Готовясь пойти к Ходжимурадовым, у которых одиннадцать детей, я решила сначала поговорить со старшим сыном Саидамином. Днем он работает на
экскаваторном заводе, вечером учится в школе. Встретились мы в обеденный перерыв.
Саидамин, торопясь, дожевал лепешку, запил ее молоком и сказал, улыбаясь:
— Теперь я к вашим услугам.
Я спросила, почему все братья Ходжимурадовы пошли на тот
завод, где работает их отец. Саидамин подумал, потом ответил:
— От маминых внушений, наверное. Знали бы вы, как она уважительно отзывается об отцовской работе...
...Сгущалась вечерняя синь неба. Шепталась под окном тополиная листва. Во дворе собралась вся семья Ходжимурадовых — готовились к ужину. Только отца ждали, задерживался он что-то долго. Но вот от калитки донесся тоненький голосок «дозорного» — идет...
И вся ребятня сразу устремилась к калитке.
— Что-то ты, отец, припоздал, вторую смену отрабатывал? — окликнула мужа от плиты Санобар.
— Пришлось попотеть. Только не от работы. Перед людьми стоять тоже нелегко.
— Наказали тебя? — по-своему оценил отцовскую ситуацию Иркин.
Отец ответил с улыбкой:
— Наоборот, хвалили. Во Дворце при всем народе грамоту почетную вручали. Вот, видишь.
— Подожди, отец, не торопись. — Санобар вытерла испачканные руки, взяла тугой сверток.— Знаю, Саидали, сколько пота твоего трудового здесь, но без этого что за жизнь? Оценят люди старание — нет большей радости. Подойдите, дети, все посмотрите, как уважил народ вашего отца, как
оценило его государство наше. Если каждого из вас так оценят — ничего больше не пожелаю.
Санобар Ходжимурадова и сама считается одной из лучших работниц на лакокрасочном заводе. Ценят ее за старательность, добросовестное отношение ко всему, что делает. Именно так и говорят товарищи по работе о Санобар Ходжимурадовой: «Старательная». Недавно ее медалью наградили.
...Светлеет в Ташкенте как-то внезапно.
Только что, кажется, была ночь, и вдруг — ясное, смеющееся небо. Дильбар поднялась с зарей: сегодня весь курс едет в колхоз на сбор хлопка. Вышла потихоньку во двор, чтобы не разбудить никого, и удивилась: мать уже возится у тандыра. Раскраснелась от жарких углей, а рука в большой ватной варежке ловко, будто играючи, таскает из пасти тандыра горячие лепешки. Вот они ложатся на блюдо рядком, румяные, в темных пятнышках тмина.
— Мама, ну что ты в субботу спешишь за дела браться,— ворчит Дильбар,— лепешки и в магазине можно купить, а не возиться в жару у огня.
Санобар улыбается.
— Молода ты еще дочка. Поживешь — узнаешь, что материнское сердце только тогда и спокойно, когда хоть капельку радости сумеешь принести детям. На вот, тепленькие пока, поешь с молоком.
Какие они вкусные, лепешки, испеченные мамиными руками!
Дильбар даже стыдно, что упрекнула мать в излишней старательности.
— Мама, следующая суббота за мной, я раньше всех встану—лепешки печь!—кричит Дильбар уже от калитки, помахивая сумкой с теплыми мамиными гостинцами. Вскоре просыпается весь дом. Разбираются со стульев короткие штаны, крохотные рубашки и дань моде — клешевые джинсы, рисунчатые платья. Дом похож на большой пчелиный улей. Каждый что-то делает: старшие умывают малышей, средние готовят на стол, кто-то бежит в магазин,
кто-то таскает воду в большой таз.
За стол усаживаются разом. Тихо сидят и ждут, пока мать разломает лепешки и положит стопочкой перед каждым.
Хлеб священ в узбекской семье, потому ломать лепешки — привилегия старшего. И чай в расписной пиале мать подает сначала отцу, потом старшему сыну и дальше по возрастному ранжиру.
Окончен завтрак. И никто не сидит без дела. Ну как полодырничаешь, если мать постоянно в работе? Девочки вьются вокруг нее, все замечают, все перенимают.
А мать будто невзначай скажет:
— А ты, доченька, перед тем как белье повесить, разгладь его, разгладь, оно и мокрое красивее смотреться будет, а высохнет — хлопот с ним меньше.
Через минуту склоненную материнскую голову дети видят у швейной машинки.
