|
У нас на юге
С. ШАПОШНИКОВА Рассказ
Странное море у берегов Юрмалы! Тревожное море. Ни волн больших на нем не бывает, ни грохота такого, будто орудийные залпы по берегу шпарят, как у нас на юге, а все равно тревожно. Особенно ночью, когда не видишь его, а слышишь. У нас ведь как, на юге? Если тихо, море только хлюп-хлюп, отчетливо и ласково, словно дитешка ладошкой по воде хлопает. Зато песочка такого у нас нет. Бока отлежишь на гальке, встанешь — будто в крупных оспинах вся. Полезешь в воду, а под ногами опять камни, скользкими водорослями поросшие, острыми зубцами прямо в твои голые
пятки нацеленные. Такого песочка — иди, иди по кромке у самой воды хоть десять километров — нам и во сне не снилось.
Влажный, упругий, прямо-таки сам ложится под ноги, никакой тебе усталости. Иди дыши да гляди, не задеть бы ненароком песочный замок или крепость — латышские ребятишки мастера строить.
А еще говорят: если встать рано, янтарь углядеть можно...
Сережа, помню, тоже все чего-то искал под ногами, хотя у нас на юге янтаря нет. Камешки простые подбирал, удивлялся, в воде всеми цветами играют, а возьмешь в руки — гаснут. А мне смешно было: на что ему эти камешки? Я ему морских коньков и «чертиков» рогатых приносила, крабов, медуз вылавливала, если за спинку брать — не жгутся... А плавал Сережа, хоть моря до тех пор не видел, не хуже меня. Говорил, в море куда легче, чем на
реке: соленая вода сама держит. И мне опять смешно было: как это вода сама держать может! За всю свою жизнь я в те дни отсмеялась. А потом как-то по-иному у нас пошло: наплаваемся, наныряемся, насмеемся в воде, а как на берег выйдем — присмиреем. Сядем рядышком и молчим. Потом свой камень нашли, сидели на нем, рука в руке. Горячие у него руки были, шершавые, в песчинках. Камень наш далеко от пляжа, ни души вокруг
и чисто. Вообще-то у нас как? Поел и газетку с огрызками тут же бросил. Я из-за этого на пляж не хожу — сердце ныть начинает.
Это в Юрмале песочек чистый, урны на каждом шагу. И то, бывает, кожуру от апельсина или конфетную обертку на песке заметишь. Я оглянусь, подыму быстренько, будто сама набезобразничала, и так совестно перед местными: сама не сама, а тоже приезжая.
Меня в Прибалтике еще что волнует: деревья здесь берегут — идешь, а посреди тротуара липа растет. Растет себе и растет, люди ей не мешают. А новый ресторан строили, так дуб на том месте не спилили — где родился и омужал, там и остался, крышу вокруг него навели, а над крышей зеленое плещется.
У нас же на юге не жалеют деревьев. В городе особенно. Кому свет заслоняет, тот и спиливает. Если спилить запретят, он кору попортит, дерево само и умрет. Увижу белое кольцо вокруг ствола, и будто это мне самой удавку на шею накинули... А если в новом районе дома строят или кабель какой прокладывают — деревья запросто убирают. Зелентрест потом прутики в землю понатыкает, жди, когда в рост пойдут и тень от них будет. Я здесь
мимо стройки проходила: деревья, что около площадки, дощечками обложили на тот случай, если машина заденет. И дела-то всего — дощечки проволокой вокруг ствола обвязать, но ни в каком другом месте я такого не видела. Очень они аккуратные люди, латыши, и природу из поколения в поколение нетронутой передают.
А еще скамеек у них примечательных много. Засохло дерево, его, и мертвое, не спешат от родной земли оторвать. Положат — и оно, как при жизни, человеку отдых дает...
На что уж у нас на юге дети скороспело вырастают, родителей намного крупней, а здесь, в Юрмале, и вовсе великаны.
Пришла я как-то на берег, и компания ребят — девчат высыпала. Старшеклассники, похоже, а ростом все, словно баскетболисты. Орут, хохочут, ребята за девчонками гоняются. С двух сторон под руки подхватят и тащат силком в море одетую, а на песке глубокие полосы от ее ног остаются, как рельсы. Заведут в море и только тогда отпустят, когда юбчонка курносая, как она сама, измокнет. Выбежит на берег, наскоро отожмет юбку и за
утолителями своими в погоню. Одну пару я с самого начала приметила. Он крепкий такой, большеротый, вроде бы на моего Сережу похож. Девчонка красивая, белокурая, стройная — береза и только. Гонялся он за ней по песку, сто раз, наверное, дорожки их пересекались, руки сплетались-расплетались, пока он ее, наконец, в море не утащил. Не понравились они мне тогда.
