Архиварий-Ус

Со страницы старого номера «Работницы» улыбаются три девушки. «Студентки Московского архитектурного института закончили курсы медицинских сестер военного времени»,— сообщает подпись под снимком. Это было двадцать четыре года назад. И вдруг совсем недавно пришло в редакцию письмо, рассказывающее об одной из девушек — Наташе Афанасьевой (на снимке она в центре). «Прошла войну. Воевала под Воронежем, на Украине, в Чехословакии, Польше, Германии... Сейчас она...»
Она рассматривала синьки, лежащие на столе. Что-то поправляла и подписывала. Плечом прижимая к уху телефонную трубку, слушала чей-то длинный монолог. На том конце провода кто-то никак не мог выбрать один из двух ответов на ее вопрос — «да» или «нет», и она хмурилась:
— Каждый человек должен иметь собственное мнение.
Трубка опускалась на рычаг. И тотчас же снова надрывался телефон.
— Да, не забыла. В два.
И уже улыбалась людям, входящим в маленький кабинет.
Она как-то задиристо откидывала назад голову, щурила глаза в колючих ресницах. И в эти минуты можно было узнать в Наталье Григорьевне Рыбниковой, главном архитекторе города Костромы, знакомую по старой фотографии Наташу Афанасьеву.
— Не разрешу я здесь размещать учебный полигон. Будете испытывать лесозаготовительную технику? Притащите тракторы, бульдозеры... Потом понадобятся вам ремонтные мастерские. А здесь зона отдыха. Мечтаем мы о березовой роще...
И снова открывалась дверь.
— Наталья Григорьевна, пришли строители...
— Наталья Григорьевна...
В два был архитектурный совет, а в четыре лекция—«Будущее Костромы».
Она стояла у огромной схемы города и рассказывала о самом первом генеральном плане застройки Костромы. Еще в екатерининские времена родился город-веер. Улицы — лучи и полукружья. Красивая, удобная планировка. Кострома возьмет и в будущее фантазию старых русских архитекторов. Растут новые кварталы, но остается развернутый на берегу реки веер. Вот он, его хорошо видно на новом генплане, который разработали архитекторы московского Гипрогора — института проектирования городов. Наталья Григорьевна ведет указкой по лабиринту улиц, как человек, проживший в городе всю жизнь и узнавший его до мелочей. Указка задерживается в левом верхнем углу схемы. Здесь будет новый район с девятиэтажными жилыми домами. Спускается вниз, вправо — тоже новый район. Через пятнадцать лет площадь жилья в городе увеличится вдвое. Рыбникова рассказывает про
главные костромские улицы, которые станут шире, красивее, про будущий мост через Волгу, о котором так мечтают костромичи, про набережные, парки,
новое Заволжье. Здесь, в районе бывших Никольской и Спасской слобод, где сейчас деревянные домики, вырастут красивые шестнадцатиэтажные здания.
Лекция уже перестала быть лекцией. В зале — пустые стулья. Все столпились около карты. Спорили, удачно ли выбрано место для мотодрома, где лучше построить новое здание филармонии. В дверях уже давно стояла пожилая уборщица, сердито посматривала на спорщиков. Прислушивалась, а потом приткнула швабру в угол и тоже подошла...
* * *
Наталья Григорьевна несла под мышкой свернутый план. Там, на лекции, она не рассказывала, сколько пережила, пока он родился. Как следила за каждым шагом авторов проекта. Доказывала, что нужно сохранить старую планировку города. Веер не прихоть: все улицы выходят на Волгу. И не нужно уводить город от реки. Вы только послушайте, как говорит, окая, нараспев старый костромич: «А окно мое смотрит прямо на Волгу». Лучше и не оценишь костромскую красоту. Проектанты сдавались.
Мы шли вдоль торговых рядов: бывших Масляных, Красных, Мучных... Уголок старой Руси. И не верится, что всего час назад Рыбникова водила всех по городу 1980 года. Мечтала ли она о нем в то время, когда разговор о будущем начинался словами «после войны»? После войны — уже двадцать лет. Это и построенные по ее проектам дома, которые стоят в Челябинске и здесь, в Костроме. Это и новые песни, которые написал муж, композитор. Это их ребятишки Лера и Севка. Это пронизанные солнцем Леркины акварели. Двадцать лет — немало. А планы уходят еще на двадцать вперед.
Мы спустились к самой Волге. На том берегу зажигались огни.
— Если приглядеться, можно увидеть дом, где я родилась. Вон там,— показала рукой Наталья Григорьевна,— около старой церкви.
