Архиварий-Ус

От берез исходил неземной свет. Тихий и серебристый, он жил как бы сам по себе, не сливаясь с солнечным.

— Здесь всегда светло, даже ночью,— произнес Егоров. — На свет и птицы летят.

В глубокой тишине голос его казался незнакомым.

— Летом, наверное, много земляники, — сказал я.

— Ведрами собирают. Земляника березу любит.

По лицам, щекоча, скользила тончайшая паутина, протянутая между деревьев. Березовый лес казался удивительно чистым и опрятным, будто по нему прошлась женская рука. Народ назвал эту рощу «Бабьи слезы». Немало полей в здешней округе, запущенных в войну, заросло березой-самосевом. У поля, возле которого выросла эта роща, — другая судьба. Оно кормило фронт. В память о деревенских женщинах, что растили хлеб в годы военного лихолетья, в память о солдатах, что добыли стране победу, жители Сосновоборского района осенью 1946 года посадили вдоль огромного поля тысячи берез — рощу Победы. Стоят вокруг этой рощи русские, татарские и мордовские села: Ручим, Вачелай, Вязовка. Индерка...

Мы вышли с Егоровым из рощи и пошли по жнивью. Я оглянулся. Березы уходили в небо, как салют.

ФРОНТ ВАЧЕЛАЯ

Муж Авдотьи Романовны Безбородовой вернулся в Вачелай раньше всех—в октябре 1941-го. Под Калинином осколок снаряда ударил Тихона Фаддеевича в лодыжку. Когда санитары сняли сапог, ступня едва держалась на ноге. — Три года проходил на костылях. Но и инвалиду дело нашлось: мастерил для фронта военные брички.

На дверях безбородовского дома красовались резные звезды, на задней стене висели тележные колеса, обрез для отделки колесных спиц, серп и точильный круг, в сарае хранились липовое лукошко, однолемешный плуг, дубовые цепы...

— Прямо как в музее, — сказал я.

— Этот «музей» здорово выручал, — отвечал Безбородов, высокий, с худым и темным лицом.— А плуг я и сейчас на огороде пользую — все лучше, чем лопатой. А в войну на себе пахали. Не какой-нибудь огородик — цельное поле. В 42-м ведь и лошадей на фронт призвали. Так вот: шесть баб впереди плуга впрягались, а седьмая сзади рулит.

По широкой бугристой улице мордовского села Вачелай катилось оранжевое вечернее солнце. Было шумно и людно, народ возвращался с полей. Возле нас остановилась женщина в темном домотканом платье.

— Отдыхаете? — спросила.— Картошку-то убрали? — Она вздохнула и присела.

— Соседка, Евдокия Юдина, — представил ее Тихон Фаддеевич. — Мы с ее Андреем дружки были. Погиб он...

— «Скончался от тяжелых ран» — так в похоронке отписали, — поправила Юдина. — А я даже поплакать не смогла. Комок в горле стоит, а плакать не могу — вот, думаю, черствая какая. Может, от работы задубела...

Она работала на конопле. В списках сдаваемой фронту продукции конопля проходила как «стратегическое сырье».

— Вязали в снопы — и на речку,— рассказывала Юдина. — Из речки вытаскивали ледяжок, тут же обдирали и сушили на морозе. А как скует, выбивали, чтобы корка слетела... Я взглянул на ее руки — черные, в трещинах, на ладонях глубокие шрамы.

— Это «овраги» у нее,— пояснил Безбородов про шрамы.— У всех баб, что на конопле работали, такие. Коноплю-то голыми руками обдирали...

Крылечко наше обрастало людьми.

Вспоминали... Хоть и не дошел враг до Вачелая, но круто прошлась война по селу. 150 дворов получили похоронки. Я подумал о том, что, сколько б мы ни читали и ни смотрели в кино о прошедшей войне, она все-таки намного страшнее, когда видишь ее в глазах пожилых деревенских женщин. Война отняла у них любовь и молодость, впрягла их в плуг, кормила лебедой, проклятая. Она и теперь, спустя много лет, оставалась в них как не проходящая боль.

В то время, когда гитлеровцы отрезали самые хлебные районы страны, фронт кормили Урал, Сибирь, Казахстан. И эта сосновоборская земля, скупая на урожаи. Здесь, в Вачелае, шла война без воздушных налетов и горящих танков. В колхозе не было семян, и вдовы таскали на себе пудовые мешки с семенами из Чаадаевки — за 15 верст, по две ходки туда и обратно. Не было тракторов и лошадей — пахали на себе.

