и снова ей под ноги стелется дорожка.
— Захочется тебе для них что-то сделать. Насушишь семечек, откроешь с солонинкой кубелец, и сложишь посылочку. Одному пошлешь, другому... Может, она им и не очень нужна, а все же пусть знают, что мать о них не забывает... Вот так, Настаська. Потом они к тебе на побывку приедут, как вот мои. Радости сколько! Но одной твоей радостью они сыты не будут, их и угощать надо. А ты говоришь: «одной живя»... Материнские припасы известно для кого...
Несколько минут все идут молча. Аксинья, убежденная в своей материнской правоте, уже не отстает и не торопится.
Кулинка Сидорчик несмело спрашивает:
— А гости ваши, тетка Аксинья, долго еще будут?
— Да отгостевали уже. Завтра уедут. И Адам и Петро...
— Хорошие хлопцы у вас! — уже другим тоном заговаривает Настасья.— Петро — ну чистый профессор. Пригожий, солидный такой, сразу видно, что культурный человек... Слушала его, как он лекцию в клубе читал, и думала себе: «Божечко! Сколько учиться надо, чтобы до учености такой дойти. Слова те сами, как горох, так и сыплются, так и сыплются...»
— Лектор! — радостно восклицает Аксинья.— На то он, милая, и лектор.
— А Адам? — интересуется Кулинка.
— А Адам... Кому же не известно?
Адам — ревизор. Теперь его в Витебск перевели. Повышение дали. Думала, с женой приедет, а она там осталась, квартиру в порядок приводит.— В тихом голосе Аксиньи звучит печаль.—Старших повидала, а меньший, Павлушка, хоть и писал, что будет, да так и не приехал. Известно, дело военное. Офицер ведь он...
— Да-а, хорошие хлопцы! — с каким-то особым ударением на слово «хорошие» снова проговорила Настасья.— Без батьки росли, а все вон какие, как дубы! Мать повырастила, повыучила, а теперь смотрит на них — не нарадуется.
— И радуюсь, радуюсь, милые. Сыновья, да еще какие сыновья!..
— И лучше всех, мне кажется, Петро. И не поверишь никак, что здесь родился. Как-то встречаю его возле школы — приподнял шляпу, этак приветливо поклонился и... как же ото он? «Мой нижайший вам, Настасья Марковна! Как живете, как ваше здоровье?..» Нет, ничего не скажешь, очень культурный человек!
Настасья вдруг повернулась к сестрам Яремчикам и едко улыбнулась.
— А Петро-то твой же был, Дашенька! Не по ком другом, а по нем сохло-вянуло твое сердечко.
Красивое Дашино лицо зарделось:
— Почему это мой? Если б был мой, то и остался б моим.
— Не-ет, Дашенька. Что-то у вас случилось. А что, это уже вам известно. Хотя чего тут непонятного? Ему не такая нужна была. Ты дотянула до семи классов — и стоп. Куда же ты ему, недоучка? Вот он другую и подобрал, к себе примерил... А тебе трактористик чумазый достался...
— А что ж что трактористик! Разве прогадала?
— Да что ты! — уже с издевкой хихикнула Настасья.-—Разве я это сказала?
Аксинья когда-то всей душой желала, чтобы Даша была ее невесткой.
Поэтому, чтобы остановить этот разговор, она примирительно сказала:
— Бросьте, молодички... И у Даши добрый человек... Что кому суждено, того не обойдешь...
Акулька Бушуева шла с Катериной, Дашиной старшей сестрой, и пока помалкивала. Но вот и она подала голос:
— А почему же она не приехала?
Вопрос относился к Аксинье.
— Кто?
— Да та ученая... жинка Петрова?
Аксинья почувствовала, как мешок начал сползать с плеч. Она готова была от кого угодно принять этот вопрос, но только не от насмешницы Акульки.
— А не приехала, соседочка. Побывала разок в позапрошлом году. И что-то ей не понравилось. Все говорила: скучно у вас. Известно, человек
городской, к деревне не привыкший. А нынче Петро—сюда, а она, говорил, в Крым, на курорты поехала.
— Ух, принцесса какая! На курорты!— фыркнула Акулька.— Беда какая— скучно ей! Так серпок взяла б да хоть бы этот мешок травы притащила...