Из этого дома уходил на гражданскую лесничий Григорий Петрович Афанасьев. Сюда вернулся изможденный брюшным тифом. Потом, через несколько лет, он рассказывал своим пятерым ребятам про войну. Был Афанасьев командиром взвода строительного батальона 25-й стрелковой дивизии, той самой, легендарной, Чапаевской. Он рассказывал про бой под Лбищенском, когда маленький отряд бойцов сдерживал натиск белой кавалерии. Вспоминал, как вели раненого Чапаева к Уралу, а Чапай расталкивал всех, хотел вернуться назад.
Отец всегда кончал с горькой досадой: «Не там ему надо было плыть, выше, где мы строили мост»... Замолкал и уходил в сад. Дети сидели притихшие.
А потом большой старый дом снова начинал шуметь, суетиться. Прибегали соседские ребятишки. Из просторной комнаты неслись звуки рояля. И к песне
подстраивались все новые и новые голоса. Здесь любили петь. Пел отец, был у него великолепный баритон, пела мать Елизавета Васильевна, пели дети. В Заволжье так и прозвали этот дом — музыкальной коробкой...
Косился кое-кто из соседей. «Ихним девочкам одеть нечего, а они нанимают учительницу-музыкантшу. У всех хозяйство как хозяйство, а эти даже кур не заведут...»
Зато жили в доме ежи, медвежата. А однажды отец принес из лесу барсучонка...
Поводов для радости было много. Была лодка. Красили ее каждую весну яркой краской и торжественно спускали на воду. Была у Афанасьевых светелка.
Вбежишь по крашеной деревянной лестнице, толкнешь дверь на балкон — и откроется Волга. Спокойная, сильная, как русская песня.
От нее поднимался вверх, ступенями, город...
Старый дом в Заволжье и сейчас бывает веселым и шумным, когда собираются у бабушки с дедушкой сразу все внуки вместе. Их девять. Команда. И,
как много лет назад, не умолкает в комнатах смех и музыка.
И, кажется, ничто не изменилось в доме у Афанасьевых. Тот же старый рояль, те же старинные большие часы бесстрастно отсчитывают минуты, дни.
Но висит на стене фотография. Молодой бородатый парень в ватнике. Старший сын, Гриша, бывший командир партизанского отряда ленинградских
студентов-энергетиков. Он никогда уже не войдет в этот дом. Потому что была война.

В войну дом опустел.
Трудно было перешагивать его порог. И все-таки каждый раз после изнурительного дежурства в вокзальном медпункте Елизавета Васильевна рвалась
сюда. Спешила с надеждой: вот сегодня, сегодня... Но вестей от ребят не было.
Наваливалась жуткая усталость. Григорий Петрович дома бывал редко. Еще недавно он, лесничий, страдал из-за каждого погибшего дерева, а сейчас
вырубает костромские леса. Тысячи гектаров под корень: лес согреет замерзающие города. Но в Ленинград этот лес не пойдет...
Не пойдут и вагоны с хлебом, которые грузили сегодня на станции: туда дороги нет, город блокирован врагом. Как-то там они, ее Гриша, Оля, Татьяна? Бомбят Москву... там Наташа.
Кружилась от голода голова: своим пайком снова поделилась с кем-то из беженцев на вокзале. Наконец-то пришло письмо от Натальи. Эвакуировалась в Ташкент с институтом. В конверте фотография. «Маме и папе, день». Что А вскоре из почтового ящика выпал солдатский треугольник. От сержанта Н.
Афанасьевой. Так вот о каком счастье писала Наташа.
Где-то воюет и сын Борис.
Елизавета Васильевна была всегда спокойной на людях. Но когда пришел поезд с первыми ленинградцами, ее никто не мог узнать. Металась по перрону, жадно всматривалась в лица тех, кого под руки выводили из вагона. Она искала дочерей, но их не было.
Как-то ночью в медпункт вошли две женщины, поддерживая друг друга. Провалившиеся щеки, страшно торчащие скулы, большие, застывшие глаза.
— Садитесь, милые...— Елизавета Васильевна отвернулась на секунду, чтобы проглотить ком, подступивший к горлу, и вдруг за спиной услышала испуганный шепот:
— Мама!..
Это были ее Таня и Оля.
...На Волге начался ледоход. В саду набухли почки. Шла весна сорок пятого. Ее сын, ее Гриша, так любил весну!.. Дождаться бы остальных — Наташу, Бориса, Татьяну. Да, Таня тоже ушла на фронт. Едва оправившись после блокады, защитила диплом в медицинском и выпросила назначение в военный госпиталь. Мать сердилась тогда:
— Все вы лезете в пекло...
И спрашивала тут же себя: могли ли иначе поступить ее ребята?

