Манойлов прибрал разворошенное белогвардейцами тряпье, постоял, прислушиваясь, посреди комнаты, подумал: «Повезло: не застали». И, осторожно прикрыв за собой дверь, вышел во двор. Снова постоял, решая, в какую сторону пойти. Ни денег, ни хлеба. Двор пуст. Подойдя к воротам, Манойлов шагнул было на улицу, но низкий женский голос остановил его:
— Семен! Ты куда, нечистик, двинул? Тебя ж сразу задержат. Айда ко мне!
Он молча пошел за женщиной.
— И не думай со двора тикать,—оглядываясь на ходу, шепнула она. — В хате вашей «ищейки» опять будут.
Это как пить дать. А я спекулянтка!.. Ко мне их не ждать.
Втянув Манойлова в комнату, она продолжала:
— Да, спекулянтка! Масло постное продаю. Ну и продаю. Так ведь масло, не душу!
Казалось, женщина разговаривала сама с собой, будто продолжая давно начатый с кем-то спор. Манойлов знал: во дворе Полю не жаловали, но и не бранили, побаивались.
Тридцать пять лет было Пелагее. И за эти годы пришлось насмотреться всякого. Сначала обижали ее, лотом начала обижать сама... А радостного было мало. Жила одиноко, о муже говорить не любила, да толком никто и не знал, был ли он у нее.
Гладко причесанная, смуглая, она, несмотря на полноту, ходила плавно, лебедью, смущая сердца солдат и грузчиков. В маленьких розовых ушах покачивались большие кольца дутых золотых серег. На шее голубели бусы.
Крепкая и сильная, Пелагея любила смотреть драки, и сама, не дрогнув, бивала мужиков твердой ладонью, когда те охальничали.
На базаре она знала всех и все знали ее. Первой среди жителей двора Пелагея обычно узнавала новости. Ее глаза будто фотографировали и все запоминали.
Сейчас Поля ходила по комнате легко, стремительно и говорила, говорила. Видно, давно хотелось ей кому-то выложить все, что переполняло память и
сердце, да человека подходящего не находилось. А Семену можно. Она ж его еще пацаном знала. А что он там комиссар или другой кто, какое ей дело.
Сама Поля только с прошлого года стала делить людей на «наших» и «тех». «Наши» — это свои, родные, с которыми вся жизнь прошла. И если у «наших» появились комиссары, значит, так надо. Без них, видно, «тех», чужих, не переборешь.
— Когда наши были,— говорила Поля, ставя на стоп еду,— так все богатеи, как та пена мыльная с рук, смылись. Вроде их и не было. Чи заховались, чи шо? Ох, и совестно ж мне тогда было на базаре со своим бидоном торчать! Все думала: брошу. Брошу к чертям собачьим. Пойду работать. Как все люди... А пока готовилась жить по-новому — здрасьте вам! — опять эти ироды на голову свалились. Ах, Семен, Семен! Поглядел бы ты, как они лютовали-то. Ихние барыньки в шляпках, а хуже тюремщиков...
Звон прыгающей от нетерпения крышки чайника прервал Полю. Сняв чайник с плиты, она разлила по чашкам чай.
— Поглядел бы ты, Семен,— снова заговорила она,— как они баб с детишками из своих домов-дворцов выкидывали... Ребятишек прямо с балконов на
мостовую швыряли... головенками об камни...
Манойлов слушал, и ему казалось, что зря он сидит тут. Чего ждать? Патрули, пропуск, белые... Да черт с ними! Надо идти. Он привстал с табуретки.
— Сиди, сиди,— остановила его Пелагея,— еще не все. Ты, как я, сердце рукой держи и про себя думай, чего делать будешь. А мне не мешай. Выговориться хочу. Потом уж сам дело от безделицы отсеешь. Только сейчас не мешай. Слушай. Так вот этих ребятенков я сама подбирала. Могилки своими руками им копала. Матери, те вроде как чугунные... не понимает иная, что дитенок ее неживой. Держит на руках, колышет, убаюкивает. Насилу оторвешь. А те, в шляпках, руками с балконов друг дружке машут, вроде как радуются, что в свои хоромы вернулись. Ведь тоже бабы, а бабьего-то в них ничего, только шляпки! — Помолчала Поля, задумалась.— Эх, знал бы ты,— наконец тихо сказала она,— как били людей, которых по улицам да по лачугам ловили. Врали по подлой указке. В тюрьму ж волокли в открытую по главным улицам. В устрашение, что ль? И на это жутко было глядеть. Сунуть бы тем несчастным чего-нибудь поесть, так ведь не подпускают. Рычат, прикладами бьют, куда ни гладя. Ну, меня, правду сказать, не трогали. Лаяться я умею интересно, ну они и ржут, как те жеребцы стоялые... И в дверь мою никто не лезет, не шаркается. Мне ж и на руку.
