В районном центре колхоз имени Ильича мне характеризовали кратко:
— Ну! Так там же секретарем парторганизации Диптан!
Ничего не скажешь — имя это известно далеко за пределами Украины. Дважды Герой Социалистического Труда Ольга Климентьевна Диптан задолго до войны еще неприметной девчушкой сколотила чуть ли не первое в республике девичье звено и удивила всех небывалым урожаем сахарной свеклы. Характер свой показала она и во время фашистской оккупации: дважды ловили ее гитлеровцы и отправляли в Германию, и дважды бежала она с дороги, хоронилась в ометах, не далась в руки фашистам... После войны снова собрала свое звено и упорно стала добиваться высоких урожаев. С тех пор не расстается она с семнадцатью своими подругами, уже немолодыми женщинами, с которыми сроднилась за долгие годы.
Вместе пережили они то время, когда приходилось пахать землю на коровах, вместе искали
пути повышения урожаев, вместе получали награды... К ним приезжали учиться свекловичницы из других областей. Ольга Климентьевна ездила по колхозам и читала лекции. Об этом не раз писали. Звено показывали в кино и по телевидению. Но врядли кто за пределами Васильковского района знает, что вот уже семь лет коммунисты колхоза выбирают Ольгу Диптан своим вожаком и, значит,отвечает она не только за свое звено,но и за все колхозные дела.
...Я сижу за столом в конторе колхоза напротив небольшой полной женщины. Ее обветренное лицо кажется мне озабоченным, даже огорченным. Но она внимательно выслушивает меня и затем терпеливо рассказывает: когда ее в первый раз выбрали, было в колхозе всего три коммуниста, теперь стало тридцать семь. Зимой все учились: кто в кружке конкретной экономики, кто в школе политграмоты.
Все это очень хорошо. Но я прошу рассказать, с какими делами приходят к ней люди, о чем она говорит с ними, чем помогает.
Ольга Климентьевна поднимает на меня удивленные глаза:
— Так целый же день на людях! Разве же можно без людей? А что кому скажешь или зробишь, звиняйте, не стенографирую и учету не веду...
Она умолкает, погруженная в свои мысли. Председатель, или, как здесь говорят, голова колхоза, Александр Сергеевич Васильченко сурово смотрит на меня. Наверно, мой вопрос кажется ему неделовым. Он молча пододвигает ко мне последнюю сводку по колхозу, и я погружаюсь в ее изучение. Меж тем Ольга Климентьевна поднимается и неожиданно ударяет рукой по столу.
— Мало! Мало воспитывали!
— Да, погано! — мрачно отзывается Васильченко.
Теперь приходит моя очередь недоумевать. Что же погано? В сводке значится, что уборка зерновых закончена: одной пшеницы собрали по 28 центнеров с гектара, что кукурузного силоса заложили по 25 тонн на корову и, значит, по молоку и мясу колхоз выполнит свои высокие обязательства...
— На сердце погано, вот что! — говорит Александр Сергеевич, но не объясняет, почему. Вместо этого он не свойственным ему мягким тоном советует:
— Погуляйте по колхозу, спытайте людей, хай они сами скажут, что у нас добре, что погано.
Уходя, я слышу решительный голос Ольги Климентьевны:
— Не должно быть таких фактов. И не будет! Все силы положу, чтоб не было!
О каких фактах она говорит?
...На улице я нагоняю дородную немолодую женщину и спрашиваю, как пройти на участок знаменитого звена.
— О! — мягко говорит она.— Та пойдемте. Побачите наш буряк. По дороге выясняется, что Олена Ивановна сама из того же звена. Она неторопливо рассказывает мне, как одно за другим Ольга Климентьевна собрала еще восемнадцать звеньев. В каждом звене по восемнадцать женщин, каждую надо было сначала уговорить, а потом обучить. Зато теперь в колхозе 350 гектаров под сахарной свеклой — большое богатство...
— И зимой их учила и летом. Верите слову, целый день робит с нами, а в обед бежит то в одно, то в другое звено, где подсобляет, где рассказывает. Теперь звенья берут по 450 центнеров с гектара. Мы их на соревнование вызвали. Только еще ни одно нас не обогнало. Почему? Нет, и земля такая же, и механизация, и роблют добре... Сознание еще не такое... Она не договаривает и из-под руки смотрит вдаль.
— Она. Точно, она.
