Архиварий-Ус

Поработав какой-нибудь час, она почувствовала себя настолько плохо, что это заметил мастер Иван Иваныч, случайно остановившийся возле ее станка.
— Что с тобой, Сергеевна? — спросил он, вглядываясь в ее необычайно раскрасневшееся лицо.— Словно из бани выскочила. И глаза блестят. А ну-ка, топай домой!..
Разложив диван-кровать, она легла, счастливо ощутив прохладу подушки, и сразу же забытье, горячее и душное, как летнее полуденное марево, затопило ее.  Изредка она просыпалась и глядела на будильник, стрелки которого двигались, как ей казалось, медленно-медленно.
Как всякий взволнованный человек, он говорил слишком громко, и Шура досадливо поморщилась.
— Болит? Голова болит?—спросил он, тоже морщась.— Сейчас, сейчас! Вот доктор... У дверей, понимаешь, столкнулись...
Молоденькая врачиха в это время входила в комнату.
— Ну, что с вами приключилось? Заболели? — заговорила она с профессиональной приветливостью,— Нехорошо, нехорошо...
— Да вот, голова,— робко пожаловалась Шура,— мочи нет, как болит...
— Сейчас температурку измерим,— бодро утешила врач и протянула Шуре остро блеснувший градусник.
Григорий стоял тут же с растерянным лицом.
Температура оказалась высокая, и врач как-то сразу поскучнела, перестала шутить, а уходя, велела строго соблюдать режим и прописала лекарство, которое нашлось в Шуриной домашней аптечке.
Закрыв за врачом дверь, Григорий тотчас вернулся в комнату и присел на краешек кровати возле жены.
— Ты лежи, лежи,— сказал он, накрывая своей большой ладонью худенькую белую руку Шуры.— Лежи и ни о чем не беспокойся, все будет в полном порядке.
— Я сегодня ничего не варила,— сказала она огорченно.— Так что вы без второго нынче... Суп только один, со вчерашнего дня...
— Лежи, лежи! — повторил он.— Обойдемся как-нибудь. Я сбегаю, колбасы куплю. А Юрка где? Не приходил еще?
— Да сбор у них сегодня,— сказала Шура.
Раздался звонок.
— А вот и он.— Отец пошел открывать.
Но это был вовсе не Юрка. Это пришла Люба Брянцева.
Люба работала вместе с Шурой. В цехе их считали подругами, но на самом деле они никогда не были особенно близки, а просто, обладая одна сдержанностью, а другая легкостью и покладистостью, не ссорились, сохраняя те уважительные отношения, которые издали вполне могли сойти за дружбу. Вот и сегодня, узнав, что Шура заболела, Люба посчитала неприличным не навестить ее. Да и вообще она была добра и потому, сдав смену — не свою, а ту, которую отработала за Шуру, она отправилась к больной.
Собираясь к Шуре, Люба не думала, конечно, и даже вовсе не помнила о ее муже, а больше была занята собственными мыслями и поэтому несколько растерялась, когда дверь ей открыл Григорий.
— Ильина Александра Сергеевна здесь живет? — робея, спросила Люба, с удивлением рассматривая высокого, представительного мужчину.
— Здесь, здесь!—сказал Григорий, уступая ей дорогу и тем самым приглашая войти.— Только болеет она...
— Да я знаю,— сказала Люба, снимая пальто и оставаясь в светлом домашнем платье с короткими рукавами, которое она всегда надевала на работу.— Знаю, что заболела, я с работы...
Увидев входящую Любу, Шура и удивилась и обрадовалась. Ей было приятно, что к ней пришли с работы, потому что за этот наполненный болью и жаром бесконечный день она, привыкшая все время находиться среди людей, говора и шума машин, уже успела соскучиться по тому ровному и устойчивому ритму, который в ее душе и мыслях всегда определяется словом «цех». Удивилась же она потому, что не ожидала, что всегда озабоченная
своими делами Люба выберется к ней.
— Ну, как там? — спросила Шура, проводя рукой по своим растрепавшимся легким волосам: — Как там без меня?
— Да ничего,— махнула рукой Люба.— Все нормально. Стучим! — И она звонко рассмеялась, стрельнув глазами в сторону Григория.
