Архиварий-Ус

саквояжиками и рюкзаками, приготовившись слезать на следующей пристани, смотрели на туманный берег и пели. Песни сменяли друг друга, и одна казалась уместней и красивей другой: так они были тихи и под стать утру.
Утру без солнца, без неба, с матовой травой на узкой полосе берега, где стояли косматые, бело-рыжие кони, а дальше все проваливалось в туман. Река тоже только у самого борта дрожала серой волной, а потом уже ткалась, как продолжение небесной пряжи.
Где-то в этих местах, пирожком вдаваясь в реку, стоит село. Весной вокруг него воды разливаются по равнине, выходит из берегов озеро, и жители деревни в это время сообщаются только катерами, пароходами да лодками.
Всего этого Саша сам не видел, но с детства слыхал от дяди Кости, еще в дни, когда бегал с товарищами под дядиными окнами, прислушиваясь к разномастному бою и тиканью многих, собранных дядей старинных часов. Тогда дяде Косте не было и сорока, а сейчас уж с гаком. Он многое повидал: ушел на войну подростком, моложе Саши, а вернулся много старше его.
Дядя Костя работает на заводе, а в свободное время чинит и собирает часы; в его комнатке всегда пахнет столярным клеем, лаком. На столе, бывает;
даже чаю негде выпить — всюду лежат тончайшие пружинки, ажурные колесики, бронзовые маятники, похожие на слитки золота. Сашина мать под праздник вымоет пол, обметет в углах паутину и вздохнет над неуютным братниным жильем.
Дядя Костя — человек добрый и красивый, во всем его облике с пышными седеющими волосами и с кирпичным загаром на высоком лбу есть что-то от
спортсмена, ходока, бывалого человека, соседи его уважают, врагов у него нет, но вот с женитьбой не заладилось!
Один раз познакомился было в доме отдыха с девушкой; она к нему потом и прикатила. Расписались. Пожила молодая в дядиной комнатке среди часов, которые отбивают четверти днем и ночью, заскучала, пристрастилась кататься на велосипеде с соседскими парнями, а потом и вовсе уехала с одним из них на дальнюю стройку.
Саша еще школьником любил забежать с жары в дядину прохладную комнату. Сначала все его секреты укладывались в разбитую именинную чашку,
потом стали касаться дел посерьезней.
— И почему это, дядя, Светка на меня не смотрит? Как съездили на экскурсию всем классом, так стала совсем другая.
— Скажи, ты хочешь, чтоб Светлана, которая тебе нравится, была лучше всех?
— Ну, хочу... Да она и так лучше всех!
— А ты не лучше. И это ей обидно.
Саша молча шевелил босыми ногами.
Чтоб отпраздновать первое студенческое лето, родные сложились и купили для Саши туристскую путевку. Дядя Костя тоже раскрыл бумажник—и
вдруг пальцы его задрожали: он впервые услышал о маршруте, которым пройдет племянник. Две доброхотные кредитки уже легли в общую кучу, а
дядя все медлил уходить.
— Пойдем, племяш, прогуляемся,— предложил он наконец, глядя в сторону.
А если дело до разговора дойдет, передай: помню ее по гроб! Хоть и разошлись мы, как два корабля. Только погудели на прощанье... Эх, да что тут
говорить! Пока она жива, пока сам жив — каждый день буду ждать, что откроется дверь — и войдет.
— Что ж ты раньше не уехал, дядя? — спросил Саша.— Давно бы уж...
— Много ты понимаешь...— Дядя отвернулся, закуривая. Две спички сломались одна за другой.— Ни прав, ни разрешения у меня на это, брат, нет. Мальчишка я был перед нею. А она... Слыхал слово «идеал»? Вот она и есть идеал.  Из тех, что появится на пять минут, а останется в памяти на целую жизнь.
— Всего на пять минут? — разочарованно протянул Саша.
— И про это тебе знать ни к чему! Передай, что велено, и назад на пароход, по своей путевке дальше следуй.
— Велено не велено...— пробурчал Саша.— Как зовут-то твоего... человека?
— Глафира Ивановна Калинникова. Да ты не обижайся, племянник: будет у тебя собственная жизнь — вот и береги ее, никому не уступай. А эта жизнь, видишь ли, моя...
— Чего ж не знать? Тамошний рожак! Нахожусь как бы во временном отсутствии. По обстоятельствам.— Он хохотнул.
— Очень,— согласился Саша.— Из космоса, может, тоже у вас высаживались?
Картуз перестал улыбаться.