Мать наблюдает, как Нигера делает первый шов на будущем своем платье. Мать хвалит, улыбаясь:
— Ну и красавица ты у меня будешь в этом наряде! То, что сама сделаешь, всегда человека больше красит, это уж верно. Помню, в сорок третьем, девчонкой была еще, талон мне дали за хорошую работу. Талон на кусок бязи. Вы сейчас и не знаете, что это такое. А я тогда всю ночь сидела, на руках платье себе шила, а потом акрихином покрасила, желтенькое такое вышло, загляденье. Наверное, отец меня за это платье тогда и полюбил.
И веселые лучики-морщинки сбегаются к черным живым глазам.
Шалун Саидарип между тем успел залезть на тополь и, спускаясь, зацепился за ветку. Девятилетняя Махмуда пришла с «донесением» к матери:
— Саидарип штаны разорвал и сидит у арыка.
— А ты вместо того, чтобы жаловаться, взяла бы иголку и показала ему, как зашивать надо. Тебя Нигора учила, а теперь ты учи, ты — старше, ты и научить должна и утешить. Брат, небось, расстроился, а стоит из-за разорванных штанов настроение в субботу портить? Знаешь ведь, сегодня у
него футбол, с командой соседней улицы сражаются. Саидарип в воротах стоит. Еще мяч пропустит. И, как он говорит, «накостыляют им».
Опять лучики-морщинки бегут к глазам...
И, наверное, не догадывались дети, что дома, среди них, всем своим поведением, каждым своим словом и поступком мать день за днем, час за часом проходила испытание обыденностью. Сдавала самый тяжелый экзамен. А дети постигали простую
истину: красота жизни — в труде, заботе о
других, в доброте.
Родительская педагогика в каждом доме создается по-своему, из интуиции и подсказа совести, из чьих-то советов, знаний, которые всплывают в памяти. Мне показалось, в семье Ходжимурадовых принцип воспитания один: дети независимо от возраста полноправные члены
семьи, на них лежат и заботы семейные, и радости у всех общие. В доме Ходжимурадовых нет ничего лишнего. Только то, что нужно для жизни. Но дети отнюдь не чувствуют себя обиженными. Ребятам известно, что из вещей хотят приобрести родители и почему одно нужнее другого, а третье — вовсе ни к чему; знают они и возможности и трудности семейного бюджета. От них скрывается единственное, что бывает, увы, на виду в других семьях:
нервные срывы взрослых.
Когда на заводе мы беседовали с Саидамином, он, говоря о матери, чуть смущаясь, употребил слово «благородная».
Очевидно, слово казалось слишком выспренним, книжным, но юноша позволил себе так сказать, потому что оно отвечало его высокому представлению о матери.
— Вы бы знали, сколько у нее в доме людей перебывало! — говорил Саидамин.— Отец наш родом из кишлака, вся родня его там. Приезжают в Ташкент то тети — лечиться, то племянники — в институт поступать, то дяди на совещание — и все к нам.
Мама не знает, куда усадить гостей, чем попотчевать. А сама, случается, у одной соседки муку на лепешки займет, у другой — масло на плов... Племянник отца в техникум поступал, туфель у него не было, ичиги деревенские с калошами, а я себе только новенькие босоножки купил.
Ночью пришла ко мне мама, села на кровать и говорит: «Ты, сынок, понимаешь, нельзя, чтобы парень на посмешище ташкентским щеголям ходил летом в калошах.
У него нога вровень с твоей...» Отдал я, конечно, гостю свою обновку. Да и не жалею... Много дней прошло после того разговора. Никак не могла я собраться опять навестить приветливый дом Ходжимурадовых.
А тут попалась мне в пионерской газете заметка о Тулкуне Ходжимурадове. Говорилось о нем как о первом ученике класса, отзывчивом товарище и еще о том, что Тулкун буквально из-под машины выхватил на улице пятилетнего Васю Голышева. «Такой он замечательный, наш Тулкун», — писал юный корреспондент. Вот тогда-то и заспешила я в гости к Ходжимурадовым.
...Возле дверей в ряд — десяток маленьких каушей, сапожек, туфель. Значит, семья в сборе. Нет только Саидамина — ушел в вечернюю школу, в свой десятый. Большой стол облеплен детьми. Сандарин, Саидмарий, Нигора, Эркин, Тулкун готовят уроки. Кто тихо сопит, кто осторожно шелестит
страницами. Только Дильбар читает особняком в уголке — у нее завтра зачет в политехническом институте. При виде гостя дети встают, говорят мне: «Здравствуйте, проходите!» — и освобождают за столом место. Но Санобар уводит меня в другую комнату.
