Архиварий-Ус

Бывали ли вы на текстильной фабрике в час пересменки? Если бывали, непременно запомнился вам этот час. У фабричных ворот, на улице, ведущей к фабрике, в проходной, в гардеробной — всюду людно, как на демонстрации. Лица разные — и молодые, открытые, весенние, и озабоченные,
материнские, и совсем уж немолодые, но зато отмеченные каким-то особым достоинством, которое как бы само собой, мазок за мазком кладут на лицо человека время и труд. А голоса, голоса пересменки:
— Привет, Оля!
— Добрый день, Ольга Павловна!
— Здравствуйте, теть Оль!
И все это: и «Оля», и «Ольга Павловна», и «тетя Оля» может относиться к одному и тому же человеку, потому что для одних, для тех, кто помнит ее девчонкой, она Оля, для других — кто знает ее нынче, 40-летней,— Ольга Павловна, для девчонок, которых учит теперь сама,— тетя Оля...
...Работнице Реутовской хлопкопрядильной фабрики Ольге Павловне Вохмяниной впервые в стране звание Героя Социалистического Труда присвоено за успехи в воспитании рабочей смены, или, как говорят теперь, за наставничество. Именно о том, как и чему учит Ольга Павловна своих подшефных девчат, как наставляет их, и собиралась я с ней поговорить. Но вышло так, что слово «наставница» впервые прозвучало для меня на Реутовской фабрике вовсе не по отношению к Вохмяниной. У Ольги Павловны был выходной день, и я беспокоилась, застану ли ее дома. Но на фабрике мне ответили обнадеживающе: «Наверняка застанете. Тетя Мотя у нее болеет». «Кто такая тетя Мотя? Мать Вохмяниной, что ли?» «Да нет, не мать, наставница ее бывшая, которая с ней живет»...
Вот так и получилось, что слово «наставница», казавшееся мне таким современным, обозначающим новое явление нашего времени, прозвучало по отношению к человеку, который начал свою жизнь еще в прошлом веке. И, идя на встречу с одной наставницей, я встретилась сразу с двумя. Но
пусть лучше расскажут они сами.
Рассказывает Ольга Павловна Вохмянина (возраст 43 года, стаж работы на Реутовской хлопкопрядильной фабрике 31 год, прядильщица).
— Да, вот так-то. Пришла я на фабрику, вернее, в ФЗУ, в 1943 году. Родители у меня умерли оба. Были они тоже текстильщиками, и фабрика взяла меня к себе. В ФЗУ была целая группа таких девочек из детдома — сирот войны. Маленькая я была — до машин не достаю, прыгаю. Так нам такие
скамеечки поделали, лавочки вдоль всех машин. Тут-то и встретилась я с тетей Мотей, моей Матреной Ивановной. Она была нашим инструктором в ФЗУ. Да какое там инструктором! И нянькой и матерью. То косички заплетет, то в баню нас ведет, то в школу провожает вечером, чтоб ребята не обидели. А меня, может, потому, что меньше всех была, особенно жалела. К себе домой водила ночевать. Ну, раз пришла я, а к ней сестры приехали, и вижу — две девочки, такие, как я, но с мамами. И так у меня сердце защемило: они с мамами, а я совсем одна, никого у меня нет, и заплакала. В уголок отошла и плачу. Тетя Мотя ко мне: «Ты чего плачешь? Как это ты одна?  А я на что?» Ну, и взяла меня к себе насовсем. С тех лор мы с ней вместе и живем. И замуж я вышла, и дочка родилась.
А живем одной семьей. Новую квартиру когда давали, попросили, чтобы вместе.
Рассказывает Матрена Ивановна Дроздова (возраст 77 лет, стаж работы на Реутовской хлопкопрядильной фабрике 46 лет).
— Я еще при хозяине начала работать, совсем девчонкой. Боялась, что хозяин не возьмет «на заработку» — так тогда говорили. Бегмя бежала на фабрику. Жили мы в казарме, каморки занавесками поделены.
Часов-то ни у кого не было, будильников этих разных. А смена начиналась в четыре утра. Вместо часов сторож с колотушкой. Его уже с вечера просишь: «Дяденька, раз­буди меня на заработку». Полчетвертого идет он по казарме, колотит в свою колотушку и кричит, да громко так: «Пе-е-рвый
звонок!» Тут всех разбудит, кому надо, кому не надо. А без четверти четыре опять идет, выкликает: «Вто-о-рой звонок!» А ты уж собралась, бежишь. Первое-то время меня отец будил. И ему на смену и мне. Жалел меня сильно. Когда за руку ведет, а когда и на руках несет, а я досыпаю —
тоже работница...
Рабочий день-то какой был — 12—13 часов, да еще разделенный: шесть часов отработал — домой, поешь, отдохнешь маленько и через четыре часа опять на смену и уже дотемна. Через два года прядильщицей я стала, с меня спрос. Цех весь в трансмиссиях, в ремнях приводных. Упадет
ремень, бежишь за смотрителем: «Дяденька Герасим! У меня ремень снялся». Он ругается: «Небось, спросонья сама свалила! Выгнать тебя!»