— Это Люба,— сказала Шура мужу.— Люба Брянцева. Вы, верно, и не познакомились еще?
— Кой-черт! Я и здрастьте-то, кажись, не сказал,—добродушно засмеялся Григорий и протянул Любе руку.— Здравствуйте!
— Здравствуйте, коли не шутите! — пропела Люба своим сильным, глубоким голосом, встряхивая его руку и церемонно представилась:— Любовь Петровна. А вас как по батюшке?
— И я Петрович,— засмеялся Григорий.— Григорий Петрович. Так что мы, выходит, тезки.
— Скажите! — радостно удивилась Люба.
По тому, как дрогнули и вскинулись Шурины ресницы, Люба почувствовала, что сказала что-то не то, и тотчас, поправляясь, добавила бодрым голосом:
— Тебе, я скажу, и болеть не страшно. Ты вон какая крепкая да жилистая, любую хворь перетянешь. Это мне болеть нехорошо,— продолжала она, обращаясь уже к Григорию и улыбкой приглашая его посочувствовать ей.— И все толстота моя несчастная...
Она говорила о своей «толстоте» тем беззаботным и шутливым тоном, каким обычно говорят о смешном, но милом недостатке, скорее гордясь, чем досадуя на него. Полнота и правда не портила ее, а, наоборот, придавала всей ее фигуре какую-то соблазнительную округлость, и Люба хорошо знала это.
Григорий понял шутку и понимающе усмехнулся.
Шуре стало почему-то неприятно и вдруг захотелось, чтоб Люба ушла.
— Ты садись, садись,— сказала она, пересиливая себя,— посиди хоть. Дай ей стул, Гриша...
— Да что же сидеть? — проговорила Люба, усаживаясь.—  Что ж без толку сидеть! Давай, я обед сварю, что ли, мужик-то твой еще не кормленный, верно?
— Спасибо, что вы,— сказал Григорий ласково.— Мы сами как-нибудь... Да и на работе я обедал...
— Нет, нет, сварю,— упрямо повторила Люба.— Малец придет, ему тоже горячее нужно.
— Да не беспокойся ты,— слабо запротестовала Шура,— там суп еще остался.
— Ну так что ж, что суп? — еще напористей продолжала Люба.— Суп он и есть суп, вода да картошка. Супом одним не наешься. А вот каша... Я им сейчас кашу сварю!.. Хоть рисовую. Рис-то у вас есть?
— Есть,— махнула рукой Шура.— Только не надо бы...
— Надо! Надо!—сказала Люба.—А ну, хозяин, показывай, где тут у вас что лежит.—И она, шутливо, но крепко подхватив Григория под руку, повлекла его за собой. И он пошел, растерянно и смущенно улыбаясь.
Шура поспешно опустила глаза.
Люба между тем и сама не понимала, что с нею происходит и для чего она затеяла эту, как она знала, никому не нужную кашу. Она была заметно смущена тем, что увидела в Шурином доме. С Шурой они были ровесницами, но Люба почему-то всегда казалась себе моложе. Втайне она считала жизнь Шуры скучной, неинтересной, слишком, что ли, ровной. Она знала, что у нее есть муж и сын, но поскольку сдержанная Шура никогда ничего, кроме самых общих сведений, о них не сообщала, Люба как-то привыкла не принимать их в расчет. И представлялись они ей тоже скучными и неинтересными.
На самом же деле все оказалось не так.
В квартире у Шуры было как-то особенно уютно. И сама Шура, вроде бы малоприметная на работе, здесь была другой, молодой и хорошенькой, с неожиданно стройной шеей, обрамленной голубым кружевом рубашки, с русыми волосами, обычно забранными в тугой строгий пучок, а теперь распущенными — легкими и пушистыми. Худоба не портила ее, а делала юной...
Но важней всего было то, что муж у Шуры оказался веселым, добрым и спокойным, да, да, именно спокойным тем устойчивым и доброжелательным спокойствием, которое свойственно только хорошо, радостно живущим людям. И вот это его спокойствие ревниво заинтересовало Любу.
Показав Любе, где крупа, спички и соль, Григорий привычно присел на кухонную табуретку, ожидая приказания что-нибудь вынести или достать с верхней полки.