Нечем было тянуть сеялку — сеяли из лукошка. Хлеб жали серпами. Начинали, когда он был еще неполной спелости, — успеть бы убрать. Ткали на ручных станках дерюжки — из любого лоскута, из дерюжек сшивали дорожки и на каждой высушивали по пуду хлеба. И денно и ношно молотили цепами: «Бьешь цепом да так зло, будто фашиста лупишь!»

...Рассказывали и радостное — как солдаты с фронта возвращались.

— Мальчишки с гармошкой ходили по дворам,— вспоминала Юдина.— А мы на станции Чаадаевка состава ждали: кто сына, кто мужа... А первой-то вернулась Оля Куприянова, колхозный счетовод. Перед войной уехала погостить к родственникам в Белоруссию — и след простыл. Оказывается, воевала!

— Ну уж, Воевала, — усомнился кто-то.— В хозяйственном-то обозе...

— А что, там блины ели? — заметил Безбородов.— Прачкой она была. Четыре бабы полк обстирывали. Да в придачу госпиталь.

— А я своего Илюшку ждала, — молвила Евдокия Павловна Потешкина.— Нас еще в пятом классе женихом и невестой дразнили. Вернулся аж в 46-м. Их дивизия обратным ходом шла: Германия, Польша. Западная Украина...

— Кабы Илья знал, что ты в пекарне работаешь, уж поспешил бы,— усмехнулся Тихон Фаддеевич. — Шутка ли, упустить девку, что на весь район хлеб пекла. Но, между прочим, — обернулся он ко мне, — в пекарне, где Дуся работала, было не прохладно — 50 градусов. И три года одна, бессменно — утро, день, вечер, ночь. Вручную полтонны теста за сутки перемесить — сила нужна!

«Бабьи слезы» — крошечный островок на вверенной Егорову лесной площади, но всякий раз, наезжая в 9-й квартал, он навещал рощу и задумчиво бродил между деревьями, как в белом тумане. Неподалеку высился древний курган. С его вершины роща смотрелась, как седая прядь в волосах густого, темного леса. Лес как бы разделил горе и утраты людей, понесенные в войну, и сам стал еще старше, мудрее. Когда Егоров родился, этим березам шел пятый год. Он поступил в лесной техникум — они еще оставались детьми. Став лесничим, Егоров наблюдал, как березы входили в юность.

— Еще два-три года — и роща начнет мужать, — сказал Егоров.

ПОДРОСТКИ ИЗ ВЯЗОВКИ

Николай Иванович Алексеев заведует отделом в Сосновоборском райкоме партии. К началу войны ему шел четырнадцатый год. Военное детство прошло в деревне Вязовка, где оставались одни бабы, дети и старики.

Он предложил съездить туда, а по дороге мы перелистывали документы военной поры. «Имеются случаи опоздания на занятия тракторных курсов. Чувакову и Атикову за опоздание на 15. минут объявить выговор. При повторном случае привлечь к судебной ответственности».

— Эти приказы касались подростков, — сказал Алексеев. — Но по-другому было нельзя. Все, кому исполнилось 18, были уже на линии огня. Я знал и Чуеакова, и Атикова, эти ребята жили в моей Вязовке.

От Вязовки до Пичилейки, где была МТС, — 8 километров. Занятия на курсах начинались в 7 утра.

Ноябрьская тьма, стужа, гололед — как тут не опоздать. А кто роптал на эти приказы? Никто. Понимали, по-другому нельзя. Тогда и девушек зачислили на курсы трактористок, 39 человек, помню Алатыреву Настю, Машу Шишкину, Нину Денисову... А знаете, на каких машинах им предстояло работать? Все более или менее мощные машины давно ушли на фронт. На весь район оставалось три-четыре колесных, без запчастей, да «самовары» — так мы называли газогенераторные тракторы. Хватало «самовара» самое большее на сезон.

Первым делом начинал течь радиатор. Не успеет трактор выйти в поле, а воды в радиаторе уже нет. Но девочки на обеих сторонах загонки ставили бочки с водой и после каждой проходки заливали радиатор. Но что могли сделать семь «самоваров» на район, на пятнадцать-то колхозов?!

Был у нас в Вязовке пацан старше меня на год — Максим Кипин. Отчаянный. В школе его вечно наказывали за проделки. Вот он собрал нас и сказал: «Будем обучать быков — чтоб они в упряжке ходили и пахали».

