Архиварий-Ус

— Как вы считаете, можно вернуть любовь, если потерял ее? Мне почему-то кажется, вы посоветуете, что мне делать.
С Леной мы познакомились вчера, когда сели в поезд. У нее гладкие, тщательно расчесанные волосы до плеч, легкие, женственные движения.
Казалось, выйди я сейчас из купе — и Лена, будто спрыгнув со сцены, станет совсем другой... Спросила, чем она занимается,— ответила коротко:
«Учусь» — и перевела разговор на другое, дав понять, что это не самая интересная тема... Однако дорога есть дорога, она сближает разных людей: искренних и неискренних, молчаливых и разговорчивых. И мы с Леной успели многое обсудить.
— Была я в прошлом году в туристском походе,— говорила Лена.— Две недели жила в поселке в горах. Такой маршрут называется «радиальный».
цивилизованного человека. На базе, правда, тоже скучища, хоть и место живописное. Никаких развлечений, кроме танцев. Сегодня танцы, завтра... И
вот однажды... Я его сразу заметила, как только он вошел.
Высокий, коротко стриженный, знаете, прямо как Маяковский! Кто ж это? Смотрю будто мимо него, а сама думаю: пригласи, ну, пригласи же! Он сразу ко мне. Знаете, на танцплощадке я всегда такой успех имею, что девчонки говорят: «Ты королева танцев». Танцуем с ним. Молчим. Когда заиграли липси, я его спрашиваю: «Вы откуда, из какой группы?» Он отвечает: «Я не из группы, я гидролог. Тут недалеко на озере наша база». И незаметно разговорились. Даже не помню о чем: о космосе, о телепатии — и на все у нас общие взгляды. Гена — его так зовут — оказался очень интеллектуальным. Чудно провели вечер. Прихожу — девчонки мои не спят, ждут.
«Ленка,— говорит,— интересный парень! Что ты смотришь, клей его». Это у нас выражение такое. Ну держи, что ли, увлеки,— слегка смутившись,
объясняет мне Лена: все-таки заметила, как покоробило меня это словечко «клей».— Назавтра опять мы с ним вечер вместе провели, уже не танцевали, гуляли. Гена читал стихи. Свои? Не знаю. Я не спросила чьи, а то еще подумает: необразованная...
А потом,— продолжала она,— Гена взял мою руку, и мы сидели молча. Нет! Мне уже двадцать, но такого парня, чистого, трогательного, я еще не встречала. И я очень хотела ему понравиться. Есть у меня одно счастливое платье, белое. Идет невероятно! Сама его шила, но никто об этом не догадывается. Рубашечкой, а тут наверху карман и на нем зеленой синелькой латинскими буквами мои инициалы. Гене я, конечно, сказала, что это
платье мне кто-то привез.
Кто-то, кому я очень нравлюсь. Когда стало холодно, он накинул мне на плечи свою куртку. Было так хорошо! Девчонки каждый вечер спрашивали:
«Целовались?» Я говорила: «Да»,— чтоб не казаться дурочкой. А на самом деле... Вы знаете, совсем он не такой, он и обнять меня не решался. Но я
чувствовала, чувствовала, что ему нравлюсь. Неделю была так счастлива! А потом... Ничего не понимаю. В день моего отъезда он не пришел
на обрыв. Может, потому, что записку с его адресом я забыла в его куртке и он решил, что я просто смеялась над ним? Да я этот адрес наизусть знаю.
Может, он решил, что я слишком легкомысленная? Я рассказывала, что имею большой успех, что с работы меня почти всегда провожают двое, что у
одного моего знакомого — машина. Да, видно, это его задело... В первом письме он написал... Сейчас я вам прочту... Лена торопливо достала из сумочки письма:
«Лена, довезла ли ты до дома загар? Думаю, все твои мальчики поразились, какая ты приехала мулатка. После нашей тиши, наверное, наслаждаешься городским весельем? В твоей записной книжке столько телефонов и адресов, что для меня, должно быть, не хватило бы места. Ведь записку с адресом ты не взяла...»
Я обрадовалась его письму, но фасон держу. Пишу: «Ах, прости, забыла, верно. Ну, раз ты про меня помнишь — получай ответ...» Второе его письмо неинтересное. Могу прочитать: «Борис — это из их партии — женился. А жена — недалекая мещаночка, только наряжается. Во все очереди записалась: на арабскую комнату, на холодильник, на машину.
Говорит, что это план Бориной работы на пятилетку. До чего обидно: пропал парень!»
