— Э-эй, на пароме! — Путник всматривается в противоположный берег, машет рукой и нетерпеливо ждет, проклиная жару и — выкинет же такое природа! — бесчисленные речки, рассекающие землю здесь, под Астраханью. Через них нет иной переправы, кроме парома, а он, как назло, всегда «на той стороне».
Наконец затарахтел мотор буксирчика, и паром двинулся через реку. Путник облегченно вздохнул и уже успокоенным взглядом окинул серебристую речку Корсаку, полынный океан вокруг и два домика — один возле другого,— жилище тех, кто обслуживает переправу.
«Какая, должно быть, одинокая, оторванная от мира жизнь в этих домах!» — подумал он. А стоило бы ему заглянуть в один из них, разговориться с хозяевами, и...
Хозяева — паромщик Александр Александрович Кайданов и его жена Манефа Никифоровна — охотно рассказывают о своем житье-бытье. Они всегда рады гостю.... Воспоминания встают ярко, ощутимо, будто вчера это было.
Шурка с дружком своим Семеном Малитиным возвращался с рыбалки. Ребята вели по-мужски степенную беседу.
— Слыхал, Семка, батька сказывал, облегчение нам идет в жизни? Будто артели сколачивают рыбаки по селам.
— Не, не слыхал я. А что это за артели? — полюбопытствовал Семка.
— Не знаю. А только говорил батька, и к нам дойдет артель. Я, говорит, первый и запишусь. Это, говорит, для нас, голытьбы, подмога.
— Как же мы тогда жить станем, а, Шур?
— Заживем, Семка, не хуже кулака Арестова, небось.
Незаметно добрались до дому. Шурка вошел в сени и ровно прилип к месту — услыхал горькие причитания матери:
— Александр Ильич, батюшка, не покидай ты нас, не оставляй сиротами...
Что-то оборвалось в груди у Шурки.
Тихонько проскользнул он в горницу. Мать, не умолкая, голосила.
Отец лежал на кровати и тоскливыми глазами смотрел в потолок.
— Шура, подойди, сынок,-—попросил он. И Шурка приблизился к постели.
— Захворал я, сынок. Может, и не встану. Так смотри, ты теперь в семействе опора. Ты старший. Успокой мать, Шура.
Шурка бросился к матери. Глотая слезы, с трудом сдерживая дрожь, охватившую его, стал утешать.
А мать причитала:
— Пятерых деток отнял у меня господь. Неуж и кормильца возьмет, обездолит? Слушал Шурка, а у самого перед глазами стояли братья и сестры, которых оплакивала мать.
Вспомнилась и Манефа Красильникова — худенькая девчонка-однолетка. Ушла Манефа из села, как помер ее отец. В люди ушла. Слышал Шурка, в няньках жила, потом гусей пасти стала.
...Утром отец снова позвал Шурку:
— Ну, Александр, хватит лодыря гонять: рыбачить пойдешь с соседом. Лениться не будешь — третья доля наша. Завтра и начнешь, слышь?
Тугой клубок подкатил Шурке к горлу. Значит, и ему идти в «лямку» — так называли
рыбаки работу на хозяина. Значит, прощай школа, прощайте дружки...
Шурка проглотил клубок, мешавший дышать, и принял решение: ладно, работать стану, а бить вздумают — удеру. Так оборвалось детство Александра Кайданова. Минуло ему в ту пору 12 лет. А молодой республике Советов только девятый год шел. Трудное это было время для страны. И в селах,
прилепившихся к берегам многочисленных речек, разрезающих астраханские степи, жилось несладко.
Но менялась жизнь. Организовалась в селе артель, потом — товарищество рыбаков, потом — первый колхоз. Ушел Александр от хозяина, окончил ликбез, стал капитаном ремонтного судна. Плавал по Волге, но мечтал о другом. Хотелось жить у реки, в ласковом, тихом доме. Не знал еще, как точно:
то ли крестьянствуя, то ли рыбача...
И вот... Этому воспоминанию никогда не потускнеть: встреча с Манефой.
Мечтал он о ней? Вспоминал ли ее? Разве что изредка. А увидел взрослой — и не отпустил от себя.
Перед свадьбой Манефа полушутя, полусерьезно сказала Александру:
— Шур, и как это ты замуж меня берешь без приданого? Не то что перин, зеркальца и того у меня нет.
— А на что нам зеркало? — отшутился он.— Мы, знаешь, как охорашиваться станем? Друг на дружку посмотрим — и все увидим. Другое богатство заведем, слышишь? Ребятишками богаты будем...
Манефа слушала, и сердце ее тревожно сжималось: вдруг умирать будут дети, как у ее матери, малолетками, один вслед другому, восемь из одиннадцати.
А жених все строил планы:
— Работать на реке станем. Вся наша жизнь с рекой слита. На паром пойдем, так ведь говорю?
И появился в селе Ватажном новый паромщик. Они зажили так, как он говорил. И не переставали удивляться, какое наступило замечательное время:
что задумано — сбывается.
Родилась в семье первая дочка — Аля. Потом еще двое — близнецы Надя и Вера. Принимала роды сельская знахарка — повитуха.— С божьей милостью,— слащаво приговаривала она, когда младенец издавал первый крик, и уходила довольная, унося щедрые подарки.
А потом словоохотливо судачила по соседям:
— У Кайдановых-то одни девки. Прогневили, знать, господа. Да две сразу — эка напасть-то. Ох, прибрал бы одну господь, что ли...
Александр возвращался с парома и заставал жену в тревоге: и так трудно с двумя крошками, а тут еще разговоры. Одна из двойняшек родилась очень слабенькой. Вдруг и вправду не выживет?