На дальнем краю плантации о чем-то толкуют несколько женщин. Подходим ближе, и я узнаю кругленькую фигуру Ольги Климентьевны. В руках она держит свеклу и, тыча пальцем в корень, объясняет, почему он не так велик, как мог бы быть. Вся суть в перегное,
в удобрении...
— Сколько нам дали навоза, столько и внесли,— оправдывается загоревшая дочерна молодая женщина, по-видимому, звеньевая.— Где нам еще взять?
— А где мы взяли? — парирует Ольга Климентьевна.— Скажи им, Олена Ивановна.
— Где ж нам брать? Со своих дворов. Кто на личный огород бережет, а мы на «площу». Сами предложили Ольге Климентьевне. Еще за куриным пометом по всем катухам лазили... Потому и буряк у нас. Шестьсот пятьдесят центнеров возьмем. Не меньше.
— На тот год и я своих сагитирую,— задумчиво говорит звеньевая.— Как считаете, женщины?
Женщины поглядывают на Ольгу Климентьевну. Но она молча улыбается, а Олена Ивановна заключает веско:
— А что ж, и сагитируй. Посоветуйся со звеном. Всем надо сознание иметь.
Ольга Климентьевна уходит, сурово наказав всем вечером быть в клубе.
— А она у вас строгая,— замечаю я.
— Как считать,— отвечает за всех Олена Ивановна.
И рассказывает: тяжело заболела она весной, и врачи не могли определить, что с ней. Тогда Ольга Климентьевна поехала в район, подняла всех на ноги, положили Олену Ивановну в больницу, и хирург признал гнойный аппендицит. После операции словно заново родилась. А все Ольга Климентьевна...
Олена Ивановна умолкает, а женщины наперебой вспоминают другие случаи: как устроила Ольга Климентьевна осиротевших детей в интернат, как вступилась за жену и детей против пьяницы-мужа, как помирила молодоженов и помогла сохранить семью.
— Да,— вспоминаю я,— а что сегодня у вас в клубе?
По сосредоточенному лицу Олены Ивановны пробегает тень. Она некоторое время молчит, затем вместо ответа спрашивает:
— Объявление возле конторы читали? Возможно, когда я была в конторе, объявление еще не висело, во всяком случае, я его не видела.
— Ну, тогда почитайте,— сухо говорит она, отводя глаза. И я почему-то связываю ее ответ с утренним разговором в кабинете Васильченко. Но сейчас идти в контору мне не с руки.
Я обещала зайти на свиноферму к Анне Абрамовне Корниенко.
Анна Абрамовна, зардевшись, показывает мне своих подопечных — бело-розовых свиноматок. Возле них суетятся, отталкивая друг друга от сосков, крепенькие поросята.
— Правда, красивые? — тихо спрашивает Анна Абрамовна.
Когда-то жила она в Киеве, работала на фабрике. Потом умер муж, остался у нее сынишка. Решила вернуться в колхоз, к матери. Сначала работала в поле, но Ольга Климентьевна посоветовала идти на свиноферму, помнила, что в детстве любила Анна животных. И правда, понравилось ей здесь. Прошлый год вырастила по двадцать два поросеночка от каждой матки. Портрет ее на доске Почета. Ольга Климентьевна говорит, что пора ей уже вступать в партию.
Она готовится, изучает Программу. Плохо только: мало времени. С утра до ночи на ферме, все приходится делать вручную. Ох, скорей бы механизировали ферму... «Вон,— указывает Анна Абрамовна в окно,— строится новый наш свинарник».
Она ведет меня на стройку. По проекту в свинарнике должна быть электромойка, дробилка, кормозапарник и даже кормораздатчик, не говоря уже о подвесной дороге. Но межколхозная строительная организация со странным названием «Смерч» медленно поворачивается. Медленно строит не только свинарник, но и школу-десятилетку и колхозную баню.
На стройке пустынно, только издали доносятся чьи-то громкие голоса.
— Мабуть, снова яка комиссия! — догадывается Анна Абрамовна.
В самом деле, показывается какой-то человек с портфелем, за ним следуют Васильченко и Диптан.
— Вы не «Смерч», а смерть,— сердито говорит председатель человеку с портфелем.— Если б не деньги, что вам перечислили, я бы...— И он
выразительным жестом показывает, что бы он сделал с горе-строителями.
Человек с портфелем многословно оправдывается. Ольга Климентьевна прерывает его.