Августовским вечером сорок первого по боевой тревоге собрался комитет комсомола Московского архитектурного института. Отправлялись на фронт Боря
Маркус и Павлик Ивацкевич — секретарь и член комитета. Они сдавали девчатам дела. Сидели допоздна. Говорили. Пытались петь. Песни, спетые тысячу становились понятней и ближе, приказ ему на запад...»
На другой день Наташа пошла в военкомат. Получила отказ. Такие же отказы получала потом и в Ташкенте. А когда ее как секретаря институтского комитета комсомола сделали членом призывной комиссии, она самовольно вписала в списки мобилизованных фамилию  Афанасьева.
К коротенькой биографии «Родилась... Росла... Училась...» прибавились новые строчки: «Ушла на фронт. В двадцать лет была парторгом в передвижных
авиаремонтных мастерских. В двадцать два получила назначение в штурмовой авиаполк и стала там комсоргом». Летчики-штурмовики любили своего энергичного сероглазого комсорга. Наташа была просто необходимым в полку человеком. Но самой ей казалось, что делает она ничтожно мало.
— Я должна летать! Должна!
В политотделе долго не давали согласия. А когда наконец ее аттестовали на воздушного стрелка, никто из летчиков не хотел брать комсорга к себе на самолет.
— Мы не всегда возвращаемся,— говорили ей.
Разрешение на каждый вылет Наташе приходилось буквально вырывать. Однажды — это было уже в январе сорок пятого, полк в то время находился в Польше — она должна была лететь с Лешей Панасенко. Милый, покладистый парень. А тут вдруг заупрямился:
«Не возьму!» И повторял извиняющимся тоном: «Я, конечно, не верю в приметы.
Женщина на корабле... И прочее... Ерунда это...» Уговорила она его тогда. Полетели. Обстреливали вражеские автоколонны. Когда возвращались, Наташа увидела увязавшийся за ними «мессершмитт». И в тот же миг почувствовала:  самолет падает. Заглох мотор. За какие-то секунды она трезво прикинула,  что делать, если упадут на вражеской территории. Но мотор вдруг застучал. Штурмовик потянул вперед. И Наташа через минуту увидела внизу вспышки.
Вспышки, вспышки... Линия фронта! Мотор снова заглох. Но уже совсем близко свой аэродром. Из мотора потом вытащили зенитный осколок. Она смеялась над Лешей: «Вот видишь, а говорил— «женщина на корабле»... Дотянули ведь!»
Через две недели Леши не стало. Погиб он страшно, у всех на глазах. Его самолет уже коснулся земли своего аэродрома — и вдруг взрыв: несброшенная бомба.
Погиб Леша. Погибла Ира Шиманская, ее лучшая подруга, бывший комсорг Ташкентского политехнического института.
Погиб ее друг, ее заместитель по комсомольскому бюро Герой Советского Союза Петя Макаров...
Она, собрав всю волю, выполняла горькую обязанность — письма матерям: «Ваш сын... Ваш дорогой сын...»
...В институте ее учили создавать. Когда Наташа только-только начала постигать, что архитектура — сочетание красоты и целесообразности, она увидела жуткие города. Огромные коробки с зияющими глазницами окон, безжизненно повисшие марши лестниц — это дома. Над горами битого кирпича, как могильные памятники, согнутые, искореженные металлические остовы — это заводы. Так выглядели освобожденные от немцев Курск, Воронеж...
Если полк размещался вблизи какогото города, Наташа бежала к улицам и домам. И радовалась каждому уцелевшему дому. Сколько их, городов, повидала она за войну!.. Ужгород, Краков, Варшава... Готика, барокко, рококо...
Как страницы ее старых учебников... Но какие страшные следы оставила война! На разбомбленных складах Наташа собирала книги по архитектуре, искусству: знала, что обязательно когда-нибудь будет строить.

Утреннее солнце заглянуло в окно старого дома за Волгой. Распустилась на окне верба. Наталья Григорьевна с дочкой принесли ее в минувшее воскресенье, когда ходили на лыжах. И сейчас пригрелись на красных ветках голубые цыплята. Весна. Нужно срочно дошивать Лерке платье. Вон как вытянулась за зиму. Сидит, почти уже взрослая. На коленях альбом: творческий наплыв... Наталья Григорьевна улыбается. Лера поднимает глаза, смотрит непонимающе.
— Все-таки буду я только архитектором. Как ты. Почему ты молчишь? Не веришь? Скажи, а твой самый первый проект — дом на Советской?
Нет, ее первый проект не дом. Где-то в Карпатах, у границы, стоит на сером постаменте фигура сильного человека в летной форме, с обнаженной головой. Стоит уже двадцать лет.
Да, да, она, конечно, верит и хочет, чтобы Лера стала архитектором, как очень хочет другого: пусть никогда ее дочери не придется ставить памятников
своим товарищам, своим сверстникам, погибшим на войне.