Он ее все поприжать старался, а она ударить да побольней, хотя, заметно, приставания его приятны ей были: уж как изворачивалась во все стороны, чтобы себя всю под его руки подвести. Как это себя так поставить, чтобы парни хватали почем зря и в воду, точно щенка слепого, тащили? Меня бы в молодости кто осмелился?.. Или мы, довоенные, другими росли?.. Сережа до меня пальцем боялся дотронуться. Только когда лежала, камнями посеченная, водоросли на ранки накладывал, йод в них, в наших водорослях. Сережа их осторожно накладывал, легко, и мне от его рук не стыдно и не больно было, а хорошо, и все, что горело и жгло, охлаждалось и утихало.
У нас на юге ночи ранние, темные. Мы с Сережей только до темноты и бывали вместе. Бабка меня в строгости держала. Отец и мама на «Пестеле» плавали, отец — матросом, мама — посудомойкой. Чего-чего «Пестель» этот за жизнь свою, должно, не пережил! В гражданскую в Арбузной гавани затопленный на дне лежал, чтобы белые воспользоваться не могли. А в эту войну сколько народу спас, детишек сколько — не сосчитать.
Отец с матерью на «Пестеле» плавали, а я в дедовой рыбацкой хибаре росла. Жилье свое от Сережи скрывала: вдруг, придет, а бабка его шуганет как следует — не любила она дачников.
На свою беду скрывала... Да кто же подумать мог, что война начнется и Сережа внезапно уедет, меня не «найдет. С Сережей у нас все в шторм началось. Пляжа не стало — сплошное море. Вижу — рядом со мной на обрыве незнакомый городской мальчик. Не знаю, что на меня «нашло, только захотелось мне мальчика этого удивить, что ли. Спущусь, думаю, вниз: волна отхлынет — я метнусь по пляжу и назад до новой волны вернуться успею. Дурость нашла, как на этих ребят, что девчонок в холодное море одетыми втаскивали. Сбило меня с ног сразу, оглушило. Цепь там какая-то была, с берега в море уходила.
Тяжелая цепь, вечная. Ничего я не видела, не слышала, а руки сами намертво к цепи прикипели. Уж и побило меня об эту цепь и о камни, всю, точно осколками, в кровь посекло. А Сережа по цепи, по цепи до меня добрался, пальцы мои разжал. Нас обоих и вынесло волной на берег.
Был мой Сережа помельче этого парня, ну а меня с его березкой и равнять смешно: ее пополам сложить, я как раз и получусь.
* * *
Сегодня на берегу нехорошо: отлив, что ли, много мертвых водорослей, и запах от них идет душный. И еще весь песок «божьими коровками» закапан, шевелится. Откуда только взялись! Может, лететь куда надумали, а ветер их сшиб и не пускает подняться? Им бы, глупым, на сосны спланировать, за кору уцепиться, а они, несмышленыши, за песок держатся.
Видела я здесь, на берегу, девчушечку в таком платьице — точь-в-точь «божья коровка». Я себе, между прочим, перед отъездом в «Детском мире» похожее купила, в белую крапочку.
Примерила, а оно сразу так ладно село, точно приросло, я уж и снимать не стала, оторвала цену и пошла. Неловко перед людьми — немолодая как-никак, ну да стерпела. А здесь, на берегу, так ему легко сделалось, рукавчики фонариком надулись, юбка парусом трепыхается, и мне хорошо, будто оно на теле моем само выросло. Хорошо, когда человеку с людьми, природой и вещами в лад жить посчастливится...
На следующий вечер я тех ребят снова заприметила. Только уже без компании, вдвоем. Брючки на обоих брезентовые, одинаковые, белые рубашечки полотенцевые, махровые. Бредут рядком неспешно, у парня лицо опущено, мизинцем едва руки ее касается. А она лукаво так на него поглядывает, тараторит что-то, смеется. Я за ними и пошла. Много людей по кромке ходит, отчего бы и мне не пойти! Он все молчком, молчком, потом заговорил тихонько, имя ее без конца повторял — Рута, Рута... А она смеется-заливается. Он и замолчал.