Так, оказывается, по всей стране делали, но мы не знали. И вот обходим мы быка с вожжами, ловим момент. А как накинем, два человека хватают за рога, десять на шее виснут. Бык ревет, а ему уже узду в зубы пропихивают. Через месяц 50 быков у нас в конюшне стояло. Потом в оглобли впрягали. Сначала приучали к пустой телеге. А бык, он что? Он то побежит как угорелый, а то ляжет на дороге и вставать не хочет! ...Максим в 43-м ушел на фронт, воевал воздушным десантником и погиб под Берлином. В 44-м и мы на фронт ушли. Из всех бычьих дрессировщиков нынче всего трое осталось: Миша Русяев, Семен Трямкин и я. Русяев теперь председателем в «Заре», а Трямкин в том же колхозе — бухгалтер.

Михаил Константинович Русяев задумчиво улыбался.

— Про укротителя Дурова никто из нас тогда даже не слыхал. А ведь тоже лаской быков брали: овса ли, картошечки поднесешь, под подбородком почешешь, быки это любили, как котята.

— А Ларьку. Ларьку помните? — смеялся Трямкин, высокий, худощавый, в бухгалтерских нарукавниках. — Вот был замечательный бык, талантливый. Быстроходный — рысью ходил! А веселый, общительный — ему бы лошадью родиться...

Обученных быков развели по двум бригадам. Сами же ребята на них и пахали. Они же вывозили на быках хлеб для фронта. Обозы в 30—40 телег тащились по разбитым дорогам до Чаадаевки — ехали двое суток. Начинали возить еще в августе, а кончали под Новый год.

— Ты. Семен, колхозную летопись ведешь, — обратился Алексеев к Трямкину. — А ведь про эту историю с быками в твоих дневниках нет ничего.

— Раньше-то казалось неудобно,— отозвался Трямкин, — вроде бы как про самих себя. А потом, видно, забыл.

Из летописи деревенского краеведа Семена Трямкина:

«Шли «похоронки», а плакать было некогда. Фронту вывозили весь хлеб, без остатка. Тот. что оставался на семена, молотили уже зимой, прямо на снегу. Женщины косили бурьян и закладывали его в ямы как силос...

Собирали и отсылали на фронт теплые вещи и продукты. 70-летний пчеловод Макеев отдал на постройку танка 70000 рублей, собранных за жизнь.

Семьям фронтовиков выдавали по 4 кг ржи в месяц. Чтобы прокормить семью из 4—5 человек, на двести граммов муки добавляли килограмм лебеды, липовых листьев, щавеля...

Из деревни Вязовка ушли на фронт 413 человек. Погибли 202. 89 возвратились с ранами и контузиями. В настоящее время осталось 42 бывших фронтовика».

В семье Макеевых было пять братьев. Все пятеро ушли на фронт. А вернулся только Андрей.

Я зашел в дом Андрея Васильевича Макеева. С фотографии под стеклом в деревянной рамке, что стояла на комоде, улыбались крепкие, здоровые парни. Андрей Васильевич взял ее в руки, провел по стеклу рукавом и долго, неотрывно смотрел на братьев.

— Всех четверых под Москвой,— произнес он. — А меня ни одна пуля не коснулась.

— Письма писал: жди, обязательно приду,— вспоминала жена. — А каково было ждать? Четыре «похоронки» в один месяц пришло! Когда вернулся, глазам не поверила. Помню, еду на бычке из леса с дровами и думаю: вдруг как сегодня придет, а в доме хлеба нет.

— А я с хлебом пришел,— улыбнулся Макеев.— На станции Чаадаевка незнакомые люди буханку дали. «Бери,— говорят, — солдат. Домой придешь не с пустыми руками».

...Уезжая из Вязовки. мы остановились у рощи «Бабьи слезы». Я вспомнил еще одну запись из хроники Трямкина: «Приказ № 49 от 21 мая 1945 года: премировать за выполнение плана весеннего сева трактористов Снадину Елену и Дмитрия Атикова продуктами питания: муки — 5 кг, гороха — 2 кг, сахара и масла по 300 граммов». Премирован был тот самый Атиков, что в начале войны получил выговор за опоздание.

— А я ведь помню, как сажали «Бабьи слезы», — рассказывал лесник Горячев.— Эту рощу, можно сказать, по всему лесничеству собирали, всем кордонам было дано задание — отобрать в лесу саженцы берез. В тот год стукнуло мне шестнадцать, но я уже давно работал с отцом. Одному ему никак было не справиться, всех лесников на фронт призвали, не взяли только его — инвалида да еще двух стариков. Лес, он ведь тоже воевал: мы с отцом, считай, все деревенские печи в округе

топили — по 300 кубометров дров в год заготавливали... Так вот, о роще. Нужны были березки по первому году. Мы их по всему нашему участку искали, выкапывали и свозили к деревне Ручим. В один воскресный день туда сошелся народ со всех деревень. Сажали двое суток, не разгибаясь. Ели и спали у костров.