— Ну ладно, ладно,— примирительно сказал Саша.— А про такую марсианку, Глафиру Ивановну Калинникову, случайно не слыхали?
Картуз сплюнул сквозь желтые зубы на речную волну.
— Кто ж ее, Глафиру эту, не знает? Кулачиха советская! А я человек наемного труда. Не намерен ждать, пока все границы сотрутся. Я плотник, каких мало, ты это, парень, соображай! А не то чтоб под общую гребенку, хоть она и председатель.
Он глянул на Сашино внимательное лицо. Снова сплюнул, не разжимая зубов.
— Да она тебе зачем? Родственник?
Саша безразлично повел плечом.
— От одного знакомого привет ей везу.
Картуз доверительно подвинулся.
— Послушай, не ходи-ка ты лучше к этой мадам. Все равно разочаруешься.
— А я не хочу ни разочаровываться, ни очаровываться,— независимо произнес Саша, отодвигаясь.— И вообще это не ваше дело.
Картуз поднял фанерный чемодан — он был тяжелехонек на вид.
— Культурка хромает,— произнес он назидательно,— старших не уважаете...
Местность стала подниматься над речкой как бы террасами: за кустами — поле, повыше — сторожевой шалашик, потом уже — деревья, избы, а за ними — темнеющая стена соснового бора.
Саша сбежал по сходням — они весело прогибались под ногами,— сверил часы с корабельным временем: стоянка была долгая — и шибким, молодым шагом двинулся вдоль деревни к опушке.
Поскорей бы выполнить поручение — и купаться!
...Домик у опушки оказался точь-в-точь таким, как его описал дядя, только бревна были темны да крыша сползла набок. Он поднялся на крылечко, с
опаской пробуя подошвами ветхие ступени, и постучал в глухую дверь. Никто не отозвался.
— Кого вам? — спросил голос за спиной. 
Саша с облегчением поворотился.  Мимо, опираясь на суковатую палку, брел старик.
— Глафира Иванна? Да она здеся уже годков десять как не живет. Она председатель колхоза, дом под зеленой крышей. Вертайся на главную улицу, каждый покажет, да и сам не пропустишь.
— Заходите! — крикнула женщина,махнув рукой на тявкающего щенка. В темно-синем платье, со сложенными на затылке косами, она как-то особенно
мягко впереди Саши взошла на терраску и поворотила к нему белое, приветливое лицо.
— Вы ко мне?
— К вам,— отозвался он, невольно смущаясь, хотя про себя подумал: «Понятно. Татьяна Ларина. Идеал девятнадцатого века».
— С парохода?
Саша кивнул.
«Значит, и сын у нее уже большой? — подумал Саша.— А дядя все надеется...»
— Я совсем осталась одна в доме,— продолжала женщина, обвязывая крынку марлей,— как схоронила Егора Сергеевича, а теперь вот и Вася уехал.
«То есть как жила раньше в городе?— с беспокойством подумал Саша.— А чей же тогда домик у опушки? И почему председатель — муж, а не она сама?»
— Вы не плачьте, Глафира Ивановна,— неловко пробормотал он.
— Ирина Николаевна,— поправила женщина, утирая слезы. И вдруг медленно, с изменившимся выражением повернула к нему лицо.— Так вы, значит,
Глафиру Ивановну ищете?
— Ну, конечно,— сказал Саша,— Калинникову.
Ирина Николаевна продолжала тяжело смотреть на него.
— А по какому делу?
Саша, уже понимая, что все это зря, коротко рассказал ей про дядю Костю и свое поручение.
— Жалко твоего дядю,— с недоброй полуулыбкой проговорила женщина. — Молод он тогда был, глуп, а она с мужчинами ловкая...— И вдруг тряхнула головой, так что одна коса упала на плечо.— Ну и расскажи своему дяде всю правду, когда вернешься! Как Глафира сначала собственного мужа в могилу загнала, а потом за чужих принялась. Из-за нее сгиб-то мой Егор Сергеевич!
Она снова заплакала, но как-то странно, без слез, зло.
Саша поднялся с табурета.
— Извините... До свидания...
И так ему захотелось вернуться скорей на пароход, на белую нарядную палубу, которая плывет себе мимо зеленых берегов с чужими домами, где
течет своя жизнь, про которую Саша ничего не знает и знать не хочет! И он и Светка будут жить совсем по-другому!
— Да вот же ее дом, перед им и стоишь! — раздался за спиной знакомый голос. Давешний старичок с клюкой, пыля тепло обутыми ногами, тыкал
пальцем в дом напротив.