Знаете, а я эту Борисову жену не очень осуждаю. Хочет жить красиво. Ну и что? Так вот, обменялись еще тремя письмами, и он замолчал. Ну, скажите, что я должна писать ему, чтоб его заинтересовать? Пишу: привет обрыву, шелковице, озеру и тебе, конечно. А он отвечает: шлют привет обрыв, шелковица, озеро и я, конечно. Остроумно!
Высмеял. Но не писать же ему, что он мне нравится... Мне плохо! Особенно по вечерам. Днем я занята. Встаю в начале седьмого, быстренько готовлю всем завтрак, бужу брата. Он в 10-м классе. Смотрите, какой ремешок к часам я ему везу. С компасом. Потом сестренку бужу и вместе с Григорием Петровичем иду на завод. Мама у нас больна: сердце. Мы ее стараемся дома от всего освобождать. А отчим у меня, Григорий Петрович,— замечательный человек! Папа наш умер: был тяжело ранен на фронте, много лет болел. И Григорий Петрович взял маму с тремя ребятами. Бывают же
такие люди! Он так меня понимает и гордится, что я работаю в конструкторском бюро. Я подшучиваю над ним: «Ведь я же всего-навсего чертежница».
А он: «Ничего, скоро будешь инженером». Не так это скоро.
Я всего-навсего на втором курсе. По правде сказать, очень трудно работать и учиться.
Я-то вообще говорю всем:ерунда, легко, чтоб не сочувствовали.Подруга — вместе в конструкторском бюро работаем — написала: «Скорей возвращайся: зашиваемся с проектом».
Придется теперь по вечерам задерживаться. Это ничего: работать я люблю, вот только плохо, что долго добираться от завода до дому. Да еще улица
наша глухая, а провожать меня некому. Я всегда бегу с трамвая, ног под собой не чуя: встретятся еще какие-нибудь хулиганы. Дома — скорее в
свою комнату. Она всего 8 метров, зато своя. Это отчим настоял, чтобы мне ее отдали. Тут меня никто не беспокоит: вечером мама с сестренкой хозяйничают. Если не надо ехать на лекции,— читаю, занимаюсь, пока не усну. Часто прямо за столом и засыпаю: устаю. А в последнее время бывает: сяду и реву. Губы кусаю, чтоб никто не услышал. Две недели старалась, интриговала — была такая загадочная! А на самом деле обыкновенная. И жизнь у меня неинтересная. Наверное, он уже это почувствовал, потому и остыл, а?..
Лена разволновалась. Лицо вдруг стало совсем детским, расстроенным, как бывает у ученицы, которая хотела решить контрольную непременно на пятерку — и совсем ее не решила. И никак не может понять, что же произошло. А я думала: с какими же разными Ленами я познакомилась! С одной— вчера. Королева танцев!
Она и ко всему окружающему снисходила по-королевски. К девушке-проводнице с высокой замысловатой прической: «Поклонница моды палеолита», к
чаю, который она принесла: «Тоже мне сервис»...
Сейчас сидела передо мной другая Лена. Хороший, заботливый человек. И такой растерянный... Но ведь она совсем не глупа! Откуда же эта двойственность? Что случайное, что основное? Неужели действительно разъела ей душу мещанская ничтожная мечта с «красивой» жизни?
— Послушай,— говорю я Лене,— почему бы тебе действительно не жить повеселей? Зачем тянуть такую лямку? Брат и сестра не маленькие.
Пусть сами и крутятся. И потом — институт. Впереди пять беспросветных лет! Ради чего? Тебе, конечно, надо постоянно ходить и на танцы и в кафе.
Как? Ты еще ни разу не бывала вечером в ресторане? Ты же красивая девочка. У тебя появится блестящая компания.— В глазах у Лены отчужденность, но я спокойно продолжаю:— А что, этот Гена, он действительно красив? Стоит страдать? Он хоть умеет модно, со вкусом одеваться?
Лена вспыхнула:
— Как вы можете?! Да я терпеть не могу этих парней, которые только и озабочены, как бы достать рубаху в цветочек. А Гена совсем не такой, умный, серьезный! Человек, понимаете?
— Почему же ты решила,— взрываюсь я,— что-то изображать из себя? Боишься, как бы счастье не упустить — «клей его!»—а разве настоящих парней «клеят»?
Лена молчит. Потом спрашивает тихо, не поднимая глаз.
— Мне написать ему?
— Напиши. Напиши про маму, про отчима. Про то, как «зашиваешься» с проектом и курсовой... Что не остается времени на танцы, И что страшно
возвращаться одной по глухой улице...