— Выживет, мать,—ласково утешал Александр.
Вскоре привел доктора — специалиста по детским болезням. Тот только начинал тогда работать в селе. И никогда уже больше не перешагивала Кайдановского порога повитуха.
Потом налетела гроза, оборвалось счастье. Александр ушел воевать. Его место на переправе заняла жена.
В осиротевшую избу принесла она из родильного дома первого сына — Володьку.
И снова воспоминание...
Александр лежит в окопе где-то у Запорожья. Совсем рядом горит на корню хлеб. И у него, могучего волгаря, текут слезы. Позже он был дважды ранен, дважды контужен. Бывали минуты — переставал верить, что будет жить, вернется домой. Все это как-то сгладилось со временем. Но до сих пор, как потянет гарью, он представляет, будто снова лежит в окопе и, не в силах побороть горечь и обиду, роняет на землю тяжелые, злые слезы.
В 1945 году вернулся он домой. Увидел сынишку, обнял дочек, расцеловал жену. Сели у стола и стали раздумывать, как налаживать жизнь.
Тогда и решили перебраться на Корсаковскую переправу. Там работы обоим хватит.
Теперь паром обслуживают семеро. И толкает его буксирный катер. Но много лет их только двое и было на всю переправу. И если нужно, они вставали по ночам, требовалось — сами ремонтировали. А когда, случалось, спрашивал кто-нибудь, не одиноко ли им, отвечали:
— Какое! Мы «на виду» живем.
Это значило и то, что их жизнь открыта всем, и то, что они сами участники событий, которые разворачиваются вокруг. Переправился на пароме автопоезд новеньких грузовиков. Паромщик перебросился парой слов с шоферами— и уже знает, какой колхоз разжился техникой, а заодно — каковы в целом колхозные дела.
Прогрохочут через паром землечерпалки, тоже ясно: в одном из хозяйств осваиваются новые поливные земли.
Так день за днем, год за годом..
Росла семья паромщиков. Прибавилось в доме забот, прибавилось и радостей. Год от года обеспеченней становилась жизнь. Маленький домик, в котором они поселились, государство перестроило, расширило. Появилась в просторных комнатах новая мебель. В сенях — мотоцикл.
Узнал Александр Александрович из газет, что открываются в нескольких ближайших селах школы-интернаты. Стал советоваться с женой.
— Хорошо бы туда наших ребятишек устроить. И тебе будет легче, и им неплохо. Посуди сама, каждый день отсюда в школу добираться — каково?
Манефа Никифоровна в слезы.
— Как же детей от себя отпустить?! И какие мы родители, если из дому их отправим?! Старшие «уехали — и то душа неспокойна... Старшие дочери уже работали в это время в Астрахани. Сын Владимир учился тоже в Астрахани — в ремесленном училище. И что греха таить, тосковали по ним мать и отец.
— Вот десять пальцев, какой ни отруби — все больно,— любит говорить поэтому поводу Александр Александрович. Ну ладно, отложили до поры этот разговор. А сам Александр Александрович решил побывать в одном из интернатов, посмотреть, каково это - там.
Вернулся домой и сказал:
— Знаешь, Манефа, в этом деле, я вижу, слова не нужны. Поезжай-ка теперь ты...
И вот шестеро младших Кайдановых стали жить в интернате. Дома остались только самые маленькие: Лена, Люба, Семен и годовалый любимец всей семьи — Вася. Только летом, в школьные каникулы, семья снова становится большой. Особенно, если из Астрахани приезжают старшие. Тогда за стол садятся восемнадцать человек: отец, мать, семеро сыновей и семеро дочерей, зять и внучка.
Веселье наступает тогда в доме, суматоха. А как-то утром детвора затеяла необычную игру.
— Мам,— сказал пятиклассник Илья,— спрашивай у нас по очереди, кто кем будет, а мы отвечать станем.
И началось.
— Я шофером буду,— первым же объявил Илья.
— Я — врачом. Только не знаю, смогу ли уколы делать. Уж очень это больно.
Третьеклассница Катя даже поежилась.
— А я — космонавтом,— как о деле, давно решенном, сообщил Борис, первоклассник.
Нина решила стать портнихой — видно, держала ухо востро, когда беседовали между собой старшие сестры. Они только что получили «в подарок от
родителей по швейной машинке.
Дошел черед до Шурки—будущего первоклассника.
— Ну, Шура,—подбодрила его мать.
— Погоди, мам,— степенно ответил мальчик.— Вот в школу пойду, поучусь годок-другой — и решу. Тогда сразу тебе скажу.
Дети размечтались и не заметили, как отвернулась мать, смахнула слезинку. Только от мужа не утаишь ни горе, ни радость. Александр Александрович обнял теплой рукой плечи жены.
— А помнишь, мать, мы в их годы загадывали хлеба досыта есть.
И без всякого перехода Александр Александрович заключил:
— И, знаешь, завтра еще лучше жить будем. Или не так говорю?
...Вечереет. Стихает нетерпеливая суматоха у переправы. Тянет с лугов горьким настоем полыни. На смену зною приходит прохлада. Слышно, как неторопливо плещется речка Корсака. И тогда почудится на миг, что степь та же, какой была и много лет назад.
Но разве чем-нибудь обделен человек, который прожил здесь жизнь? И разве законы, по которым строилась его жизнь, не те же, что в Москве и Астрахани, Владивостоке и Киеве?
Человек в глухом уголке степи... Полной чашей испил он горести, пережитые его страной. Но и все ее завоевания он сполна получил здесь, в одиноком домике у переправы.
Ю. ХОРИЦКАЯ
Красноярский район, Астраханская область
Крестьянка № 10 октябрь 1961 г.