Кто-то весело крикнул:
— Рыжая!
— Кто-то задиристо подхватил:
— Рыжая!
Веселое слово стало липким репьем. По утрам «рыжая» понуро входила в школьную раздевалку, вешала пальто и затравленным зверьком оглядывалась по сторонам, прежде чем снять шапку...
Девчонка кружилась в вальсе, и казалось, музыка летит не из медных труб, а живет в ее улыбке, движениях, глазах. Потом «королеву бала»—так громко назвали ее ведущие — никак не могли вытолкнуть на сцену, чтоб получила она свой заслуженный приз. Вышла, сгорбившись, что-то хмуро буркнула, не поднимая глаз, убежала. Она была убеждена, что над ней посмеялись, что «королева бала» — это злая шутка, все ведь думали об одном: «Боже, какая уродина!» Эти слова она услышала случайно от признанной красавицы класса и с тех пор знает, что все относятся к ней с жалостью или насмешкой...
Маленькие, незаметные постороннему глазу беды. Пройдет время — рассеет бесследно беду, и «королева бала», вполне возможно, смеясь, будет рассказывать о своих горьких слезах. Но это когда-нибудь потом. А сейчас...
Помните последнюю встречу писем на страницах «Подружки», встречу, названную «Только слово»? Девочка Марина, страдающая из-за насмешек (не нравится кому-то ее рост —175 сантиметров), Таня, доведенная до гнева пошлыми шутками одноклассников, Лида, так сильно раненная однажды издевательским смехом, что с тех пор живет в страхе, как бы не сделать ничего такого, что вызовет насмешку.
И застенчивость из милой девичьей черты превращается в болезненную замкнутость.
В юности такие ситуации встречаются нередко, поэтому разговор, начатый тремя письмами, подхватило много голосов. «Я понимаю Таню...» «Я сама была...» «Умом разложу— нет, не стоит убиваться, но почему все-таки больно?..» «Почему они так жестоки?..» «Можно ли выработать иммунитет?..» Эти строки повторяются в сотнях писем.
«Почему они так жестоки?..» Вряд ли можно предположить, что ребята в Танином и бывшем Лидином классах заведомо старались сделать им гадость. Скорее это бездумная жестокость, которая в чем-то сродни жестокости детской.
У каждого, наверное, еще на памяти детсадовские дразнилки: один рыдает — все весело смеются. В маленьких «тиранах» пока не пробудились чувства, названия которых начинаются с приставки «со», как бы соединяющей внутренний мир человека с внутренним миром других людей: сострадание, сопереживание, сочувствие... Нужна рука воспитателя на плече: «Коле так же обидно, как бывает обидно тебе!» В четырнадцать-пятнадцать лет человеку, как правило, не надо объяснять, что «Коле так же обидно».
Вроде бы и прошла уже детская эмоциональная глухота, невосприятие чужой боли, но он все равно может стать обидчиком, присоединиться к общему «веселью». От того, что не научился контролировать свои поступки, контролировать быстро, ежеминутно. А тут еще ощущение солидарности («Я не один, я со всеми!»).
Если бы в Танином классе в момент общего злого смеха отрезвела бы хоть одна голова, если б хоть кто-то один закричал: «Ребята, что мы делаем?! Это пошло и гнусно!» Все, быть может, и затихло бы.
Но бывает, что эмоциональная глухота затягивается. Многое зависит от того, кто воспитывает молодого человека, в какие обстоятельства он попадает, какие нравственные уроки получает вольно или невольно от окружающих, какие книги читает, что выносит из них для себя.
Девочка получила в день рождения открытку от одноклассника (несколько нежных слов, он не посмел сказать их вслух даже ей одной) и повесила это поздравление на классной доске. Все хохотали, а мальчишка убежал из школы и никогда больше в нее не вернулся...
Как нужен был этой девчонке жестокий урок, хотя бы бойкот одноклассников! Иначе глухота может остаться на всю жизнь.
Как точно предостережение слов Писарева: «Во всей человеческой жизни нет ни одной минуты, в которую было бы позволительно относиться к человеку легкомысленно и беспечно». Вникни в эти слова.
Не научен прислушиваться к чужим чувствам, не умеешь — так есть ли у тебя основания принимать себя за полноценного человека? Пробовал ли хоть раз достучаться к себе, пробовал ли в тот момент, когда всем весело, а одному плохо, ставить на его место свое «я», в котором ты все считаешь тонким, глубоко личным, неприкосновенным?
«Умом разложу — нет, не стоит убиваться, но почему все-таки так больно?»
А почему так бывает: в юности человек пишет стихи, даже неплохие, а в зрелости не может выжать из себя ни строчки? Вроде бы и впечатлений накопилось множество и основы стихосложения проштудированы основательно, но не звучат внутри ритмы и чувства не обращаются музыкой слов. Нет, совсем не случаен здесь вопрос о стихах. В юности острее восприятие: слишком многое обрушивается на человека, и зачастую сразу — радость дружбы, любовь, ненависть, обида, горечь... И все он испытывает впервые в жизни. А тут еще он вступает в пору, когда очень хочет нравиться, и всем и кому-то одному, избранному. Раньше его совсем не интересовала собственная внешность, а теперь этот интерес повышен до болезненности. «Свет мой
зеркальце, скажи...» Едва добился утешительного ответа, как вдруг: «Квазимодо!» «Верста коломенская!» И походка сразу меняется, и осанка, и взгляд. Он уже уверен, что все внимание окружающих сосредоточено на его неприглядности, а на самом-то деле лишь он один сосредоточен на себе. Старая, давно проверенная истина. Постарайся это запомнить: помогает. Держаться свободней помогает.