На другой вечер она еще смеялась, а на третий вроде бы призадумалась. Теперь он говорил, если по тону судить, спрашивал, а она все головой мотала: нет, мол, нет.
Сели они под сосной на песочке, и я неподалеку примостилась. И не подслушиваю — ни слова ведь не понимаю, так, смотрю на их затылки светлые, музыку разговора перенимаю. Он все опять спрашивал. Она уже головой не мотала, молчком сидела и вдруг слышу: «Я-а-а»— тихо так, не то удивленно, не то радостно. Он притянул ее к себе, на одно мгновение притянул, не поцеловал и вскочил, побежал к морю; разделся и поплыл, поплыл туда, где солнце вишней повисло. Счастливый. Совсем как мой Сережа.
У нас ведь как было?.. Я утром встану раньше бабки и всю работу по дому переделаю, чтобы на берег к нашему камню бежать. После того шторма море похолодало, мы не купались. Загорали на солнышке, камешки подкидывали-ловили, у меня это ловко получалось. Распогодилось наконец, и полезли в море.
Я в трусах, в майке купалась, мне и в голову не приходило, что под майку и лифчик пора надеть. Вылезаю я из моря, майкой облепленная, и замечаю, что покраснел Сережа, глаза отвел.
И будто впервые груди свои набухшие увидела... Меня, точно гвоздь, по самую макушку в стыд вогнало. Сжалась вся, веки горячие сделались, тяжелые. Я косы отшпилила, на грудь кинула.
Толщенные были косы... Сарафанишко скорей на мокрую майку натянула, чтобы Сережа глаза смог поднять. Глаза у него замечательные были, как тихое море: зеленоватые, а на дне будто коричневые камешки рассыпаны, так и играют в чистой воде, под солнцем... Заговорить первым никто из нас тогда не решился, я и сказала, что мне домой пора. И побежала. «Завтра придешь?..» — Это он уже мне вдогонку. «Да-а-а!..»
«Я-а-а!.. — сказала Рута.— Я-а-а...» Хороший у них язык, у латышей, певучий.
В Латвии я впервые. А так где только не побывала! Целый год коплю деньги, во многом себе отказываю, зато на отпуск хватает. Я уже и на Кавказе, и в Закарпатье, и на Байкале даже была, про Москву — Ленинград говорить не приходится. Даже в Карелию по туристской путевке съездила, в восьмидневный шлюпочный поход ходила, гребла. Все молодые, одна я в годах. Да что годы, если я юность свою еще не истратила...
А замуж я, наверное, не из-за Сережи не вышла. Не то чтобы ждала или очень сравнивала, а просто человека по себе не встретила, бывает же. Теперь и говорить что!.. Так и не выросла, махонькой осталась. Со спины меня и сейчас за девочку принимают. В лицо глянут — извиняются. А чего извиняться, разве это обидно, что за молодую приняли? По радио стихотворение передавали про то, что сердце все чует заново, всякий раз заново,
будто новая весна приходит. И юность не только была и прошла, а есть и всегда будет, потому что она в нас самих живет. Это же надо так прочувствовать и за всех нас, живущих, выразить! Вот и я будто все жду, жду чего-то. Когда работаю, ничего такого нет. А в отпускное время накатывает, тянет куда-то в места новые, едешь, как на свидание, а с кем?.. Вот теперь к северному морю приехала. Не такое оно, как наше, тревожит ровным гудом своим, и сосны какие-то покореженные, как старые рабочие руки, венами перевитые, и ночью не спится мне, как в то лето, когда
был у меня Сережа. А больше всего эти дети тревожат, Айвар и Рута, как у них-то все сложится?.. Слава богу, потеплело вроде бы в мире, не расколется земля под ногами, не закипит под снарядами море, не будет у них того камня и прощальной записки под ним...
Меня часто спрашивают, как это я на войну пошла. Да разве же это я на нее пошла! Она ко мне пришла, не спросила: хочу я, могу я?.. Все равно как пожар: дом твой занялся, ну и сбиваешь пламя, что же еще делать остается! А орден и медали, если правду сказать, я не за храбрость получила.
Мне за всю войну и стрельнуть-то не довелось. Только одно и делала, что раненых таскала. Он бьет по нашим позициям, а ты ползи и не знай наперед, где там земля сейчас закустится. Ну я и велела себе не глядеть по сторонам. Намечу одну точку — своего раненого — и к нему, только на него смотрю, будто одно это дело, один этот боец только и есть на всей земле, дальше не загадываю.
