Архиварий-Ус

В основе публикуемых в этом номере рассказов-былей лежат подлинные факты, собранные А. Порозовой, дочерью Николая Порозова, одного из первых советских партизан.

Она шла весь день. Сперва деревенским проселком, потом тропкой, потом большаком. Но и большак — одно название: грязь да лужи. Комья глины прилипали к лаптям.
Как сухое место, садилась отдохнуть. Клала на землю мешок с живностью — курочкой да уткой. Распускала тяжелую темную шаль, вздыхала и опасливо глядела на горизонт: дождя бы не было...
Ее нагнала подвода.
Однорукий мужик крикнул:
— Садись, мать, подвезу!
Она встала, подняла мешок и неторопко влезла на телегу.
— Далеко идешь? — спросил однорукий.
— В Остров.
— А говорят, не пущают туда.— Помолчал и добавил:

— Ходит такой слух, что скоро немцев будут гнать. Не слыхала?
— Да ведь где услышишь! Село наше дальнее.
И сама спросила:
— Чего телегу-то не наладишь? Вон как разболталась!
Мужик усмехнулся:
— Дураков нынче нет. Ежели вещь хорошая — враз немцы конфискуют. Лучше уж разболтанная, да моя.  

Дальше ехали молча. Перед самым Островом, у развилки, однорукий остановил лошадь.
— Ну, мать, все. Мне направо.
Она перекинула через плечо мешок и снова пошла, то и дело стряхивая с лаптей тяжелую, мокрую глину.
У моста ее остановил окрик часового:
— Стой! Куда, бабка?
— Видишь,— показала она на мешок,— менять иду.
— А приказ немецкого коменданта читала?
— Да кабы грамоте знала... И не поймешь, что делается в деревнях, кто теперича красный, кто белый. А ты, сыночек, не из немецких будешь?
Часовой поиграл винтовкой. Признался, будто нехотя:
— Лавку бакалейную за базаром знаешь? Отец мой держит. А я солдат Северной армии. Господа немцы — наши союзники против красных... Ну, ладно, иди, что ль, старая. Да в другой раз без пропуска и не суйся.
Она шла по городу мимо рынка, мимо вокзала, забитого воинскими эшелонами. В кривом переулочке постучалась в низкую дверь осевшего домика.
Дверь приоткрылась. Спросили:
— Кто?
— Матрена Петрова.
Она скинула в сенях мешок, размотала платок, сняла старенький полушубок, прошла в комнату и, коротко глянув в окошко, сказала сидевшим за столом:
— В скором времени немцы уходить будут. Все добро, что награбили, с собой хотят увезти. Есть приказ, что, мол, немцы пускай себе уходят, а имущество все чтобы отбить. Оно наше, советское. А мне велели разузнать, когда немец уходить думает и по какой дороге...
Бровастый мужчина в синей косоворотке озабоченно проговорил:
— Узнавать-то некогда. Со дня на день могут двинуться. Считай, совсем собрались. Утром видел, консервные банки грузят.
Матрена вопросительно поглядела на бровастого.

