Архиварий-Ус

С Москвой было связано все то, что ушло с войной, вся ее, Шуры, тогда еще юная жизнь и ее с Костей Енгалычевым взаимное обещание соединить свои судьбы, стать врачами, притом непременно эпидемиологами...
Но ничему этому не суждено было сбыться. Костя погиб под Москвой в ополчении, погиб, не умея ни владеть оружием, ни укрыться от огня — этому
обучить не успели, а Шуру с ее матерью эвакуировали в Сызрань, год спустя мать умерла, и, когда Шура вернулась наконец в Москву, то все, что было дотоле в ее жизни, ушло, постепенно притупилась сердечная боль, стали глуше воспоминания; в сущности, в сердце человека происходит то же, что и при обычном ранении: след мало-помалу затягивается, нарастает новая ткань, только остается рубец или начнет поднывать в плохую погоду рана...
Однажды Шура вернулась с работы  смутная, была задумчива, рассеянно пила чай, но, по своим строгим правилам, Мария Никитична не стала ни о чем расспрашивать. На утреннем приеме, готовя для осмотра очередного больного, некоего Михайлова, высокого немолодого человека, удрученного падением зрения в одном глазу, Шура мучительно старалась вспомнить, откуда она этого человека знает, и вдруг сразу вспомнила, вспомнила так много, что с трудом сдержала себя, и лишь тогда, когда Михайлов уже уходил, нагнала его на лестнице.
— Вы не узнали меня, Юра,— сказала она,— а я узнала вас... я Шура Чернышева, если вы не совсем забыли меня.
Но Костю Енгалычева вы, конечно, не забыли!
— Боже мой,— изумился он,— неужели вы Шура?
Он только теперь узнал в этой медицинской сестре ту, с которой учился когда-то в одной школе и которая должна была стать женой его самого близкого друга.
— Сколько же времени набежало с тех пор? Просто страшно подумать. Нам нужно непременно увидеться, давайте не станем откладывать.
Он записал ей номер своего телефона, и они условились, что Шура позвонит ему накануне выходного дня. Конечно, не было ничего необычного
в том, что она встретила старого школьного товарища, хотя бы и через столько лет, но Шура с новой, давно, казалось, притупившейся остротой вспомнила и Костю Енгалычева с его судьбой и мать, которая не перенесла горьких испытаний эвакуации, вспомнила и саму себя тех лет, узнавшую первые потери, и ей хотелось поскорее увидеть Михайлова, чтобы вместе с ним перечесть давние страницы.
Она рассказала Марии Никитичне о его приходе, рассказала и о том, что в левом глазу у него катаракта, но делать операцию пока еще нельзя.
— Непременно повидай его, Шурочка,—сказала Мария Никитична.— Ты ведь хорошо знаешь, что такое для человека зрение.
Шура была похожа на свою мать, и Мария Никитична тихо вздыхала по временам, узнавая в ней сестру: такой же высокой, со спокойным, красивым лицом была и сестра, и такого же цвета темной пшеницы были ее волосы, а одна прядь была особенно темной, почти другого цвета, какая-то смелая, красивая прядь. С годами спокойствие Шуры стало ее, однако, тревожить, словно та все подавила в себе и уже не способна ни на какое выражение чувств...
В комнате, перегороженной большим гардеробом, у каждой была своя половина, и нередко Шура лежала у себя на диване и читала или засыпала после трудового дня, а маленькая, совсем сухонькая Мария Никитична со старомодным черепаховым гребнем в седых волосах неслышно двигалась или, стараясь не греметь посудой, накрывала на стол.
Шура перечла письма, долго всматривалась в фотографии матери, потом сложила все обратно в шкатулку и, когда Мария Никитична позвала пить чай, ответила спокойным голосом: «Сейчас, тетя Маша»,— вышла спокойно, не спеша пила чай, и они поговорили о том, что завтра, когда Шура поедет к Михайлову, Мария Никитична соберется наконец к скорняку, взявшемуся сменить воротник на ее шубке; поговорили и о том, что Михайлов живет на проспекте Вернадского, от конечной станции метро всего три остановки на автобусе.
