Ионас БУЛОТА Юмореска
Ионене включила электрический утюг, но вдруг что-то блеснуло, раздался треск, и в избе погас свет. Побежала тогда Ионене к соседке одолжить свечку. Свечи у Петрене не нашлось. А магазин уже закрыт.
— Ну и времена настали!—сокрушалась Ионене.— Беда с этим электричеством! — завздыхала и Петрене.— То светит так, что глаза можно испортить, а по
гаснет— хоть глаз выколи. Бывало, прядешь себе при коптилке, погасла— даже и не заметишь.— Э-э-э, соседка,— подхватила Ионене.— Распустился теперь народ. Ни прясть, ни ткать не умеют. Моей егозе сколько говорила: учись ткать! Да где там! «Зачем,— говорит,— мама, пустяками заниматься, если метр холста рубль стоит? Лучше уж я почитаю».
— Что и говорить,— ввернула Петрене,— такие времена настали! Мои дочки тоже хороши: то они на ферме, то на самодеятельности, и в костел некогда сходить. В наше-то время разве так было? Работаешь, бывало, целый день, вечером прядешь, пока печь не остынет, а утром, с петухами, за цеп да на гумно. Два посада снопов обмолотишь — так потом еле ложку в руке держишь. Не до самодеятельности было.
На столе что-то засвистело. Ионене вздрогнула, а Петрене, подбежав к столу, выключила электрический чайник.— Говорила своему старику: «Вы брось это приспособление: свистит, как грешная душа в трубе». Да где там! И слушать не хочет. «Молчи,—говорит, старая, и радуйся, век техники настал!» Хороша техника — все нервы истрепала... А бывало, вскипятишь горшок в печке — и пей себе чай сколько угодно.
— Правда, правда, кума,— затараторила Ионене. —У тебя только чайник свистит, а моему Балтрусу стиральная машина понадобилась. «Что ты,— говорит,— тут возишься, пусть лучше мотор трудится». И привез такой беленький бочонок. Налила я воды, а к белью-то со стиральной доской никак и не подступиться. Так я его каталкой стала тыкать. Приходит в обед Балтрус да как захохочет. Потом размотал провод и в розетку воткнул. Зашумело в машине, да так сильно, что я из избы выскочила!
— Вот-вот, ни постирать теперь, ни поговорить по-человечески из-за этих машин! — закивала головой Петрене.— А помнишь, кума, как бывало: со всей деревни девки везут зимой белье полоскать на озеро. Мужики сделают проруби, а мы трещим целый день вальками. Весело. И словечком, бывало, перекинешься. Холодновато, конечно, но ничего: плеснешь на руки керосину—и снова за валек. Руки ноют, да, может, и не от этого, кто знает. А теперь... Открыл кран, напустил воды — и всего-то дела...
Петрене налила гостье чаю и снова пустилась в воспоминания про добрые старые времена.— Или с этими магазинами. По радио вот говорят, что всего стало больше, чем раньше, а что найдешь в нашем кооперативе? Дочка школу кончила, а капрона на белое платье в нашем магазине нет! В Каунас пришлось ехать. А раньше, бывало,дойдешь до городка — в магазины тебя так и зазывают. Покупай, что хочешь: керосин, мыло, селедку. Только вот, известное дело, деньжат не хватало... А то побежала я как-то в магазин за какавой — мои по утрам любят,— так нет в пакетиках. Только развесной. «Ты,— говорю продавщице,— за кого меня принимаешь? Дешевле, видите ли. А ты,— говорю, — мои деньги считала, что хочешь всучить мне вещь подешевле?»
Петрене кашлянула. Кума воспользовалась случаем и перехватила инициативу.
— Вот об этом какаве, если на то речь пошла. И раньше его было сколько хочешь, да не умели люди употреблять...
— А сколько оно тогда стоило, не припомнишь? — заинтересовалась соседка.
— А бес его знает, что я его, покупала? — ответила Ионене. — Не пили тогда его люди и по сто лет жили. Матушка моя, вечная ей память, рассказывала. После первой войны это было, когда германцы убегали. Пошла она как-то в окопы, а там в углу мешок стоит полнехонький такого красивого коричневого песочка.
«Вот, думаю,— говорит матушка,— немец немцем и останется. Песок из Германии везет, наш, видишь ли, не годится. Привезла она этот мешок на тачке домой. Посыпает пол этим песочком — ни сырости, ни блох, и конфетами в комнате пахнет. Только приехал раз староста, поводил этак цосом и спрашивает: «Чем это ты тут, баба, пол посыпаешь?» Та взяла и рассказала. «Дура ты, дура,— говорит староста,— это же какава, а не песок!» Ну и увез. Добрых полмешка еще оставалось. Так и умерла моя матушка, не попробовав какавы.
— А материи-то теперь какие...— начала Петрене, обрадовавшись, что настал ее черед.— Вот батюшка мой, умирая, оставил зипун и наказал:
«Смотри береги, через несколько лет опять перелицуешь». А его уже два раза перелицовывали; сукно-то батюшка купил, когда с японской войны вернулся. Вон и сейчас еще ноги о него вытираем. Вот это материал был! А теперь проносит дочка платье одно лето и уже другое требует: из
моды, видишь ли, вышло... А помнишь, как раньше? Бывало, получишь от матушки юбку, десять лет ее носишь — и все модная.
— Что и говорить: время людей испортило.
— Вот-вот, и телевизор у нас испортился. Вчера с ребятишками смотрели, а потом только — трах! Шипит, а не показывает. Дочка сказала, что кончилась эта, как там ее, программа.
— Придумали всякую чертовщину— вот и портится! —сделала вывод Ионене.
— Уж как я унимала своего и дочек: не покупайте эту бесовскую выдумку, где живые человечки пляшут, запертые в ящик! Где там! Купили.
Просидишь целый вечер, глядя на этих бездельников, которые все поют и пляшут, другой раз и помолиться не успеешь...
За окном затрещал мотор.
— Видать, мой вернулся! Побегу, может, свет исправит.
— Беги, кума, беги. Ой, и мне пора!— всполошилась и Петрене.— Дочка билеты в кино купила. Беда с этими детьми! Мы-то без кино росли и сыты были...
— Ну, так я бегу. Заходи и ты, кума, как-нибудь вечерком, поговорим, старину вспомним.
Перевел с литовского В. ГУЛЬТЯЕВ.
Крестьянка № 10 октябрь 1961 г.