— Сам вижу,— отозвался Саша, и теперь ему уже показалось неудобным под взглядом старика поворотить прочь. Его встретила старуха в высоко подоткнутой юбке: она мыла на террасе пол.
Мокрые доски пахли лакрицей.
— Вы и есть Глафира Ивановна? — спросил Саша, не ожидая уже ничего хорошего.
— Нет, милок, не я,— тотчас зачастила старуха, зорко оглядывая его.— Глафирушка в сельсовет пошла, а потом забежит еще на пилораму. Да ты заходи, батюшка, заходи, только ботинки оботри.— Она бросила ему под ноги мокрую тряпку.— Ты с парохода? Мы тебя давно поджидаем. Молочка парного налить?— Старуха проворно одергивала юбку.
— Меня поджидаете? — С сомнением переспросил Саша.
— Тебя, тебя. На фотографию больно похож. Только прическа иначе. Так Жанночка и про это писала: изменил, говорит, прическу.
«Какая еще Жанночка?» — тоскливо подумал Саша, а вслух грубо отозвался:
— Не хочу я молока! Меня уже поили.  Там.— И он указал на дом напротив, ожидая, какое это произведет впечатление.
И результат сказался немедленно. Старуха выпрямилась, уперев руки в бока.
— А зачем ты туда пошел? — нараспев спросила она.— Чего там забыл?— Глаза ее горели.
— Ошибся, бабушка,— смиренно проговорил Саша.— Мне сказали: зеленая крыша... вот я...
Старуха смахивала на кошку, почуявшую неподалеку песий дух.
— Говорили тебе там про Глафиру? Что, если не секрет?
— Что она, Глафира Ивановна, то есть, ну, как бы это... сгубила Егора Сергеевича.
— Ах, бесстыдница! — закричала старуха, грозя кулаком соседнему дому.— Век она ему заела и в могиле спокойно лежать не дает! Отмаливала бы у бога свое черствое сердце. Нет уж, ты сядь, я все тебе расскажу как есть. Ты нашей семье теперь не посторонний. Это ведь для посторонних пишут «вход запрещен», а вам с Жанночкой, может, придется не один пуд соли съесть.
При имени неизвестной ему Жанночки Саша опять неприметно вздохнул, но промолчал.
— Слушай,— продолжала старуха,— всю историю от начала и до конца. Глафира Ивановна была здесь колхозным председателем. Это сразу после войны, когда еще на себе бабы пахали, а всех мужиков в колхозе — один дед хромой с японской войны! И муж Глафиры, тоже инвалид, всего-то два годика и пожил после операции. Жанночка на руках осталась. А хозяйство колхозное все росло! Укрупняли, укрупняли колхоз, пока его не то что обойти, а уже не объехать стало. Посеять еще кое-как посеют, а убирать некому. Ни удобрять, ни сено косить. Угодья преогромадные, а скотине сосновые иголки в кормление.
И все-таки Глафира с бабами вытянула из беды колхоз. Чуть сама не надорвалась, а вытянула. Славу заслужила по району. Да что по району — по всей области! Правда, все просила: увольте от председательства, другого поставьте, кто пообразованней. Вот и прислали наконец учителя, Егора Сергеевича-то.
Старуха замолчала. Ее живые язвительные черты померкли: она словно заглянула в прошлое. Саша сидел не шевелясь. Он ничего не мог знать о той,
ушедшей жизни, и все-таки она чем-то задела, растрогала его.
— А что, Егор Сергеевич был красивый? — спросил он вдруг.
— Красота, милок, в середке,— глубоко вздохнув, отозвалась старуха.— Один художник приезжал из Москвы, рисовал Глафиру. «Как,— спрашивает,—
бабушка, похожа?» Я и ответила: «Ты лицо рисовал, а у нее, батюшка, еще и душа есть». А Егор Сергеевич был грамотный, уважительный мужчина. Но, конечно, в крестьянстве слаб; вот Глафира и помогала ему. В поле они затемно вместе и с поля — рядышком. Тем более та...— старуха дернула худым плечом в сторону соседнего дома,— жена, ежели по названию считать, поначалу ехать из города сюда вовсе не хотела. Да лучше бы и не приезжала! Но заявилась. Стыда сразу сколько! Не то, что в райком, в область писала. Мучила его и Глафиру, тут-то Егор Сергеевич и захворал. Увезли его в больницу, а я как раз там нянькой служила. Он лежит спокойно, а нам уже все известно: рак печени. Жить месяца два от силы. Глафира, бедная, бросила все, живет в моей каморке и, сколько доктора позволяют, от него не отходит. Я, бывало, пыль сметаю и дивлюсь: они все говорят, говорят... Наговориться, сердешные, не могут! И не только про себя: про страны разные, про науку, а больше про людей. Ну и про хозяйство, конечно.