На другой день Шура поехала к Михайлову. Она сидела в вагоне, думала о своем, станция проходила за станцией, потом поезд вдруг вынырнул из тоннеля, пошел высоко по мосту, за окнами лежала белая Москва-река, а крутые склоны Ленинских гор, поросшие ельником, были в зимнем тумане. Минуту спустя поезд снова ушел под землю, а затем был и Университет.
— Все-таки замечательно, что мы, хоть и через столько лет, а встретились,— сказал, впуская ее, Михайлов.— Жаль только, что этому способствовал мой
больной глаз.
Он помог ей раздеться и провел в  комнату с большим окном, за которым лежало совсем пустынное поле, но по его краю уже темнели подъемные краны, и, наверное, через год-другой застроится и это поле домами.
Они ничего не знали о жизни друг друга, но Михайлов не решался, а может быть, и опасался расспрашивать. Он заметил ее взгляд, обращенный на портрет мальчика в рамке на столе.
— Остались мы с сыном вдвоем,—сказал он.— Жену я несколько лет назад потерял. Наверно, это повлияло отчасти на мое зрение. Сейчас Славик у бабушки в Истре, в будущем году пойдет в школу, ему уже шесть лет. Так что забот у меня прибавится, хотя по своей специальности геолога я давно умею делать все сам.
Снежинки за окном были сначала редкие, но быстро темнело, и сразу повалил густой снег.
— Давайте пить чай, Шура.
Михайлов принес из кухни горячий чайник, достал коробку с печеньем, они сели за стол. Шура стала рассказывать о своей работе и о том, какой замечательный врач Анна Севастьяновна Гурко.
— Я не из любопытства, а по хорошему чувству к вам... вы замужем, Шура? — спросил Михайлов вдруг.
— Нет,— ответила она спокойно.— Столько в свое время ушло с Костей, да и с мамой столько ушло, что не хотелось и думать о себе... так и пошло
дальше. Сейчас живу с тетей, она мне как вторая мать.
— Все война, — сказал он. — И глаза мои — война, все-таки я был контужен...
и то, что вы живете вдвоем только с тетей,— война, да и в том, что мы с сыном остались одни,— тоже отчасти война. Война давно кончилась, но то, что
она проела, как ржа, ее яд и до сих пор действует... ни один статистик в мире не вычислит, сколько бед и в каком их разнообразии принесла она! Я приготовил для вас одну давнюю фотографию... на ней мы с Костей школьниками в нашем школьном саду.
Михайлов достал фотографию: двое подростков сидели на скамейке под большим деревом, и Шура узнала липу, которая обычно начинала цвести перед
самыми каникулами, узнала и скамью, на которой сидела не раз с подругами.
— Такой фотографии у меня нет. Спасибо, Юра. А с глазами у вас наладится, нужно только терпение.
— Буду считать добрым предзнаменованием, что встретил вас именно в глазной клинике.
Михайлов был записан на прием в среду, и они должны были вскоре снова увидеться.
Мария Никитична уже вернулась от скорняка, ждала с обедом, Шура переоделась и села за стол.
— Ну как?—спросила Мария Никитична.
— Хорошая встреча, но грустная, конечно,— ответила Шура.— Столько воды утекло, и школьную нашу липу, наверно, давно срубили.
Мария Никитична не спросила, почему Шура вспомнила о липе: она умела и без слов понимать многое чутким своим сердцем.
— Взяла на вечер билеты в кино. Говорят, хороший фильм. Пойдешь?
— Отчего же, пойду.
Они пошли вечером в кино, действие фильма происходило в горах, может быть, где-то на Алтае, и Шура смотрела на экран и думала о том, что не в одной геологической экспедиции, наверно, побывал Михайлов.
Уже много лет Шура не обращалась к себе, она как бы далеко запрятала сама от себя свою внутреннюю жизнь, и не столько боялась заглядывать
вглубь, сколько считала это ненужным...