Люба с некоторым страхом обнаружила на его лице выражение доверия, и ей тут же захотелось угодить ему. Доставая из шкафчика рис, она наткнулась на подвешенный полотняный мешочек и на ощупь поняла, что это сухой компот.
— Гурьевскую кашу сварю,— сказала она с воодушевлением.— С черносливом. Сладкую.
Шура, лежа в своей комнате и совестясь, невольно прислушивалась к тому, что делается на кухне. Ей слышны были голоса, но слов невозможно было разобрать: наверное, притворили дверь.
Беспокойство, которое возникло, когда Люба шутила с Григорием, не покидало ее. Шура заметила на Любином лице то хорошо знакомое выражение, которое всегда появлялось у Любы в присутствии мужчин: ласковое, заискивающее и зазывающее одновременно. Полуулыбка, полувопрос, просьба, обещание и еще бог знает что.
И Шуре было неприятно, что все это теперь вдруг каким-то образом связалось с ее мужем. От этих мыслей и от усилия прогнать их еще сильнее разболелась голова.
В дверь позвонили. Она по звонку поняла, что пришел сын, и обрадовалась. Григорий открыл Юрке.
— Мамка у нас заболела,— сказал он сыну.— Такое дело, брат. Температура высокая.
— А где она? — испуганно спросил Юрка.
— Дома она, дома,— успокоил его отец.
Юрка вошел к матери и стал около постели, глядя на нее большими печальными глазами.
— А тебе попить не дать? — спросил он наконец, видимо, вспомнив, что больные часто просят пить, и тем пытаясь выразить свое сочувствие.
— Да я уж пила,— сказала Шура.— Ты галоши-то сними, сынок.
Сын быстро нагнулся, снял галоши, но держал их в руках,— ему не хотелось уходить, и все смотрел на мать.
— Ну что, сбор-то был? — спросила Шура, через силу улыбаясь ему.
—-Был! — сразу оживился мальчик.— Геройский моряк один приходил. Только старый, мам, с бородой,— сказал он полувопросительно, высказывая тем матери свое тайное сомнение в подлинности этого героя: героизм был Для него пока связан только с юностью.
— Так он же и молодой был,— сказала мать, угадав это его чувство.— В бескозырке, наверное, ходил... А под ней чуб...
— А...— протянул сын, видимо, в воображении пристраивая к бородатому лицу героя бескозырку и чуб.
— Пошли, пошли,— сказал, входя, отец.— Маме отдыхать надо. Тетя Люба суп разогрела, покормит тебя.
— Нашла на балконе? — поинтересовалась Шура.
— Нашла! — весело махнул рукой муж.— Она и иголку в стогу найдет! Ловкая женщина... Может, и тебе супцу налить, а, Шур?
— Не надо,— сказала Шура, отворачиваясь.— Спасибо, не хочу я! А вы идите, идите...
Теперь она уже всерьез ревновала, с непривычки совсем не зная, как спрятаться, чем заслониться от горького чувства. Оживление, которое она расслышала в голосе мужа, жестоко обидело ее. «Что же это? — думала она с беспомощным удивлением.—  Как же это? Только мелькнула чужая юбка, и он уже, пожалуйста, растаял? Да разве может быть так, сразу?.. Нет, нет, не может быть, нет...» — Но тут же память услужливо подсунула ей эту его,
как ей казалось, виноватую улыбку и оживление...
«Значит, может, может! — упрямо твердила она себе.— Может пойти, побежать за другой женщиной, и улыбаться ей, и только мельком оглянуться на нее, Шуру, жену свою!..»
Она прислушалась к тому, что делается на кухне, стараясь уловить в каком-нибудь особенном звуке или слове подтверждение своим мыслям, но ничего не услышала. «А может быть, ему всегда нравились другие женщины,— подумала она, холодея,— именно такие, как Люба, полные и румяные, с шестимесячной завивкой, а вовсе не такие, как я?»