— Ну, и как же теперь быть?
Он хмуро ответил:
— Подумать надо.
...А вечером того же дня в немецкой комендатуре Острова приступила к своим делам новая уборщица-поломойка. Была она пожилая, тихая, лицо платком закутано так, что и глаза едва видны. Мыла полы, скребла ступеньки, добросовестно протирала окна, когда часовые от скуки заговаривали с ней, тупо глядела на их новенькую форму и спрашивала:
— А вы сами-то из каких будете? Из красных, из белых аль из немецких?
И часовые важно объясняли глупой старухе, что они из недавно созданной Северной армии, что пока помогают иноземным войскам и получают за это хорошее жалованье. А как немцы уйдут, то сперва прикроют их отход против партизан и разных смутьянов, а после по всему краю — от границы до самого Питера — установят свою законную власть без всяких там Советов, чтобы твердый порядок был: хозяин — хозяйствовал, батрак — батрачил.
Старуха слушала и кивала головой.
Через день немецкий генерал, комендант Острова, уехал на вокзал встречать свояченицу.
Матрена Петрова вымыла пол у него в кабинете, вытерла пыль на столе. А потом разложила свою грубую шаль и вытряхнула туда все бумаги из генеральского портфеля. Какие документы были в ящиках стола, в тот же ворох сложила. Нужные, ненужные — кто их знает: не умела Матрена читать. Карту, что висела на стене, сняла, осторожно отколупнув кнопки, чтобы не попортить. Пыльные шторки, что висели на окнах, сверху положила. И завязала шаль узлом. Когда выходила, часовой спросил:
— Чего несешь, бабка?
— Да вот занавески постирать взяла. А то как бы начальник не осерчал. Перекрестилась на облезлый купол церкви и пошла по улице, по-старушечьи глядя в землю. Остановилась возле церкви, на фасаде ее бледными, размытыми красками был выписан лик какого-то святого. Но не на лик глядела Матрена. На стену под ним. Вот они, пять выбоин в камне. Здесь, у этой стены, оккупанты расстреляли молодого партизана Костю Забелина, пытавшегося взорвать военный склад. Его пытали три дня. Потом через весь город повели на казнь. Сзади везли гроб. Стучали колеса по корявому булыжнику. Народ, согнанный на казнь, молча стоял на площади. Костя подошел к стене и небрежно отодвинул попа, подошедшего для причастия. Какой-то офицерик хотел завязать осужденному глаза, чтобы легче ему было проститься с жизнью. Костя усмехнулся и громко, на всю площадь сказал:
— За родину не умирают с завязанными глазами.
Офицер растерялся, неловко пожал плечами, словно извиняясь в чем-то. Потом обернулся и крикнул по-немецки. Солдаты бросились разгонять народ, час назад чуть не силой собранный на площади. Вразнобой, торопливо ударило пять выстрелов...
Матрена постояла перед церковью, повздыхала и пошла дальше.
Она пришла на рынок, встала, как было условлено, в сенном ряду, и принялась ждать партизанского связного Егора Игнатьева. Не знала Матрена, что в тот самый час возле деревни Брюшки Егора насмерть замучили немцы...
А она все стояла со своим узлом, привалясь спиной к возу с мягким, медом пахнущим сеном.
Вдруг крик:
— Облава!
Солдаты сбили людей в кучу. В суматохе опрокинули чье-то лукошко с яйцами: потекли по грязи желтки.  Матрена тихонечко положила свой узел на воз с сеном. И как раз вовремя: схватив за рукав, солдат толкнул ее к арестованным. Когда уводили с базара, Матрена краем глаза заметила: тех, кто торговал сеном, не тронули. В участке разношерстную базарную толпу рассортировали. Кто побогаче одет, отпустили быстро. Остальных принялись допрашивать.
Матрена тупо глядела на офицера и молчала. И вдруг невпопад затараторила про избенку свою развалившуюся, про курочку с уткой, что принесла продавать, про дрова на зиму...
Вконец разозлившись на глупую бабку, тот взревел:
— Пошла вон, рухлядь старая!
И Матрена, усмехнувшись краешками губ, снова вернулась на базар. Пусто в сенном ряду. Ни одного воза. Но не зря Матрена почти, шесть десятков лет прожила в этих местах. И без расспросов знала, какие деревни торгуют в Острове сеном. Завязала шаль потуже, обернула концы вокруг пояса и пошла из города по грязной, разъезженной дороге, на которой в лужах плавала светлая, не успевшая еще размокнуть сенная труха. Дойдя до деревни, постучалась в крайнюю избу, спросила:
— Кто из ваших нынче в Остров сено возил?
Ее послали к другой околице. Оттуда — за реку.  Так и ходила по деревне, расспрашивала, пока не нашла, что искала; во дворе сразу же увидела телегу, ту самую, и круглая жестянка прибита к оглобле, как медаль.
Мужик простодушно поглядел на нее и быстро закивал головой:
— Во-во, как отъехал, обернулся, гляжу — узел лежит.
Так и привез домой. Вот только кобылу выпряг...
«Развязывал или нет?» — подумала Матрена. И на всякий случай сказала:
— Взяла, слышь, вещи постирать, да вот было потеряла...
Мужик сочувственно кивнул головой и сказал с усмешкой:
— Видно, мать, твой узелок кто-то другой увез.— И, понизив голос, прибавил значительно: — В моем-то бумаги. Документы!
Матрена молча глядела на него.
— Ты, мать, не бойся. Знаю, что твой узел. Еще на базаре приметил. А на что тебе бумаги нужны, спрашивать не буду, не опасайся. Не дурак, сам знаю: кто при нынешней власти прячется, значит, хороший человек.
Он впустил ее в избу и, отодвинув кадку в сенях, полез в подпол. Повозился там, достал узел и подал Матрене. 