Сколько таких, как ты, прятала вон там, за занавеской,— не пересчитать. Подкормлю, одежонку сменю — и айда, уходи, миленький, ищи свои пути-дорожки. Маслом я торгую, это правда. А души своей русской не продаю...
Поля смолкла, прислушиваясь. В ворота кто-то стучал, то ли прикладом, то ли ногой. Стук становился все громче. Через минуту к грохоту присоединились брань и рев пьяных голосов.
Женщина метнулась к Манойлову и, схватив его за руку, толкнула за занавеску, в душное скопище юбок и шалей.
Лишние ложку, тарелку сунула в духовку. И, мгновенно приняв грозный вид, ринулась за дверь, во двор.
— Ну, чего бухаете, чего бухаете! — кричала она.— Что вам, тут у ворот швицар сидит? На стульчике? Как стукнули— так и пожалте... Юбку-то надо надеть?! Бухают тут... Я вот те бухну, рожа пьяная!
Отодвинув железный засов, Поля открыла калитку. Во двор, тесня друг друга, ворвались белогвардейцы. Наступая на Пелагею, заорали разом:
— Где матросы?
— Сколько их?.. Живо отвечай!
Поля глазом не моргнула, бровью не повела. Отошла и стала на своем крылечке, сложив на груди руки. Не баба, памятник... Дав всем выкричаться, она, безмятежно зевнув, ответила:
— А-а-а-х! Ищи ветра в поле! Были днем во-о-он в том доме. Были, чистая правда, не брешу, хоть у кого спросите. Были. Попили, поели, а потом собрались и ходу. Сама видела. Да вы посмотрели б, может, кто и остался, не знаю... Я к матросам симпатии не имею, по мне солдатики лучше...
Банда кинулась к дверям дома, на который она указала.
Закрыв калитку на засов, Пелагея постояла, послушала и, не торопясь, вернулась в комнату. Опять усадила Манойлова за стол и, словно ничего не произошло, продолжала:
— Спроси ты меня, бабу базарную, зачем это я в такие игры играю... А затем, что не могу я глядеть на муку человеческую. Злоба меня теснит. Злобе
выход надобен, не то задушит. Вот и отвожу душу, как умею.
Вылив из чашек остывший чай, она наполнила их до краев горячим. Помолчали.
— Все у нас теперь, как по-старому, как при царе: «ваше благородие», «мадам», «чего изволите»... А только вранье это... Одна видимость. В глазах-то страх у богатеев так и застыл... «Благородия», почитай, руку со штанов не выймают, все за пистолеты держатся... Жизнь им, видишь ли, дорога. А какого лешего вернулись? Они вернулись, а режим разве вернешь? Теперь нас по-старому не взнуздаешь. Хватит. Люди мы теперь, а не чурки какие.
Придвинувшись к Манойлову, Пелагея вдруг горячо зашептала:
— А масло, Семен, я бросила. Стыдно. И прежде совестно становилось, а сейчас так просто невмоготу. Теперь по домам хожу. Где постираю, где полы
вымою. Руки делают, а уши слушают, что «благородия» говорят. Слушаю и на ус мотаю.
Поля, отодвинув чашку, встала, отошла к дверям, снова прислушалась. Вернувшись к столу, доверительно сказала:
— Я тебя, Семен, ни о чем не спрашиваю. Не мое дело. Но только хочу тебя упредить: меня не бойся и хлебом моим не гнушайся. Он чистый. Я у бар, окромя денег, ничего не беру. Не для того хожу, чтобы объедки барские облизывать. Надо мне туда ходить. Вот и весь сказ. А что до хлеба, так мне солдаты дают, на табак я им его меняю. Я, как наши-то уходили, табачком запаслась. Держу в надежном месте. В прежние годы спекульнула 6. Чего там, был грех. А теперь табак на чистое дело идет. Мне ведь вас, таких-то вот, кормить надо.
Было далеко за полночь, а Манойлов все сидел и слушал Полю. Но где-то в глубине сознания билась мысль: пора уходить. И Поля это понимала.
Ома вдруг поднялась, собрала в узелок еду, табак, рубашку, сунула немножко денег. Вместе с Манойловым вышла из дому. Остановились у забора.
Семен с благодарностью взглянул на женщину.
— Прощай, Поля, спасибо за все... Доброй ты души человек. И гордой...
Спасибо.— И решительно шагнул за калитку
Работница № 02 февраль 1964 г.