«Не сутулься. У тебя прекрасный рост! У меня такой же». «Ходи уверенно, голову Держи высоко — и злые языки утихнут. Увидишь! Из личного опыта говорю».
Эти строки писем наших читателей адресованы Марине Р. «Из личного опыта» — как знак надежности советов. И с точки зрения психологии все в них верно. Вот тут, наверное, и начинается ответ на вопрос: «Можно ли выработать иммунитет?» Забудь о недостатках своей внешности быстрее забудут другие.
А еще лучше относиться к таким своим недостаткам с юмором. Может, доводилось вам встречать такого вот человека: некрасив, неуклюж, заикается к тому же, а чувствует себя всегда прекрасно? Не напряжен, как в ожидании укола. Да разве ему страшно, что кто-то в незнакомом обществе может шепнуть про него на ухо соседу: «Долгоносик!» Ведь он сам открыл дверь с улыбкой: «Впустите мой нос и меня». И окружающим с таким легко. Не изводятся от мысли: как бы не задеть его, не обидеть, не заговорить бы ненароком о заиках... Все просто забывают, что он некрасив: он обаятелен.
Уязвимость сама по себе скорее достоинство, чем недостаток. И дай-то бог, чтобы не утрачивалась она у человека с годами, не стиралась начисто. Лишь уязвимый способен видеть себя глазами других, способен на недовольство собой и беспощадную самооценку. Лишь ему открывается вся сложность человеческих чувств, и в его коже появляются клетки, воспринимающие чужую боль. Из уязвимых вышли все великие «человековеды» — писатели и поэты. Их дневники (они вызывают раздумий не меньше, чем их книги) рассказывают, как жилось им всегда нелегко и тревожно.
Но ведь из уязвимых выходят и другие — неуверенные и ни на что не способные из-за этой неуверенности. Пустяковая обида, возведенная юношеским самолюбием в крайнюю степень, и — комплекс неполноценности. Был бы рядом кто-то старший и умный...
«Когда отец узнал, что со мной происходит,— рассказывает «рыжая» девочка,— он спросил: «Ты стала злее, глупее оттого, что тебя так назвали?» Я помотала головой. Тогда-то он и сказал: «А ведь это не очень красиво — быть жертвой, да еще невинной. Это унизительно и стыдно. Подумай сама»... Как мне помогли его слова!»
Жаль, что Лиду никто не вытолкнул на баскетбольную площадку. Забрось она хоть один-единственный раз мяч в корзину, и, может, не было бы сегодняшних горестей, таких больших, что ни на какой просвет в своей жизни она не надеется, ни в какое вмешательство не верит. Не сообщила даже своего адреса и теперь не сможет прочесть всех адресованных ей писем. «Возмущена девчонками в твоей комнате! Но послушай, Лида, может, им — не обижайся! — и поговорить-то с тобой не о чем? Ничего не читала, ничего не видела... Но даже если и так,— ты же в Ленинграде живешь! Эрмитаж
рядом, Русский, роскошные библиотеки. Как я тебе завидую, столько можно узнать!»
«Я ведь тоже росла в деревне. Тоже приехала в город, и тоже надо мной смеялись. Знала меньше всех, говорить не умела свободно. Словом, как дундук. Но потом мне так надоела моя второсортность, что сказала себе: «Хватит!
Не хочу быть хуже других!» Начала много читать, искать в книгах главное, размышлять о нем, иногда вслух. Во время споров стала открывать рот и вставлять робкие замечания. А потом выступала на всех дискуссиях — хотелось выступать,— и все окружающие слушали меня с интересом.
И стала я чего-то всем нравиться...»
Больше всего человек сам способен помочь себе. И учителей, с которыми не встретился в детстве, может выбрать, став взрослым, сам. Во все времена не меньше, чем отвагой в бою, люди восхищались победами над собственным «я». Сколько таких побед без литавров и фанфар принесли нам из былого
книги! Протяни лишь к ним руку. Ценные, проверенные веками уроки — и для обиженных и для обидчиков. Ведь еще в древней суровой Спарте, где очень ценили смех, где мальчиков с раннего детства учили высмеивать недостатки друг друга, действовал строгий закон: «Насмешник обязан тотчас же умолкнуть, если человек говорит: «Мне твой смех неприятен!»
Т. АЛЕКСАНДРОВА
«Подружка» благодарит всех читателей, которые приняли участие в этом разговоре. И тех, кто нашел здесь строки из своих писем, и тех, кто их не нашел.Спасибо за активность, стремление помочь чужой беде.
Работница № 05 май 1975 г.