Николай Георгиевич, нынешний наш зав. отделением, говорит, что человеку надо большую цель иметь и к ней неуклонно стремиться. И обидно делается, что у меня всегда вроде бы маленькие цели были. В войну — до того раненого добраться и его вытащить. И в детстве так было. Поплыву в море, оглянусь — и ищу на берегу какой-нибудь ориентир приметный. Бывает, и не доплыву — дыхания, сил не хватит, ногами дно ищу. Заглотну воздуха, нырну, толкнусь ногами о дно и отпихнусь, опять воздуха наберу... Так и допрыгаю до того места, где уже нос над водой задрать можно. И в школе у меня все маленькие цели были. Сидишь, сидишь над задачкой — не получается. Ну и бросишь. А потом велишь себе: думай! Как это другие могут, ты что, дурнее?
И взрослая жизнь вся сплошь из задачек отдельных сложена: больную тяжелую доглядеть, а больных таких — не одна в отделении...
* * *
Меня на медсестру выучить собирались. Все времени не было. Вот, говорю, ранят меня, тогда и на курсы можно. Но не ранило ни разу. Санитаркой из полевого госпиталя и в мирную больницу перешла, так бы санитаркой и по этот день осталась, если бы не случай один неприятный...
Получила наша терапия новое постельное белье. А сестра-хозяйка не штампует, домой к себе мою напарницу посылает — за старым своим бельем, значит. А новое, казенное, к себе тем же манером хочет переправить. Я необидчивая, пока меня одну касается. А тут... После, когда меня в хозяйки оформить хотели, чуть в другую больницу не ушла: будто я ради себя лично шум подняла, из корысти. Но поразмыслила и согласилась должность эту принять. Где еще такая должность есть, чтобы к людям стать ближе: и сестра я и хозяйка...
В мирной жизни никого у меня всерьез не было. На фронте меня Махонькой звали, я и привыкла, что всех младше, и годы свои не считала. Опомнилась, а мне уже тридцать. Решила: раз мужчины на меня не взглядывают, сама себе пригляжу. Равноправие! Приглядеть приглядела, да не открылась: семья у него была...
Коллектив у нас в отделении не очень большой, а больных всегда полным-полно. С больными у меня дружба запросто получается, а с начальством... Отношения не скажешь что плохие, но не так чтобы ровные, потому что на профсоюзных собраниях выступать приходится и повседневно чего-то требовать: такая у меня должность. Я их обиду понимаю, но разве можно нормы эти принять — белье менять один раз в десять дней? А если она, скажем, потеет, а фортка открыта, как мокрую рубашку не сменить?
Бывает, на взгляд и не мое вроде дело, но это с какой стороны смотреть. Вот, к примеру, палата сигналит, а сестричка по телефону смеется. Я ей на сигнал указываю, а она санитарку шлет.
Санитарка и так разрывается, пока еще до той палаты ноги добегут! А там не ее, сестру зовут, плохо кому-то. А если опоздают?.. Я не то чтобы в медицинские дела лезу. Нет, я по своей части настаиваю: надо, чтобы не одна, а две лампочки зажигались, красная, скажем, для сестры, а синяя — санитарке. И просто же все сделать: у койки не один звонок, а два. Не твое, говорят, дело, Любовь Ивановна. Как же не мое, если я сестра-хозяйка?
А вот что Николай Георгиевич не в свое дело вмешивается, так это бывает. В прачечной белье рвут машинами, могут из совсем нового клок выдрать или просто располосовать. Что же, хорошее списывать? Возьму простынку домой, аккуратненько залатаю, из двух простынь одну сострочу — боковушки-то не истлевают. Заметит Николай Георгиевич, меня потребует да как накинется при всех: что за нищенство, разве нового нет? Есть-то оно есть, только как можно из-за одной дырочки вещь выбрасывать?..
Ну, да он молодой, Николай Георгиевич, послевоенный...
Больные за меня вступаются, они люди отзывчивые. Правда, и они разные бывают. Одной давно ходить можно и нужно, Николай Георгиевич велит, а она все нянечку зовет. К болезни прислушивается. У меня часики тихие — то ли идут, то ли нет, я их к уху прикладываю. Так и больные эти к своему организму день и ночь ухо прикладывают, о болезни только и думают. Как тут подняться!
А бывает, лежит плохая совсем, а нянечку звать совестится, сама рукой на полу шарит, чтобы, значит, судно взять. Я уж в те палаты чаще заглядываю, боязно за больную, которая сама за себя не боится...
