В открытую дверь дома видны горы со снеговыми вершинами, зеленые пастбища. Издалека слышна песня. Слов не разобрать. Сидящая против
меня старая женщина прислушивается, и улыбка озаряет ее лицо.
— Хорошая песня, веселая,— говорит она.
— О чем она, ама?
— О новой жизни.
— А вы пели в молодости?
— Пела. Но больше плакала. Бывало, заведешь песню, только сердце растревожишь.
— Почему, ама?
Женщина задумывается. Видно, вспоминает. Я внимательно вглядываюсь в нее: ее лицо говорит мне многое. Я уже не раз встречался и подолгу беседовал с тибетцами. И сейчас догадываюсь, о чем думает эта старая женщина, которую я по тибетскому обычаю называю ласковым словом «ама» — мать.
- Я расскажу о себе. Но ты не обижайся, если мой рассказ покажется тебе нескладным,— медленно и тихо начинает она.
- Когда ты пришел в этот дом, ты спросил: что хорошего было в моей жизни? И я стала думать: что? Долго думала. А потом услышала песню и поняла: ничего хорошего я не видела. Вот поют девушки о ясном, голубом небе. Я стала вспоминать, какое небо было у меня над головой в их годы. Не помню. От зари до зари работала, не разгибая спины, а если становилось невмоготу и я хотела перевести дух, хозяин меня бил.
Даже у муравья есть свой дом. А я никогда не знала, что такое семья, материнская ласка. Мне не было еще и года, когда хозяин продал мою мать
в далекий горный район и получил за нее стадо яков. Отец? Говорят, он был сильным и хорошим работником, и его тоже продали с выгодой. Дети рабов были такой же собственностью хозяина, как скот. Сперва меня послали стеречь хозяйских овец. О, это очень трудная работа, если тебе шесть лет! А когда я чуть подросла, мне поручили пасти коров. Это было еще труднее. Как я завидовала коровам!..
Они ели вдоволь сочной травы, а я была постоянно голодна. Как-то я пожаловалась хозяину. Он выслушал меня и приказал дать мне... десять ударов плетью. А потом сказал:
— Слушай, лягушонок, если ты не будешь роптать, станешь старательно трудиться, то получишь счастье в будущей жизни. Но если попытаешься
обманывать, то и после смерти тебе не миновать мук.
Однажды я задремала, и коровы забрели на поле. Что тут было! Чтобы это не повторилось, мне стали давать прясть овечью шерсть: за стадом можно приглядывать и тогда, когда руки заняты делом. Я хорошо пряла.
Это заметили и назначили меня старшей над прядильщицами. Я обрадовалась: вот, мол, судьба сжалилась и надо мной. Но обманулась. Нас было двенадцать. Чуть свет мы садились перед ворохами шерсти и начинали разбирать ее. Проснувшись, хозяин выглядывал из окна: все ли пришли? Беда, если кто-нибудь запаздывал. Виноватой полагалось тридцать ударов кнутом; половина ударов доставалась и мне как старшей. Если случалось, что в неделю я была бита един раз, то это уже была удача.
Я росла, а вместе со мной росли и мои долги хозяину. Я не знаю, откуда они появились: взаймы не брала. Да он мне никогда и не дал бы. «Ну, ничего,— думала,— еще отработаю долги, я молодая!..» Да, тогда стали уже поговаривать, что я красива, вся в мать.
Как-то позвал меня хозяин и сказал, что к нему в гости приехал большой начальник и я должна за ним ухаживать. Потом он дал мне новую одежду и велел помыть лицо и ноги.
Вечером случилось то, что случается со всеми хорошенькими девушками в хозяйских домах. На следующий вечер большой начальник вновь потребовал меня, но я не пошла. Меня притащили силой. Я стала царапаться и плакать. Тогда меня раздели, связали и дали пятьдесят плетей. Тело мое покрылось кровавыми рубцами, а хозяин велел посыпать их еще солью и перцем. Я думала, что сойду с ума...
Меня бросили в мою каморку и запретили входить ко мне. Но у меня был друг — конюх Нгаван. Он приносил мне еду. А когда я поднялась на ноги, мы стали жить как муж и жена.
Шли годы. У нас родились сын и дочь. Дети росли такими же несчастными, как и их родители, но недаром говорят, что сила родителей переходит в детей. Сын вырос здоровым, крепким, и хозяин отправил его в дальнее поместье. А дочь, едва ей исполнилось 13 лет, подарил какому-то большому чиновнику. Мне же заявил: «От старой коровы проку мало. Уходи-ка с глаз долой».
Куда мне было идти? Нгаван был давно продан хозяином куда-то далеко. Только нищенствовать. Я отправилась сначала в ближайший храм и каждый день у его входа просила подаяние, а потом, обвязав колени тряпками, а руки войлоком,— в Лхасу, чтобы повидать далай-ламу. Всю дорогу я читала молитвы, падала плашмя на землю, поднималась и снова падала, как это и полагается каждому добропорядочному паломнику.