Думать о муже по-чужому, хитро гадая, что может понравиться ему, было так унизительно и непривычно, что кровь бросилась в лицо. И сейчас же другая, гораздо более страшная мысль завладела ею: «А может быть, и вообще ничего не было— того, чему она, Шура, пятнадцать лет отдавала свою силу и радость? Может быть, просто существовали все эти годы живущие под одной крышей люди и только ей одной казалось, что они связаны в единое, неразнимаемое целое — семью?»
Эта мысль была действительно страшна, страшна не только потому, что вдруг отъединяла ее от мужа, но еще и потому, что разом зачеркивала все отданное семье.
«Раз так,— лихорадочно думала Шура,— то и она не станет, не станет больше хранить это видимое, никому, оказывается, ненужное благополучие, а сумеет отойти, исчезнуть из его жизни, и пусть он тогда любит других и улыбается кому угодно, а она скажет ему, скажет сейчас же...»
Что сказать мужу, Шура еще не знала, но она готова была сказать ему те ужасные, злые, окончательные слова, которые, раз только прозвучав в воздухе, остаются в памяти навеки. И чтобы не растерять их, она крикнула громким и, как ей показалось, гневным и решительным, а на самом деле испуганным голосом:
— Гриша!
А в кухне в это время Люба, разогрев суп и достав из шкафчика глубокие тарелки с цветочками, кормила Юрку. Она доставала солонку, резала хлеб, бережно, для сохранения свежести завернутый в чистую салфетку, и с радостью чувствовала себя хозяйкой в маленькой чистой кухне, и хозяйкой над всеми звонкими и блестящими кастрюльками, терками и сковородками, а главное, над этими двумя мужчинами, большим и маленьким, что сидели тут же и которых ей сейчас было дано кормить и обихаживать.
Те мужчины, которые были знакомы ей, обычно любили нудно жаловаться на своих жен. И Люба с их помощью давно приучилась смотреть на семью как на обузу и, по чести говоря, до сих пор не очень-то жалела, что не замужем.
Здесь же, в семье Шуры, все было как-то не так, как ей представлялось со стороны, здесь не только ничего не мешало и не тяготило, а, напротив, все — и кухня, и еда, и заботы, и даже то, что Григорий и Юрка любили, как это угадывалось, просто так, без дела посидеть тут около Шуры,— словом, весь будничный семейный уклад казался нужным и важным для жизни, для души.
И Люба всем своим существом вдруг почувствовала это, позавидовала и тут же невольно стала играть сама с собой в горькую игру, представляя, что это ее сынишка ест суп, придя из школы, и это ее, Любин, муж так привычно спокойно сидит на кухонной табуретке и смотрит ей в спину, а она и готовит, и моет, и чистит для него. И оттого, что ей хотелось хотя бы ненадолго почувствовать себя нужной в этом доме, она села напротив Юрки и, подперев ладонью щеку, спросила его с деловитым и заинтересованным видом:
— Ну, что вам сегодня на уроке объясняли?
— На каком? — спокойно спросил Юрка, уточняя.
Люба не знала, какие уроки могут быть у Юрки, и смутилась.
— Да на первом,— сказала она.
— На первом была история,— обстоятельно начал Юрка.— Объясняли про древних римлян, как они делились на патрициев и плебеев...
Но ни патриции, ни плебеи уже не интересовали Любу. Она отвернулась от Юрки и взглянула на Григория: он думал о чем-то.
— С какого ты года, Петрович?—спросила она, улыбаясь.
— Мы с Шурой оба с тридцать шестого,— охотно ответил он и тут же озабоченно добавил: — Как думаешь, не пора ли ей чайку горяченького согреть, а?
Люба шумно встала и, резко двинув табуретку, отошла к плите.
— Я к тому говорю,— продолжал Григорий,— что с чаем, гляди, и лекарства легче проскочат. Плохо пьет она эти лекарства,— пояснил огорченно.— Тошнит ее от них...
Как раз в этот момент Шура и позвала его.
Когда муж, как она того хотела, вошел в комнату и она уже готова была сказать, прокричать ему все страшные приготовленные ею слова, она не произнесла их.
Сказать, выбросить, вытолкнуть из себя злобные, обидные слова, чтобы хоть на один миг доставить себе мстительное удовлетворение, помешала, не позволила сила, которую Люба инстинктивно почувствовала в Шуре, но которую так и не сумела понять. Именно эта гордая сила души была той единственно нестарящейся красотой, которая видна не сразу, но, раз увиденная и разгаданная, уже навек привязывает к себе сердца и, подобно
магниту, притягивает, спаивает семью.