— Что ты, соседочка!—даже испугалась Аксинья.-—Не ее это дело. Ты же сама говоришь, что ученая. А она такая и есть. Белая, чистая...
— Это правда, что она белая, я и сама видала! Акулька прыснула и всплеснула руками:
— Ох, бабоньки! Какое диво мы тогда видели! Идем однажды на обед. На Титовом кургане сено убирали. Ну, идем себе гуськом по стежке над канавой. Домка Пилякова — впереди. Подходим до купальни, что напротив Евсейчиковых, и тут Домка наша встала как вкопанная. «Ой,— говорит,— что это там? Человек — не человек?..» Остановились все. Стоим, гадаем, а то, что мы видим, лежит, белое-белое такое. Подошли чуток ближе. «То же,— говорю,— жинка Петра, соседа нашего, что из Тамбова приехал». И место ж себе, окаянная, выбрала на самой дороге. Людей путать!
Бабы захохотали. Бледное Аксиньино лицо покрылось красными пятнами, на лбу крупными росинками выступил пот.
— Хватит, хватит, Акулька. Хватит цокотать тебе, выдумщица! — попробовала она остановить Акульку.
Акулька обиделась:
— Выдумщица! Я ж, что было, рассказываю. И не принимайте близко к сердцу, тетка Аксинья. Я не про Петра, а про женушку его. Про жену можно! Так вот, бабоньки, что дальше было...
Аксинья метнула на Акульку гневный взгляд и сбросила свой мешок на дорогу. Освободившись от веревки, стала к женщинам спиной, чтобы не слышать и не видеть их. Бабы поняли этот протест и неловко умолкли, только Акулька все тараторила. Лишь когда все прошли вперед и голоса Акульки не стало слышно, Аксинья взвалила свой мешок на спину и медленно пошла в село. Навстречу ей бежали наперегонки ее внуки — Никитка с Володькой.
— Ах вы, мотылечки мои! Ах мои родимые! Последний разок меня встречаете,— грустно прошептала она.
* * *
Следующий день для Аксиньи был суетливым. Обычно у нее шло так: подымалась, первым делом заглядывала в сарай, доила корову и выгоняла ее в стадо. Затем кормила кур, перехватывала что-нибудь сама и бежала на работу. Теперь, когда гостили сыновья, все было иначе. Она варила, жарила, парила и, когда все было готово, тихонько подходила к Петровой или Адамовой кровати и шепотом пересказывала, где и что, в каких горшочках, и торопилась в поле.
В этот день Аксинья осталась дома.
До последней минуты она все надеялась, что отъезду сыновей что-нибудь помешает, может, испортится погода, а может, машины все будут в разгоне,
и ни одна из них не пойдет на станцию. Но сна дворе сияло ясное, солнечное утро. А когда Аксинья еще доила корову, заявился к ним сам председатель и сказал, чтоб пассажиры через час были готовы: на станцию пойдет автомашина за шифером.
И вот Петро с Адамом, каждый поглядывая «на свои часы, торопливо укладывают разбросанные повсюду вещи.
Никитка и Володька необычайно радостны. Как и полагается детям, они возбуждены предчувствием далекой дороги и все бегают от крыльца к
воротам: смотрят, не едет ли машина. Им уже нет дела до деревенских друзей, которые пришли их провожать.
— Папа, а камушки и гнездышко воробьиное ты уложил? — вбегая в хату, спрашивает Володька.
— Уложил, уложил. Не мешай, пожалуйста,— отвечает занятый делом Петро.
— Сачок я буду в руках держать! — заявляет своему отцу Никитка.
Соседка, старая Бушуиха, принесла полбулки одолженного хлеба и, пристойности ради, как это водится в момент проводов, осталась в хате. Низенькая, сухонькая, плотно сомкнув сморщенный бескровный рот, она молча сидит у порога, и ее маленькие, со старческой краснинкой глаза внимательно следят за всем, что происходит.
Аксинья суетится, часто заглядывает в старый кованый сундук, достает оттуда узелки и сует по очереди то Петру, то Адаму, из чулана выносит более увесистые узлы. По их форме и объему угадываются куски сала и кольца «своих» колбас.
И вот уже все. С криком: «Едет! Едет!..» — вбежали в хату Никитка с Володькой.
Петро накинул на плечи пиджак.