Лучше поменьше думать о себе, если все давно пошло другим порядком Шура рассказала Анне Севастьяновне о Михайлове, и теперь, когда тот приходил на прием, старый врач старался так или иначе обнадежить его.
— Ничего, поправим ваш глаз... пока уравновесим зрение стеклами. У многих ведь просто врожденный астигматизм, — сказала она как-то, выверяя на таблице с буквами его зрение.
Давно уже, делая все, что положено: капая капли ему в глаза, вытирая затем ваткой его мокрую щеку,— Шура ощущала, что встреча эта болезненно всколыхнула многое, глубоко лежавшее в душе. Она жалела Михайлова, но сама сознавала, .что это совсем иная жалость, чем та, какую обычно испытывала к больным: на нем был отсвет прежней ее жизни, и, жалея его, она думала и о себе со всеми своими горькими незадачами.
— Давайте сделаем как-нибудь лыжную вылазку, Шура,— предложил раз Михайлов.— Лыжи у меня есть, так что вы только оденьтесь соответственно. Вам это будет полезно, все-таки в грустном доме вы работаете, хотя и облегчаете людям страдания.
Он с сочувствием посмотрел на ее бледное лицо.
— Что ж,—согласилась она,— только я плохой ходок на лыжах.
Прошло почти три месяца после первой их встречи, был уже февраль, дни постепенно начали расти. Но в воскресенье, когда они условились пойти на
лыжах, день выдался метельный, с ветром и косым жестким снегом, и, хотя Шура приехала, как обещала, они никуда не пошли, а остались сидеть в тишине большой комнаты Михайлова. Они поговорили о том, что теперь уже недалеко до весны, снегу выпало много и, наверно, будут большие разливы.
— После смерти жены я никогда не думал ни о ком другом,— сказал Михайлов вдруг.— Но вы — часть моей прежней жизни, Шура. ...А теперь я уже так
привык к вашим рукам, что и не представляю себе, как обойдусь без них. Она на миг подняла на него глаза, и тотчас опустила их.
— А может быть, попробуем, Шура? — спросил он робко.— Попробуем исправить астигматизм в нашей с вами жизни... попробуем подобрать стекла?
Она покачала головой.
— Примиримся с тем зрением, какое выпало на нашу долю,— сказала она грустно,— ведь стекла всегда останутся только стеклами. А потерять можно то,
что составляет цельность сердца... этого мы никогда не простили бы друг другу.
Она была уверена, что он признает ее правоту, признает, может быть, не сейчас, а позднее, когда останется со своими мыслями.
Были уже сумерки, когда Шура вернулась домой.
— Ну как, походили на лыжах? — спросила Мария Никитична.
— Нет, просто посидели, поговорили.
Шура разделась, поцеловала Марию Никитичну в щеку и подсела к ней. Мария Никитична вязала, а Шура взяла книгу и почитала немного.
— Пойдемте на этой неделе в театр, тетя Маша,— предложила она.— Мы так давно не были с вами в театре. Может быть, достану билеты на «Лебединое
озеро».
Потом они обедали, смотрели телевизор, метель утихла, за окном стоял зимний вечер.
В десять часов утра Шура уже была на работе.
— Побывала вчера у Михайлова,—сказала она.
— Наверно, томится, подумывает об очередной экспедиции,— отозвалась Анна Севастьяновна.— Ничего, сделаем операцию, сможет опять поскакать куда-нибудь.
Шура зажгла газ, в ванночке с инструментами скоро забулькало, а Анна Севастьяновна, сдвинув на лоб очки с прикрепленной к ним лупой, сидела над
микроскопом.
— Сегодня совсем тихо,— сказала Шура, поглядев в окно, за которым ровно, бело лежал снег на крышах и на мостовой.— Зато вчера была какая метель, на проспекте Вернадского прямо с ног валило. А сегодня совсем тихо и светло. Она достала пинцетом из ванночки кипятившиеся иглы, положила их на лоскут стерильного бинта и, подойдя к двери, вызвала очередного больного.

Работница № 03 март 1965 г.