— Завтра сессия райисполкома,— говорит она.— Поставим о вас вопрос.
Она резко поворачивается спиной к представителю «Смерча» и отводит в сторонку Анну Абрамовну. Они о чем-то оживленно толкуют, а мы с
Васильченко идем в контору. У входа я останавливаюсь перед объявлением и читаю, что в клубе в восемь часов вечера состоится товарищеский суд.
Приглашаются все колхозники.
— Казали вам люди про наше происшествие? — спрашивает Александр Сергеевич.— Нет? Ясно, неудобно перед чужим человеком. Срам.
Накануне два пожилых колхозника были задержаны сторожем: они воровали с поля картошку.
— Что людям нужно? — горько говорит председатель.— Получают неплохо. На трудодень — шестьдесят пять копеек деньгами, полтора килограмма пшеницы, сахар, картошку...
Происшествие обсудили на партбюро и правлении колхоза. Решили на этот раз не сообщать милиции — ограничиться товарищеским судом.
...Мы едем в клуб через все село. Оно очень велико. Среди вишневых садочков стоят не мазаные хатки, а большие кирпичные дома под шифером или железом.
— Строятся наши колхозники, богато строятся,— говорит Ольга Климентьевна, и лицо ее светлеет.— Живут хорошо. Так нет же, находятся люди, всего им мало...
В клубе много народу. Но колхозники все подходят и подходят. Не хватает мест, люди стоят в проходе, подростки захватывают подоконники.
На сцену выходят члены товарищеского суда и рассаживаются за столом. Двое подсудимых сидят в совершенно пустом первом ряду. На сцене — вещественные доказательства — две корзины с картофелем.
Обвиняемые не отрицают: да, взяли картошку. Зачем? Бес попутал. В зале слышатся иронические смешки.
Но когда поднимается Ольга Климентьевна, в клубе становится тихо. Голос ее гремит на весь зал.
— Жадность! Вот до чего довела жадность! — с силой восклицает она.— Все взять себе. Себе! А у кого взяли? У себя же. У народа...
Суд удаляется, и снова шумит зал. «Исключать надо за такие дела!» — горячатся одни. «Воспитывать надо»,— возражают другие.
Но товарищеский суд решает на первый раз подойти мягко. На виновных накладывается штраф, и им выносится общественное порицание.
...В этот вечер Ольга Климентьевна долго еще не ложится. Она ходит по хате, взволнованная только что пережитым, и говорит:
— Сколько надо еще зробить, чтоб люди по-настоящему жили! Та же механизация на фермах. Сколько надо еще зробить! И все хочется успеть...
Она ложится, но еще долго ворочается и вздыхает. Чуть свет кто-то стучит в окно. Ольга Климентьевна поднимается и открывает дверь. За перегородкой я слышу мужской надтреснутый голос:
— Як жить теперь после такой стыдобы?
— Тогда надо было думать, как брал картошку,— сурово отвечает Ольга Климентьевна.
Она долго еще укоряет, затем голос ее смягчается:
— Ты же в колхозе, не былинка в поле. Живи честно, работай, старайся. Люди простят, забудут.
Мы собираемся и идем на ток. Солнце еще не взошло, но со всех сторон к току стекаются колхозники, грузовики уже стоят наготове, водители курят в ожидании погрузки.
— Народ у нас злой на работу,— говорит Ольга Климентьевна с гордостью.— Подними хоть в ночь, хоть в полночь — отказу не будет.
Она подходит к водителям, здоровается со всеми за руку.
— Ну, как?
— Балакаем вот о вчерашнем суде.
— Добре! — говорит она.— И вы не забывайте: колхоз доверил вам
хлеб, берегите его, как око. Хлеб! — повторяет она с силой.
Когда отъезжает первая нагруженная машина, она кричит ей вслед:
— В добрый час!
...Вчера, когда мы шли в клуб мимо бронзового бюста Ольги Климентьевны, недавно воздвигнутого в колхозе, я украдкой старалась определить,
похожа ли эта поднятая на пьедестал скульптура на маленькую простую женщину, идущую рядом со мной.
Пожалуй, похожа. Скульптор передал в бронзовом лице основную ее черту — неукротимое стремление к высокой цели. Но живой человек сложен и многообразен. Я увидела на ее лице и добрую улыбку и свет той любви, которую она несет людям.
А. ЕЛАГИНА
Васильковский район, Киевская область.
Крестьянка № 11 ноябрь 1961 г.