— Григорий,— сказала она медленно, словно решаясь на что-то и самой себе в чем-то отказывая,— ты, пожалуйста, притвори покрепче дверь в кухню. Я спать буду.
...Люба уже одевалась, когда Григорий вышел в коридор.
— Что это? Куда это? — удивился он.— А каша?
— Сварилась ваша каша, ешьте,— бесцветно сказала Люба, не глядя на него.
— Ну хоть с Шурой бы попрощалась...
— Что ж прощаться, не навек расстаемся,— все так же скороговоркой сказала Люба,— не к чему тревожить ее, раз спит.
— Тяжело переносит болезнь, вот беда,— проникновенно проговорил Григорий.
— Поправится! — жестко сказала Люба и пошутила с сердцем: — Ты-то смотри сам не заболей... от жалости!..
— Что мне сделается,— отмахнулся он, не уловив иронии.— Я здоровый!
Люба прикусила губу и посмотрела на Григория долгим, пристальным взглядом. Потом резко повернулась и вышла.
Шура слышала, как за Любой захлопнулась дверь.
Григорий не вошел к ней, видимо, думал, что заснула, а только чуть приоткрыл дверь ее комнаты, чтобы услышать, если позовет. И Шуре хорошо было слышно все, что происходило на кухне.
— Ну вот, сейчас и кашу поедим! — сказал отец.— Ох, и хорошая, видать, каша!..
Несколько минут ничего не было слышно, только изредка позвякивали ложки.
— Ну как? — спросил отец.
— Ничего,— без энтузиазма проговорил Юрка.— Только сливы кислые, пап...
— Тетя Люба сахарила, я видел,— сказал отец и тут же посоветовал сыну: — А ты откладывай их на блюдечко в сторонку, вот как я.
Они доели кашу, и отец стал мыть посуду.
— Папа,— спросил Юрка,— а ты все-все будешь мыть?
— Все-все,— сказал Григорий.
— И кастрюли?
— И кастрюли.
— А если завтра, а? — просительно протянул Юрка.
— Нельзя,— сказал отец.— День только пропусти, и не заметишь, как мохом зарастешь. Это были ее, Шурины, слова, произнесенные с ее же интонацией. Сердце ее дрогнуло.
— Да ты иди ложись,— негромко продолжал Григорий.— Чего не ложишься-то?
— А как же ты?—сказал Юрка.— Тебе ж одному скучно будет.
И это тоже было ее, Шурино, ее привычная вечная забота о близких.
Так, значит, все-таки не напрасно, не «просто так» жили они, муж и сын, рядом с нею, не только, оказывается, ели сваренное и носили выстиранное ею, но что-то еще ее, Шурино, душевный труд, что ли, откладывался в них, чтобы когда-нибудь вот так неожиданно и радостно проявиться.
Она незаметно задремала, и во сне ей все хотелось, чтоб было темно, но тьма была какая-то багровая, с желтыми и оранжевыми плавающими кругами (Шура не знала, что Юрка, разбирая постель, включил электричество, и свет мучил ее во сне).
Вдруг круги закачались сильнее и пропали, и тут же мягкий, успокаивающий полумрак опустился на нее. Она приоткрыла глаза и увидела перед собой фигуру мужа, стоявшего на стуле спиной к ней: он занавешивал люстру.
Шура смотрела на мужа снизу вверх и видела его большую спину, светлый и, она знала, пушистый затылок, крепкие плечи под такой знакомой, в полоску, выношенной уже домашней рубашкой, и чувство огромной, невысказанной нежности заполнило ее сердце.
А он, видно, почувствовал ее взгляд, оглянулся, легко спрыгнул со стула и подошел к ней.
— А я тебе чайку приготовил,— сказал он, улыбаясь, и спросил ласково, склонившись: — Ну как, получше?
— Это ничего,— уверенно сказал он,— это температура проклятая тебя морочит!..
— Температура,— согласилась она успокоенно и устало.

Работница № 06 июнь 1974 г.