— А его жена? — невольно вырвалось у Саши. Он вспомнил сорвавшуюся с затылка косу.
— Жена — пустое слово,—сказала, суровея, старуха,— если за ним, как в соске-пустышке, ни любви, ни верности. Приехала, увидела Глафиру, раскричалась. «Или я, или она»,— говорит. А он отвечает, да так решительно, строго: она, мол. И все тут. Беги теперь, пиши заявления. Смерть — она заявлениев не принимает. А когда уходила, мне в коридоре шепнула: «Рак, не знаешь, заразный?» Плюнула я ей вслед.
Однажды пришел в больницу секретарь райкома, вот Егор Сергеевич ему прямо, с глазу на глаз, и говорит: «Ежели вы меня уважаете и работу мою оцениваете, то не будем про это. И прошу еще: поставьте председателем опять Глафиру Калинникову. Это — мое завещание».
Старуха высморкалась в подол.
— А что же дальше, бабушка? — тихо спросил Саша.
— А ничего, милый. Схоронили Егора Сергеевича с музыкой, почетно. А Глафира в деревню вернулась да и меня с собой забрала. «Ты,— говорит,— его в последние дни видела; мне хоть будет с кем поговорить». Восьмой годок вместе и живем.
Саша вдруг вскочил, бросив взгляд на ходики, которые старательно отмеривали часы и минуты его здешнего пребывания.
— Где пилорама-то, бабушка?
...На пилораме солнце, клонящееся и зениту, лежало яркой полосой. Под навесом ходил ветер. Здесь прокладывали тоненькие рельсы, и спорый стук молотков по железным костылям, как бы играючи, звенел в воздухе.
— Ну, Сергей,— говорил какой-то полный мужчина в косоворотке и парусиновом пиджаке,— ты у нас сделаешься заправским мастером. Разрядником.
Вот подведешь еще рельсы к коровнику и свинарникам...
Сергей — в защитной одежде, ворот гимнастерки вольно распахнут — взмахивает раз и два молотком, костыль, как в масло, уходит в шпалу, поднимает
белозубое лицо.
— А чо? — говорит он.— Даром я, что ли, четыре года в железнодорожных войсках прослужил!
— Вы ко мне, товарищ? — спросил, оборачиваясь, человек в парусиновом пиджаке.— Я председатель сельсовета. Ищете Глафиру Ивановну? В курсе, в
курсе, мне уже звонили. Очень одобряю намерение отметить печатно...
Саша вовсе не собирался объяснять, что он не из газеты,— просто помчался обратно к зеленому дому, куда только что боковой стежкой у него на глазах прошла, оказывается, Глафира Ивановна.
...И вот он сидит в ее горнице, застланной яркими полосатыми домоткаными половиками. От двух зеркал — маленького на комоде и большого, с подзеркальником — здесь по-весеннему зелено; даже, наверное, зимой, потому что в их отражениях двоятся и троятся ушастые фикусы. Один из них уже уперся пальцем ростка в сосновый потолок.
Саша огляделся. На буфете керамический петух в момент безмолвного победного кукареканья, а за стеклом бордовые чашки в золотых листьях — именная память Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.
От всего этого и от облика самой Глафиры Ивановны у него появилось впечатление незнакомой ему досель, какой-то особой, властной уютности. В
черном платье, с серьгами — золотые кольца-пружинки вокруг крупного камня,— с волнистыми волосами на прямой пробор, как носят русские крестьянки, Глафира Ивановна двигалась вальяжно и говорила с той свободной простотой, которая является как бы внешним выражением уверенности в себе и, главное, необходимости; правоты всякого своего дела. Саша повинился перед нею, что не поправил старуху сразу: Жанночки он даже не знает.
— Так кто же ты? — спросила Глафира Ивановна, усмехаясь темными глазами.
— Племянник дяди Кости,— отозвался Саша и тотчас мучительно покраснел.
Даже когда он назвал дядину фамилию она не сразу припомнила. Морщила лоб, сдвигала брови. И вдруг легкая молодая краска вспыхнула на ее щеках.
— Так этот Костик, милый паренек, твой дядя?!