— На!
А потом, когда та уже вышла на дорогу, окликнул ее:
— Мать, а мать, погоди-ка!
Матрена остановилась. Он подошел поближе и спросил негромко:
— Не страшно, а?
Она, вздохнув, ответила:
— Двое сыночков у меня, и оба в Красной Армии. Не женатые еще. А уж мне-то, старухе, чего бояться? Пожила свое.
...И опять — грязь да лужи, где большак, а где тропка, где попутной подводой, где пешком.
Партизанский патруль встретил Матрену перед селом, прямо на дороге.
— Ну?! — кинулись к ней партизаны.
Матрена улыбнулась.
— Принесла...
Начальник партизанского штаба жадно листал документы. Секретные бумаги немецкой комендатуры пошли по рукам. Карту разостлали на столе.
— Теперь баста,— сказал начальник штаба, — ни один эшелон не пройдет. Так и сообщим в Питер.
Один из партизан полюбопытствовал:
— Как же ты, Матрена, столько бумаг унесла?
Она вздохнула.
— А кто ж его знает, какие нужные, какие просто так.
И, помолчав, добавила:
— А если лишние есть какие — отдайте мне.
— Да на что тебе?
— На растопку. Зачем добру пропадать?
Командир отряда ходил по избе. Потом наклонился над столом, уткнулся в замусоленную карту. Снова зашагал озабоченно и сердито. Дан приказ: разбить и отбросить немцев. Но как это сделать?
Командир подошел к окну, уставился в темноту. Ночь. И ни черта за ней не видно. Где немецкие части, в каких деревнях? Где артиллерия? Два дня назад пушки видели в Скребухове, крестьяне рассказывали. Да ведь два дня — большой срок... Где расставлены пулеметы? Из-за какой придорожной сараюшки высунется внезапно спрятанный в солому ствол?
Отворилась дверь. Начальник штаба гулко заплясал в сенях, отряхивая грязь со здоровенных сапог. Спросил:
— Ну, чего, Иван?
Командир ответил:
— Сам знаешь чего...
— Велел всех поднять, да маловато получается,— проговорил начальник штаба.-—Малолетки просятся, годков по четырнадцать-пятнадцать.
— Куда их! Пускай растут,— усмехнулся командир с высоты собственных девятнадцати лет.
— Вот и я так сказал...
— Разведка вернулась?
Командир досадливо махнул рукой.
— Вернулась. До хутора дошли и на немцев напоролись. Степана на шинели принесли...
Густела тьма за окном. Оплывала свеча. Теперь уже двое задумчиво шагали по избе. Шагали молча. Да и что говорить, и так все понятно.
Все равно придется ночью выступать. Слишком мало ружей у партизан, слишком много пушек у немцев. Одна надежда — на внезапность. Родная земля и ночью поможет. Болотная тропа проведет вокруг застав. Мелкий кустарник—ни на одной карте не значится — скроет засаду.
Ночью захватчик слеп. А хозяин родную землю наизусть знает.
Начальник штаба ушел. А командир все ходил и ходил по избе.
Через час розовощекий, с ломким голосом адъютант ввел женщину. Была она в старом домашнем платьице. Лицо, плечи, грудь укутаны в платок. А развязала платок, оказалась девчонкой лет семнадцати.
— Где задержали?-—спросил командир, стараясь не глядеть в большущие, невозможно синие глаза.
Юный адъютант раскрыл рот, хватанул побольше воздуха для достойного ответа... Но девчонка опередила:
— Нигде не задержали. Сама пришла.
Командир поглядел на нее внимательно. Девушка как девушка. Через руку моток шерсти. Под платком простая кофточка. Вид такой, будто бегала к соседке, дома за три.
— Здешняя? — спросил командир. И тут же прикинул:
«Не здешняя, не встречал. Если б хоть раз увидел — запомнил».
— Дальняя. А сейчас иду из Дыдканова.
— Из Дыдканова?! — Командир даже переспросил. Шутка ли, двадцать два километра!..
Адъютант, недоверчиво хмыкнув, вмешался в разговор:
— А почему раздетая? Так только с улицы на улицу ходят.
Девушка бойко ответила:
— Потому и раздетая! Чтоб немцы думали, что с улицы на улицу иду.
— Ну, и какое у тебя дело? — спросил командир.
Девчонка села, развернула на коленях шерсть и, считая узелки, принялась деловито рассказывать. Сколько в деревнях немецких солдат, где спрятаны пулеметы, куда три часа назад провезли пушки.
— А не перепутала чего?
— У меня записано!
И встряхнула нитки с узелками.
— А как узнала?
— Народ-то свой. Да и сами солдаты рассказали. Тоже хорошие люди есть.
— И как же это тебя не арестовали?
Девушка улыбнулась.
— А я, товарищ командир, хитрая.
Он снова поглядел на нее. Хитрая-то, может, и хитрая. Да дело, пожалуй, не только в этом. Весь уезд обойди — и не то что такие глазищи, даже похожие не увидишь.  А коса!..
И вдруг ни с того ни с сего подумалось: а что, если эта самая девчонка когда-нибудь станет его женой? И, злясь на себя, на девчонку, на ее синие глазищи, за эту глубоко не военную мысль, командир сурово буркнул:
— Проверить надо.
Повернулся к адъютанту.
— Федор! Останешься здесь с ней. И жди, пока вернемся. Смотри, чтоб здесь была!
Поколебавшись, добавил:
— И чтобы ничего такого, понимаешь?
Розовощекий адъютант многозначительно поиграл подозрительно легкой кобурой:
— Понимаем... Не уйдет.
...Отряд шел сквозь ночь, по дорогам и без дорог. Часовые в островерхих касках молча падали на чужую им землю. Два немецких пулемета, не кащлянув, стали партизанскими. Окруженный на хуторе штаб захватчиков сдался после часового боя. Сперва командир был недоверчив: прежде чем пройти лес или заглянуть в деревню, посылал вперед разведчиков.