Все помню, и забастовки помню, и как в революцию флаг поднимали, и как Ленина Владимира Ильича хоронили—я сама с венком от нашей фабрики ездила. И туркмен мы у себя обучали, что ж, надо, а то они хлопок сеют, а прясть у них было некому... Работали в платках, замотанные по самый
рот. Говоришь: «Раскройся, милая, жарко закрывши работать-то». Ну, потом уж раскрываться они стали. Многих мы выучили, быстро схватывали, способные. А они в благодарность за науку дом фабрике построили. До сих пор стоит дом от Туркменской республики!
Прядильщица я была ничего себе, справная, двадцать лет отработала. А потом в 32-м году меня инструктором в ФЗУ поставили — других учить. Только жизнь пошла хорошая, а тут война! Фронт у Москвы у самой, и голод, и нехватки. И как дали мне эту группу, где Оля-то была, сердце у меня защемило. Себя я вспомнила. Но меня один отец жалел. А этих — все мы, вся Советская власть, вся фабрика.
Надеть-то, обуть совсем нечего было. Так мы из отходов, из ровницы тапочки вязали, пар пять за вечер свяжешь, а ребята дойдут от фабрики до общежития, и тапкам конец. А сколько мы с Клавдией Ивановной с Козловой — директор была ФЗУ нашего —на ребятишек стирали! Переодеть-то
нечего, за ночь обстирать надо. Девочки уморятся от работы — и спать. Ну, приду в комнату, соберу все их платья со спинок кроватей, выстираю, над плитой высушу, выглажу и к утру обратно на спинки им разложу. И в школу водили — провожали-встречали, чтоб не обидел кто, а все бросать не давали: «Учитесь, девочки. В жизни-то как это нужно!»
— Нынешние-то девочки тоже подхода требуют,— говорит она об ученицах Вохмяниной, что бегут на фабрику в модных брючках.— Хотя и от родителей приходят и грамотные. А учить их Оле нелегко: машины-то вон какие теперь, скоростные.
Да, все, чему выучилась Ольга Павловна от Матрены Ивановны, весь бесценный опыт, что обрела и накопила сама за 30 лет, за 10 тысяч рабочих смен, передает она тем, кто приходит на фабрику сегодня. Как и другие наставники, ведет она занятия в школе передового опыта.
Продолжает рассказ Ольга Павловна Вохмянина.
— Хоть они и ПТУ кончают, а в цех приходят, глядишь — скоростные моменты у них отстают. Вот и учишь их, пока не освоятся. И все же не в этом главное. Кроме скоростных моментов, еще и человеческий момент учесть надо. Им же по 18 лет. Они нынче откуда приходят? От мам.
Но ведь и мамы-папы разные бывают.
Вот как-то гляжу, ходит по цеху незнакомый мужчина, и видно, что не текстильщик, а со стороны кто-то, робко так всех расспрашивает, интересуется. Кто такой? А это Жени Григорьевой папа. Приехал посмотреть, где его дочка работает, спрашивает, как она тут. Это хорошо. Но, бывает, скажешь иной девчонке: «Ты что не стараешься? Веретена гуляют у тебя. Норму не выполняешь. И заработка у тебя не будет. На что жить станешь?» А она в ответ: «Мне мама пришлет». Эта мама своими присыпочками ей только жизнь портит. Девчонка и привыкает надеяться на маму. А вон Таня Духанина, рядом со мной на машине, отлично работает. Она как-то сказала: «Нас у мамы восемь человек. Я старшая. Должна им помочь». Я ее маме обязательно благодарность напишу. И вообще для нас связь с родителями молодых работниц — первое дело.
Ольга Павловна буквально так и сказала: «связь с родителями»,— словно была воспитателем детсада или директором школы, а не прядильщицей в скоростном цехе, где план, нормы и техника безопасности. Но сегодня она и в цехе важна, эта связь. Потому что физически дети наши взрослеют быстро, а вот духом нередко и не успевают окрепнуть. Все их опекают, за руку водят, где ж тут ответственности выработаться!
...«Прогульщик». Слушая о миллионных убытках, которые терпит наша промышленность от этого разгильдяя, мы представляем себе прогульщика в виде пьяницы, у которого голова проясняется только в вытрезвителе. А если проанализировать цифры прогулов, то окажется, что среди них немалая доля — на женских фабриках, в молодежных коллективах. И прогульщик — это не забулдыга, а миловиднейшая девушка с модно распущенными волосами, которые еще недавно были просто косичками. Сколько раз доводилось слышать такую беседу в кабинете начальника цеха. «Почему ты прогуляла?» «Я проспала». «Ну, допустим, час проспала. А потом-то почему не пришла? Машина ведь твоя стояла». «А я побоялась.
Но на Реутовской выговоров не дают. Прогуляла — с тобой бригада говорить будет, наставник твой. Каково услышать от такой вот Ольги Павловны: «Ты гуляла? А машины твои в это время тоже гулять должны?  Так мы не дали им гулять. Мы за тебя работали. А ты о нас не подумала?»