Есть такие, к которым не ходят. Иногородние. Тоже доглядеть надо, в магазин сбегать, на рынок. Как это у нас на юге больному человеку без фруктов! В Ленинград я, между прочим, за те фрукты и попала. Приехала ленинградка к морю, перекупалась, сердце на пляже перегрела. Когда выписывалась, адрес дала. Мне многие адреса оставляют, в гости зовут. Только я по первому зову никогда не еду — мало ли на радостях да в благодарность порывов случается! Вот если потом вспомнят, если в письме приглашение повторят, можно и поехать. Я и в Сибири так погостила.
Может, оттого, что я в больнице работаю, мне кажется, все люди больные, все на меня больными глазами смотрят и помощи ждут. Они мне такие личные тайны доверяют, что и сказать нельзя. И я опять, как в войну, вроде и сама по себе и в них тоже живу, и опять у меня не одна, а много разных жизней.
Каждый человек — земля незнаемая, и сколько же в той земле богатств, от глаза скрытых, таится!.. Я, чтобы поговорить, так не очень, мне что рассказывать? Я послушать люблю, а людям надо, чтобы их вот так, всем нутром, слушали, то, что у них наболело, в себя вбирали-перекачивали. Слушаешь иной раз — поначалу словно в глухую чащу вошел. А там тропинок светлых видимо-невидимо и рядом с трухлявыми пнями светлые стебельки
вверх тянутся, и ручейки бегут-звенят, и озерца стоялые, задумчивые, и одуванчики солнышками проглядывают... Человек, который родным тебе за болезнь стал, под которого руки подкладывал, с ложечки кормил: на прощание деньги тебе в карман сунет. У меня будто кровь от лица, от рук насосом в один миг откачает, а слов нет. Верну бумажку и пойду тихо, отсижусь где-нибудь. И губы потеплеют, и кровь в лицо возвратится, и уже выговорить могу, только некому — ушла она со своей бумажкой. И хорошо, что ушла, для меня объяснения — ничего труднее нет.
Ведь чтобы такой человек понял, чтобы дошло до него, слова особые знать надо и говорить пронзительно,— я так не умею. Это когда больной плохо, слова сами собой находятся, искать не надо. Может, и глупые, да ведь тут главное — говорить и говорить, глядишь, и полегче больной станет, словно ты ее боль, как знахарка какая, заговорила. Вот и сюда, в Пумпури, я к своей заговоренной приехала. Не знала, не гадала, что здесь, от родных
мест далеко, с юностью своей повстречаюсь. «Я-а-а...» Как музыка.
Сказать моей матери до войны, что я, дочка ее, запросто полстраны объезжу, побываю, где захочу,— никогда бы не поверила...
Я в войну до Берлина дошла, а помню плохо, будто все одно поле, один лес, один бугор, одна речка, одни улицы, и везде раненые, раненые... Не умела я тогда на красоту смотреть, или времени не хватало. Сейчас совсем другое дело. Я ничем таким не болею; думаю, лет тридцать еще поживу—поезжу, на то и отпуск. На пенсию не выйду, нам теперь можно и работать и пенсию стопроцентно получать. Денег много будет, на Дальний Восток съезжу, за границу. А чтобы уйти с работы — это смешно даже, все равно что взрослому в ребячий вагончик влезть.
* * *
Отпуск мой кончается, пора уезжать. Хожу по бережку, на следы свои оглядываюсь. Вмятинки на песке отчетливые остаются, короткие и широкие, потому что обувь у меня — сандалии детские, где дамскую тридцать третьего размера найдешь!
Поезд мой ночью уходит, и я к вечеру прибежала сюда, на берег, к Айвару и Руте, на свидание. А они не знают, что я к ним на свидание бегаю, на затылки их светлые любуюсь, речи непонятные впитываю.
Издали еще увидела: Айвар один стоит. Ждет. Не так, как другие: взад-вперед не бегает, с ноги на ногу не переступает. Терпеливо ждет, уверенно. Ноги расставил, точно в берег моря врос, не шевелится, голову поднял, смотрит в ту сторону, откуда она прибежать должна. Я на скамью, что наверху, под сосной, присела, издали наблюдаю. Нет, не наблюдаю. С ним вместе жду.
Бывает, конечно, запаздывают люди. Мало ли что задержать может... Только стала я в памяти встречи их перебирать, каждую точно камушек на ладони подкидывать, обсматривать со всех сторон. И получилось, что вроде бы играла она с ним в догонялки, как в первый раз, когда он ее в море тащил. Азартная девочка.