Саша не сразу понял, что милым пареньком она назвала совсем не его, а полуседого дядю. Но ведь и дядя вспоминал о ней как о красавице! Молодым своим воображением Саша внезапно приоткрыл краешек чужой, полузабытой  жизни — далекой, но еще живой, оказывается, все-таки живой. Дядины пышные волосы почернели, с Глафиры Ивановны слетела дородность, брови сделались гуще — и вот она уже стоит перед ним, гибкая, проворная, готовая бежать, спасать, изумлять собою...
— Как он там? — спрашивала между тем Глафира Ивановна.— Здоров? Благополучен? Он после войны приезжал к нам в деревню. Я ведь ему в госпитале адрес дала. Раненые многие у сестер, у санитарок тогда адреса просили... Хорошо, мужа дома не случилось! Хоть и ничего между нами не было особенного...
— Дядя хотел узнать про вашу жизнь.  Вы мне, пожалуйста, расскажите, а я все в точности передам,— сказал Саша.
Глафира Ивановна нагнула голову, золотые серьги качнулись. Где-то живет человек, который до сих пор помнит ее...
Но что рассказать его племяннику? Как он донесет словами ее судьбу, да еще «в точности»? И откуда начать? С того ли, как в гражданскую войну привезли на телеге порубленного отца?
Мать, отворяя ворота, ахнула и упала замертво. А братья после детдома отыскались только в сороковом году. Один — летчик, другой — подводник на
Черном море. «Ну,— говорят,— сестренка, весной мы тебя насовсем заберем.  Большие города увидишь, учиться станешь». А вместо всего этого — война.
Стала санитаркой, сначала в морском дивизионе, потом в госпитале.  Или рассказать, как вернулась она потом со спасенным ею солдатом в свою
его кроватью в белой косынке, ласковая, молодая; то злыми глазами плотника в картузе; то сочувственным взглядом старухи санитарки. Так постепенно эта женщина стала видеться во многих цветах, будто он сам шагал с ней по полю, понукая худых грязных коров, и вязкие пласты земли медленно переворачивались под плугом. Будто и его вместе с ней ненавидела та самая женщина в синих носочках, и будто бы он, как и его дядя Костя, мечтал о ней долгих двадцать лет, не забывая... И по неизменной особенности молодости примеривать все на себя Саша тотчас ревниво
подумал: «А как Светка?» В мгновение ока фантазия провела его худенькую, смешливую, еще ничего не изведавшую в жизни Свету по путям жизни Глафиры Ивановны.
— Так что же мне передать дяде? — повторил Саша, опомнившись.
Глафира Ивановна улыбнулась. Далекий свет в ее глазах потух.
— Скажи, живу хорошо. Яблочки у нас еще не поспели, а поспеют — посылку снаряжу. Будущим летом оба приезжайте. Жанночка замуж собралась:
будет в доме весело! Скажи, что и деревня наша изменилась. Раны заживают, все вокруг выправляется: и колхоз и люди. Да поклон ему передай!
— Как поклон?! — вскричал Саша.— Он же хочет к вам приехать! Насовсем!
Она перестала улыбаться.
— А вот этого-то и не надо.
— Почему? — Саша сам не заметил, как коснулся ее теплой, спокойно лежащей руки.— Дядя совсем один. И вы одна. Он вас всегда помнил! Я маленьким был, он мне про ваше село рассказывал, про речку, про озеро...— Саша не мог, не желал остановиться.— Почему же вы не хотите, почему? — повторял он.
Глафира Ивановна пристально взглянула на него.
— Для того, чтобы любить, мало хотеть. Надо, чтобы это было у тебя в груди.
Оба замолчали.
Издалека загудел пароход.
— Подорожник возьми, не забудь,— сказала Глафира Ивановна.
...Это был час тишины, когда солнце еще не коснулось горизонта, но опустилось так низко, что его лучи не достигали воды. Оно потеряло жар, светило
вполнакала, а река предвечерне холодела, сначала голубым, а потом белым цветом. Час, когда бакенщики надевают тяжелые плащи и спускаются по пологому берегу к своим просмоленным лодкам. Не оттого ли в это время к запаху воды и зелени примешивается запах смол? Грубый запах старинных ремесел, сохранившийся с того времени, когда Русь торговала ворванью, воском да кожами?
Пароход еще раз погудел на прощание и двинулся.
Не отрывая глаз от зеленой крыши, Саша махал рукой. Девушка, одна из тех, что пели утром, стояла поблизости, подружки ее сошли, а она ехала дальше одна.
— Кто у вас там живет? — спросила она.— Знакомые?
Саша открыл было рот, но запнулся. И вдруг на выручку пришло старомодное дядино слово.
— Идеал,— сказал он.
...Махая крыльями, спешили на покой птицы.