Потом обрел уверенность: все было так, как говорила ему девушка с мотком пряжи. Это была самая удачная операция из множества партизанских операций.
В большом селе двум немецким ротам удалось занять круговую оборону. Но командир знал, что долго враг не продержится: на окраине села, возле кладбища, пылал склад оружия, треща и выбрасывая искры, как громадный костер можжевельника. Только бы враг не прорвал заслон на большаке!
Командир подозвал связного.
— Гони в тыл. Всех, кто есть, до последнего человека сюда. Чтоб к рассвету тут были...
...Немцы сдались утром. Командир глядел на пленных уже без всякой злости. Обыкновенные мужики, немолодые, смертельно уставшие от войны. Только что форма чужая. Эх! Ставили бы скорей у себя в Европе Советскую власть! Тогда б на веки веков конец войне.
Жители села сбились вокруг партизан. Разговор шел обычный. О земле, о мужицкой правде. А раз о правде, значит, и о Ленине.
Подошел партизанский обоз. Но крестьяне не дали даже мешки развязать.
— Что это вы, вроде бы у нас в гостях, а со своими караваями? Чужие вы нам, что ли? Со вчерашнего дня ждем, ваша разведчица предупредила...
— Какая разведчица? — удивился командир.
— Молоденькая такая, глазастая, еще пряжу на руке несла.
Командир распахнул шинель: жарко стало. Ведь это ж надо подумать, какая девушка! Да за такой подвиг ее как первого героя расцеловать перед строем... Хотя нет, не годится: девчонка все-таки. Может, саблю именную подарить? И тут увидел адъютанта — розовощекого, веснушчатого, восторженного.
— А ты почему здесь?
Тот возмущенно отозвался:
— Сам же приказал: всех из тыла — в бой.
— А девушка?..
— Связной велел отпустить, все, мол, правильно рассказала наша девка, никакой контры в ней нет.
— Ну, и где же она? — холодея, спросил командир.
— Небось, домой пошла, где ж еще?
— А где ее дом, не спрашивал?
— Не...
— А чего спрашивал?
— Ничего не спрашивал. Я же ее охранял.
— А она чего говорила?
Шестнадцатилетний адъютант пренебрежительно махнул рукой:
— Да чего она скажет! Ерунду разную. Спрашивала, как зовут тебя и женатый ли ты...
— Ну?
— Не бойся, не сказал. Дурак я, что ли? Знаю, с задержанными говорить не положено...
— Молодец...— буркнул командир. Потом сел на бревно, хватил по нему кулаком, помолчал минут десять и, потемнев лицом, принялся за свои командирские обязанности.
К вечеру отряд двинулся дальше. Дел впереди было много — вся гражданская война.
Отряд воевал, пока не преобразовали его в красноармейский полк. А потом снова воевал в разных концах страны, бился за победу. Командиру полка, говорят, сам Михаил Васильевич Фрунзе жал руку после перекопского штурма. Бывал командир и ранен, валялся в госпиталях. Но через всю войну нес он одну заботу: встретить бы где-нибудь ту синеглазую.
Но так и не пришлось встретиться.
Командир жив до сих пор. И до сих пор вспоминает девушку, у которой когда-то даже имени не спросил. Ту девушку, что ходила по занятым немцами деревням в платке поверх старого платьишка, с мотком пряжи через руку. Ту девушку, что в восемнадцатом помогла отряду одержать первую большую победу.
Где она теперь? Может, жива? Может, детям, внукам рассказывала про этот случай? Если кто слышал — напишите, пожалуйста.

Литературная запись
Л. ЖУХОВИЦКОГО

Крестьянка № 3 март 1961 г.