Потом попритихла, будто ждала чего-то, а когда свое «я-а-а» пропела, так уж и совсем в нетерпеливом ожидании вся к нему устремилась: вот догнал, а теперь что?.. А он, выходит, ожидание ее обманул, в море уплыл. Айвар — мальчик чистый и любит ее, видать, прочно, а она не поняла, или неинтересно ей стало. В кино все иначе показывают, она и ждала бурности, а он бурность свою в море утопил. Нет, не случайно не пришла к нему сегодня Рута...
Уже пансионатские после ужина бережком прогуливаются. Кто хотел, в кино ушел. Вот и солнца не стало. У нас на юге солнце быстро заходит, скатилось по небу, заалело, и нет его. И вечер темный рано с земли наплывает, и небо темнеет. А здесь почти до полуночи светло. Солнце долго-долго
висит над морем: сначала обыкновенное, желтое, фонарь фонарем. Потом точно расплавленный металл по небу растекся, каплей над морем загустел. Густеет, густеет, наливается вишневым цветом, дойдет до полной своей спелости и начинает блекнуть. Увядает медленно так, едва заметно. А как солнца не станет, сразу похолодает, ветерок задышит. Чайки на песке рядочками сядут, грудками к ветру, чтобы, значит, обтекал их, перышки не шебуршил...
По-нашему «рута» — «мята». Травка пахучая. Понятное имя. А вот «Айвар» на наш язык не переводится. Только мне Айвар понятнее. На Сережу моего похож. Я, если по правде сказать, лицо Сережино не очень помню, будто дымка мешает. Иной раз уж так разглядеть пытаюсь, память напрягаю, а нет, неразличимое оно, смутное, вроде как солнце, что над Рижским заливом истаяло. Одни глаза помню.
В последний раз поглядела я на Айвара, попрощалась и пошла: электричка меня ждать не станет. Иду быстро, а все оглядываюсь. Стоит Айвар. Люди его, как ту липу, что посредине улицы выросла, обтекают. А он стоит. Может, до утра стоять будет. И такая обида меня взяла, к горлу подступила — дышать трудно.
И чего это я Руту березой все видела распрекрасной, себя, довоенную, с ней себе в ущерб равняла? Да разве же я такая была? Ну, пускай маленькая, пускай неказистая, и руки уже тогда в твердых мозблях были, пускай. Вон карельская береза на что уж неказистая, и наросты у нее, как мозоли. Может, они, мозоли эти, крепость ей, такую ценность и придают. А рядом березка стройная, раскрасивая, а глянешь — совсем не та у нее древесина...
...Сижу в поезде, еду домой на юг. А все берег вижу и как Айвар стоит. И такое у меня нестерпимое чувство! Будто наперед знаю: приеду через год, а он все на том же месте стоять будет. Может, так всю жизнь ее и прождет...
Я ведь не знала тогда, что война началась. Прибежала к нашему камню — нет Сережи. Я уж ходила-ходила, до самой ночи.
И только на другой день под тем камнем уголок какой-то бумаги приметила, оказалось, Сережа записку оставил. Я эту записку и сейчас храню, только карандаш поистерся, слов не разобрать.
А что разбирать, если я их наизусть знаю. Подписался «твой Сергей». А фамилию не догадался написать. И моей не знал...
Не сложилась, говорят, у меня судьба. Сложилась не сложилась, а все равно я сама над ней хозяйка. Куда хочу, туда и езжу.
Только есть у меня в глубине где-то чутье такое, что перехочется мне вдруг путешествовать. Одна мечта все чаще на сердце западать стала.
Сойти бы на самой дальней остановке, дальше которой поезда не ходят, автобусы не ездят, там, где новый город ли, поселок ли только-только рождается. Мое начало жизни война обрубила, меня в самое пекло сунула. Сколько смертей я видела!.. А вот как жизнь зачинается... Где-то сейчас, в самую эту минуту, первую дорогу в непроходимом лесу прокладывают, первые палатки ставят, первого ребятенка нянчат, и все только начинается. Может, и мне скажет там кто-нибудь: «Оставайся с нами, хозяйка, невозможно нам без тебя!» ...На фронте мне часто такие бесценные слова говорили: «Крышка бы нам без тебя, Махонькая...»
Работница № 07 июль 1974 г.
Похожие новости:
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
|