Много я их повстречала на своем пути. И все это были нищие, несчастные люди. И вот передо мной открылась Лхаса. Сколько я слез пролила, глядя на
златоглавый дворец, где живет далай-лама! Перед дворцом толпился народ. Я протолкалась вперед и склонила голову: простому смертному нельзя лицезреть далай-ламу. А он, наверное, уже ехал по дороге, потому что его телохранители стали наносить удары направо и налево, чтобы никому не пришло в голову нарушить запрет. Страшный удар обрушился и на меня, и я упала, потеряв сознание.
Очнувшись, увидела людей, одетых во все белое. «А,— догадалась я,— значит, я попала в рай! Как тут тепло, чисто, светло!» Одна девушка подала мне в чашке жирный, хорошо посоленный чай.
«Такой вкусный чай пьют, наверное, святые»,— подумала я. Но на всякий случай спросила:
— Где я?
— В больнице,— ответил мне по-тибетски китаец в белом халате.
— Боль-ни-ца... Какое странное слово! Разве так называется рай?
Китаец улыбнулся и объяснил мне, что такое больница и как я сюда попала. Меня подобрали на дороге с проломленной головой. Оказалось, что
больницу построили китайские коммунисты. А я-то думала, что я в раю! Я не знаю, какой будет рай и попаду ли я туда, но в больнице мне очень
понравилось, и я успокоилась.
Мне так не хотелось уходить оттуда, но, оказывается, там могут жить только больные. А я стала здоровой и даже будто помолодела. Куда идти?
Оставалось одно: снова просить милостыню. Меня утешали:
— Ничего, ама, ты еще будешь счастлива. У тебя еще будет земля, свой дом, ты еще наешься досыта...
И я решила вернуться в родные места. Долго брела я по нашим тибетским дорогам. И все чаще и чаще слышала какой-то странный гром. Но раздавался он не с неба, а разгуливал по самой земле. Что бы это значило? Я не знала и поэтому на всякий случай молилась. В одном селе спросила крестьян, что это за странный гром.
— Это бьют по мятежникам пушки китайской Народно-освободительной армии.
— А кто эти мятежники?
— Твой хозяин. Наш хозяин. Все наши господа. Они хотели, чтобы коммунисты ушли из Тибета и не мешали им мучить нас.
Я ничего не понимала, но расспрашивать не решилась. Скорей бы добраться до дома. А где теперь мой дом? И я все чаще вспоминала людей, которые посулили мне счастье.
И вот наконец знакомые места. Как давно я не видела их!
— Смотрите, смотрите! — закричала одна из девушек, увидев меня.— Пришла тетушка Цзэжен!
Мне навстречу бросились те, с кем я работала в поле, разбирала и пряла овечью шерсть. Они были во всем новом. Что такое? Уж не сон ли это?
— Что у вас тут творится? — спросила я.— Неужели хозяин стал таким добрым, что разрешает вам бездельничать?
Кругом засмеялись:
— Э, Цзэжен, нет у нас больше хозяина. Сами теперь хозяева. Пойдем ка скорей в дом. — Как это можно? Нет, я не хочу, чтобы меня били кнутом.
— Идем, идем, теперь здесь новый хозяин — наш крестьянский союз.
Я вошла в комнату, где жил «крестьянский союз», и ахнула. За столом, как самый большой господин, сидел Нгаван, мой муж, отец моих детей.
Я застыла от удивления. А люди смеялись, шутили, галдели.
— Ама,—дернула меня за рукав девушка, увидевшая меня первой,— это твой дом. Теперь ты будешь жить здесь.
И вот мы остались вдвоем с Нгаваном. У нас не было слов, чтобы говорить. Мы обнялись и долго-долго стояли молча.
— Вот ты и вернулась,— сказал он наконец.— А я так страдал, не знал, где тебя искать!
— Нгаван,—сказала я,— я ничего не понимаю, что случилось.
И Нгаван рассказал, как прогнали хозяина, как поделили его землю среди крестьян. И еще он сказал, что скоро придет наша дочь Цзогэ. Вскоре в
комнату вошла хорошенькая девушка.
Это была моя Цзогэ. Я заплакала.
— Не плачь, мама,— оказала Цзогэ, прижавшись ко мне,— теперь вся наша семья собралась, радоваться надо.
— Ты говоришь, вся семья, Цзогэ. А где твой брат?
Цзогэ засмеялась:
— Мама, он очень занят и пока не может приехать, но зато он прислал письмо и фотокарточку.
— Вот, посмотрите на моего сына.
И Цзэжен протянула мне снимок, с которого весело улыбался молодой крепкий тибетец в военной форме.
— Видите, как изменилась моя жизнь? — закончила она свой рассказ.— И семья, и дом, и земля — у меня теперь есть все. У меня есть счастье.
М. ДОМОГАЦКИХ
Крестьянка № 10 октябрь 1961 г.