— Ну, мать,— подошел он к Аксинье,— живи. Будь здоровой, болеть тебе строго запрещаем. Понимаешь? Совсем! — Поцеловал и еще сказал: —
Не скучай. Через годок-другой, глядишь, и опять все соберемся. Спасибо тебе и... прощай!
Подошел и Адам. Сказав почти то же самое, он обвел взглядом хату и добавил:
— Колыбель эту нашу береги, мама. Кто знает, может, еще и жить нам в ней доведется. А нет, так музей в ней сделаем,— пошутил он.— Интересные экспонаты здесь сохранятся для будущих поколений!..
— Счастливо, сыночки. Нехай вам всюду и всегда будет хорошо...
Всплакнув, Аксинья вышла из хаты проститься с внуками и попросить шофера, чтобы тот не торопился. А сыновья тем временем начали прощаться со старой Бушуихой.
— Бывайте и вы, бабушка, здоровы. Спасибо, что пришли на проводы наши. Живите еще долго, счастливо и... нам того же пожелайте.
Маленькие глазки старухи умильно глянули на Петра, и плотно сомкнутый рот раскрылся.
— А как же, внучки мои,— сказала она ласково.— Желаю вам счастья да долгой жизни молодой... Значит, уже уезжаете? Погуляли, отдохнули,
воздушном свеженьким подышали, а теперь вразлет? Когда же еще приедете да свою маточку порадуете?
В ожидании ответа она посмотрела на Петра, во взгляде ее таилось что-то недоброе.
— Приедем, бабушка,— громко сказал Петро, думая, что старуха не очень остра на слух.— При первой же возможности обязательно приедем.
— Ага, приедьте, приедьте, деточки. Непременно приедьте. — Бушуиха взялась за пуговицу Петрова пиджака.— Только, дорогуши, лучшими
сыночками своей матери будьте. Она ж вся для вас. Радуется, гордится вами. А я так одну штучку такую суковатенькую вижу...
— Штучку? — Петро вскинул брови и удивленно посмотрел на брата.— Какую штучку?
— Поленце, что и теперь под хлевцом лежит,— пояснила старуха, стреляя юрким взглядом то в Петра, то в Адама.— На другой день, как приехали, поохотились вы, деточки, своей мамке дровец нарубить. А дровец-то и не было. Нашли одно поленце под стеной, такое суковатенькое, что мать
никак не могла с ним совладать. Поставили вы его на попа да и вогнали топорик. А? Я все видела. Долго ходили, топали в трусиках вокруг да
около, хотели топорик вынуть. И ты, Петрусек, все рукой показывал и так и этак и все бубнил по-ученому:
«С точки зрения... с точки зрения удара...» И покинули... Вижу, лежит то поленце набоку и день, и другой, и третий. И топорик в нем. Покуда сама мать не вытащила... А привезли вы ей дровец хоть охапочку какую? А?.. Под окном засигналил шофер.
Петро с досадой взглянул на чемоданы, но старуха продолжала держать его за пуговицу.
— Мать, деточки,— все так же ласково говорила Бушуиха,— вам ничего не скажет. Вы у нее гости... Поленце это так, к примеру, как говорится. А у нее ж и хлевец дырявый, собаки чужие лазят. Да и хатина эта протекает, как дождик надумается. Она ж для вас все свои прятанки бережет...
Адам, выбрав удобный момент, тихонько шмыгнул за порог. А Петро молчал, морщился, все внимание его, кажется, было приковано к папиросе: он то глубоко затягивался, то сбивал с нее пепел и опять совал в сжатые губы, На все сказанное Бушуихой он не ответил ни слова и, когда старуха отпустила его пуговицу, сразу же схватился за чемоданы. Красный, как обваренный рак, он обогнул старуху и подался из хаты. Бушуиха ухмыльнулась, проводила его тяжелым взглядом и возмущенно хмыкнула:
— Хм... Музей... Экспонаты... Бесстыдные!..
Не торопясь, словно нарочно задерживаясь, чтобы не попасть на самую последнюю минуту прощания, она вышла во двор.
Машины возле хаты уже не было. По улице тянулся длинный шлейф пыли, и где-то впереди его бодро и весело рокотал грузовик. У ворот стояла одна Аксинья.
Микола Ракитный
Крестьянка № 7 июль 1961 г.