Больше всего я боюсь, что женщина на вопрос, как удается ей управлять таким беспокойным хозяйством, разведет руками:
«Как-то само собой выходит...»
Но Санобар отвечает узбекской пословицей: — Дом с детьми — базар, без детей — кладбище.— Потом переходит на русский: — Жизнь, она тогда жизнь, когда женщине есть о ком заботиться.— Говорит она неторопливо,- словно думая вслух (эту манеру я подметила и у Саидамина). И рассказ ее бесхитростный о детях, об их поступках, об их склонностях соткан из материнской заинтересованности: каким будет человеком мой сын, моя доченька?
Я спрашиваю Санобар о Тулкуне: это его «прославила» газета?
— Его, его...
Но в голосе матери не улавливаю радости. Женщина, помолчав, добавляет:
— Я и сама не скуплюсь для детей на похвалу. Теплое слово каждому приятно. Не люблю только, когда возводят в геройство то, что человеку положено делать. Если бы Тулкун не поспешил малышу на помощь, простоял в сторонке, я бы считала — зря детей родила, зря себя им отдавала...
Потом она тихо приоткрыла дверь в комнату, где занимались дети, и огорченно сказала:
— Эркин двойку получил, теперь наверстывает...
Во многих семьях, я знаю, двойка — непременный повод для очередной «проработки» сына и папой и мамой, а то и дедушкой. Как поступает Санобар, у которой в школу уходят разом шестеро?
— Это почему же за двойку ругать? — искренне удивляется женщина.— Да его только что поругали в школе! Для него двойка — и так беда. Как же не подбодрить мальчика! В минуту неудачи к нам, взрослым, спешит кто-нибудь на помощь, почему мальчишка должен оставаться один на один со своей бедой?
Вот тогда и стала для меня ясной мудрая педагогика Санобар: она воспитывает человека в добре, в сочувствии чужому горю, неудаче и еще в труде, в ответственности за свое пусть маленькое дело.
Всегда ли была Санобар такой, как сказал о ней сын,— благородной? Об этом ведь не спросишь. Но своим неторопливым рассказом сама женщина ответила мне.
...В узбекской махалле (большая часть квартала) все на виду. Свадьба — собираются семьями; беда пришла, умер кто — посочувствовать, погоревать с ближними приходят все соседи. Достаток и нужда соседей известны каждому. Как-то пришла вечером к Санобар соседка, тихая, застенчивая Махбуба. Муж ее, прижимистый человек, не радовал ни жену, ни детишек обновкой, куском сладким. Посмотрит исподлобья — ребятишки головы в плечи втягивают, жена старается в угол забиться.
Пришла Махбуба с необычной для нее просьбой:
— Одолжи, соседка, двадцать рублей.
Платки красивые
в магазин привезли, я потихоньку расплачусь с тобой, только чтоб муж ничего не знал.
Первым побуждением Санобар было подойти к сундуку, где хранились семейные деньги. Но прикинула в уме: вдруг самим до зарплаты не дотянуть? И сказала Санобар, опустив глаза:
— Да нет у меня, Саидамину ботинки купили, в пятом будет учиться... Поистратились.
— Ладно, обойдусь,— направилась Махбуба к двери. И тут увидела мать широко раскрытые глаза сына, не спрятаться от них, не уйти. Молча столкнулись взглядами, молча разошлись...
Долгой, долгой казалась для Санобар эта ночь. Господи, ведь Саидамин в свои десять лет все понимает, а он видел, что у меня после покупки ботинок деньги остались. Как ему объяснишь, что не пожадничала, а о них подумала... Чтобы им, детям, лучше было. А лучше ли? Какой урок преподала сыну?
Утром, только Саидамин поднялся с постели, мать позвала его в кухню:
— Слышишь, сынок, нехорошо вчера вышло, обманула я тетю Махбубу, у нее и так радостей в жизни мало, да еще я... Может, ты сходишь в магазин, купишь платок?
— Тебе? — удивился сын.
— Ну, будто мне, а потом я скажу, что не к лицу он пришелся, и предложу Махбубе его. А она как соберется с деньгами, так и расплатится. Сходишь?..
Давно это было, лет десять назад. А тот сыновний вопрос во взгляде занозой вошел в сердце. И когда я напомнила Санобар о подаренных племяннику новых босоножках, женщина ответила искренне:
— Да как же иначе-то можно? Если все только для себя, как детям в глаза глядеть?
...Воспитывая характер детей, Санобар создавала самое себя. Переделывала себя ради них.
г. Ташкент.Альбина ЧУМАЧЕНКО
Работница № 10 октябрь 1974 г.