Но вообще Ольга Павловна не любит учить словами. Она считает так: «На молодежь больше пример действует. Девчонка видит — ты тридцать лет трудишься и все с интересом, и у нее интерес появляется.
Совесть, она от одного человека к другому не через слова переходит, а как бы само собой».
Чтобы понять, что значит это «само собой», послушаем ученицу Вохмяниной Любу Копылову.
Рассказывает Люба Копылова (возраст 24 года, образование — 10 классов + ПТУ, стаж на Реутовской хлопкопрядильной 5 лет).
— Я пока в бригаду к тете Оле попала, год после училища в другом цехе проработала. Но все равно умения настоящего у меня еще не было. А здесь машины новые, на них еще труднее работать. И в первое время дело у меня не ладилось, завал за завалом. Что такое завал? Ну, вот смотрите сюда, валики видите? Так ровница, которую мы прядем, должна с этого валика дальше идти, на катушку. Если же оборвется, а ты вовремя не поспеешь присучить, то ровница начинает за валик наматываться и все  забивает — получается завал. Пока его не разгребешь, ровнице не пройти. Я вообще
думаю, это выражение от нас, текстильщиков, пошло, слышали, девчата говорят:
«Полный завал»? Как его ликвидировать, завал? Да железным крючком, и то еле поддается. Вот видите? (Люба орудовала крючком с силой. И руки у нее оказались в мозолях и порезах.)
Вот так, бывает, завалит один валик да  другой — раздираешь его крючком, а у самой душа раздирается: в это время другие-то веретена у тебя, если где обрыв, стоят. И вдруг голос, такой спокойный, тети Олин голос: «Ты, Любаня, не мечись.
Главное, спокойствие. Думаешь, быстрее бегаешь — быстрее работа пойдет? Нет.
Пока один завал не ликвидируешь, не сходи с места. А на той сторонке я пока помогу. И следи за приборами: будут чистыми — и заваливать не будет. Мы же с тобой как доктора: профилактику проведешь — и лечить не придется». И прямо-таки от голоса ее одного спокойнее становится. Глядишь, и завал поддался наконец. Перейдешь на другую сторонку, а там все на ходу: тетя Оля за тебя присучила. Уж тут метаться перестаешь, идешь по маршруту.
И так раз, другой, третий — глядишь, и завалы реже стали, ну, не чаще, чем у других. И вообще, что б мы без тети Оли делали? Да разве только по работе? А в личной жизни что, завалов не бывает? А сказать кому? Мама далеко — в Рязанской области. Подруге по общежитию? Но и подруги бывают разные, да и опыта у них не больше моего в жизни. А тете Оле все можно сказать. Она и рассудит, и посоветует, и секрет сохранит, но и расспрашивать не будет — ждет, пока ты ей сама расскажешь. Замуж выходила — тетю Олю первую на свадьбу позвала.
А когда на XVII съезде комсомола объявили, что нашей тете Оле Героя присвоили,— вот у нас была радость! В цехе все слышали, как товарищ Брежнев про нее сказал: «наставник по призванию души». 
Здорово сказал, правда? Вечером я нашла это место в докладе Л. И. Брежнева: «В рабочем классе зародилось новое замечательное движение — движение наставников молодых рабочих. Наставники — это кадровые рабочие, обладающие высоким мастерством, богатым жизненным опытом,
и, я бы сказал, талантливые педагоги. Они по доброй воле, по призванию души учат молодежь трудолюбию, мастерству, воспитывают ее на героических традициях нашего славного рабочего класса...  Наставники как бы передают эстафету труда из настоящего в будущее».
Эстафета труда из настоящего в будущее. А можно сказать и так, по-фабричному, — «пересменка». Шумно на фабричном дворе в час пересменки. Лица, лица. Степенно идут немолодые женщины, бегут девчонки в брючках-джинсах. Они проходят через этот двор все вместе, проходят привычно мимо фабричной трубы, к которой прикреплены две мемориальных доски из белого мрамора. На одной написано: «Здесь рабочий С. А. Лавров в октябре 1917 года поднял флаг революции»; на другой: «Здесь хранится Обращение коллектива фабрики к потомкам, принятое в день 125-летия предприятия.
Вскрыть в первое воскресенье сентября 1993 года, в день 150-летия фабрики. 11 сентября 1968 года».
В 1993 году Любе Копыловой минет 43, а рабочий стаж ее на Реутовской фабрике будет равен четверти века. И наверняка рядом с нею будут идти на смену 19-летние девчонки рождения нынешнего, 1974 года, которых тогда уже она будет «наставлять
на путь».
— Здравствуйте, тетя Люба!
— Здравствуйте, девчатки!
И уже ее будут звать они этим словом «наставница». Это будет ее этап в «эстафете втруда из настоящего в будущее», эстафете, которую начала Матрена Ивановна Дроздова, продолжала Ольга Павловна Вохмянина и будут продолжать еще многиепоколения работниц, несущих ее не по обязанности, а «по призванию души».