Разговаривали в его доме: по экрану телевизора бегали с клюшками хоккеисты. Горячев сказал с легкой завистью:

— Никогда на коньках не стоял. Где ж в лесу-то? А вот на лыжах могу сутки идти.

Лыжи я сам мастерю, во время войны отец научил. У него был военный план по лыжам. Днем времени не было — ночами мастерили.

Я представил этот дом, погруженный во тьму лесной зимней ночи, где при свете лучины два лесника, взрослый и подросток, готовили лыжи для фронта. А план был —500 пар лыж в год.

ДОРОГА

Чем дальше мы уходим от прошедшей войны, тем удивительнее кажутся нам иные сравнения. В 1943 году на 15 сосновоборских колхозов приходилось 7 «самоваров». Сегодня каждое хозяйство имеет свыше ста единиц техники—от юрких «Т-25» до могучих «Кировцев». Сорок лет назад здесь не было ни одной механизированной фермы — нынче механизированы все. В годы войны и немало лет спустя сосновоборская земля не знала дорог. Сейчас ко всем центральным усадьбам и большим селам района ведут 300 километров асфальта. Я видел, как в совхозе «Сюзюмском» — современном отлаженном хозяйстве с отличным поселком, с торговым центром и Домом быта — рядом со старыми, потемневшими избами, которые ставили когда-то вернувшиеся с фронта полуживые мужики, возводят кирпичные коттеджи. А на полевом стане в уютной столовой, потчуя нас вкусным обедом, повариха Пелагея Павловна Теплова вспоминала, как еще несколько лет после победного 1945-го у них в деревне Ручим «кавардашки» (гнилую картошку) за лакомство считали...

— Теперь-то живем! Печки не топим — газ, в домах мебель — гарнитур полированный, ковры. И дети живут. У меня шестеро: четыре агронома, юрист и Костя - тракторист. У Кости квартира трехкомнатная, и все в ней есть. Внучка в садик ходит. Всего-то три года, а уж стишки знает. Чего еще желать? Главное для человека — мир и работа.

В татарском колхозе имени 60-летия СССР, где выращивают знаменитый «бессоновский» лук, я обратил внимание, как много молодежи в луковых бригадах. 120 молодых селян составили и коллектив зверофермы колхоза.

Заведующий фермой Равиль Муратов подобно Алексееву, Русяеву, Трямкину, подобно 39 девушкам, ставшим трактористками, пережил войну в соседней Индерке. Он тоже «дрессировал» быков и ходил в голодные походы за «кавардашками». Отец его сгорел в танке на Курской дуге. А сейчас никто из 120 работающих с ним девушек и парней даже не слыхал такого слова — кавардашки».

— Я иногда во сне вижу отца, — глухо рассказывал первый секретарь райкома партии Вячеслав Иванович Филимонов, глядя на набегающую на нас дорогу. — Вижу его, хотя почти не помню: убили в 41-м, в Карелии, мне тогда было 4 года. Помню только, как какой-то человек вошел в избу с дровами, и в доме стало тепло. Таким он мне и снится: входит с дровами — и тепло. Такое ощущение, что эта печь горит до сих пор.

...Однажды в День Победы я зашел в городской сад. Заливались гармони. Люди пели и плясали. Целыми взводами ходили, обнявшись, однополчане. А в глубине сада, на краю оврага, шелестела молодыми листьями старая береза. Ветер рвал с ветки записку. Я прочел: «Зина, жди меня здесь, как в 45-м!» Березы... Сколько людей, вернувшихся из фронтового ада приходили под вашу сень, чтобы снова обрести силу жить!

А машина наша неслась по лесной дороге, в открытое окно врывался ветер, пахнущий осенней прелью.
— За поворотом — «Бабьи слезы». Выйдем? — предложил секретарь. — Пройдемся немного.

Мы пересекли поле и вошли в рощу. И вновь мне показалось, будто между деревьями зажегся тихий и серебристый неземной свет.

— Люблю березы, — тихо сказал Филимонов. — Они очищают, отвлекают от назойливых мыслей. Бывает, устанешь до предела от суеты, сумбура, сотен забот, а войдешь под эти деревья...

Он нагнулся, сорвал подберезовик, нежно провел пальцем по влажной шапочке гриба. Потом мы стояли молча, прислушиваясь к тишине. Ни шума листьев, ни ветра. Лишь изредка с дороги доносилось гудение машин. То была дорога областного значения, по которой из этих мест уходили когда-то в Отечественную.

Дорога, по которой нынче, озаряемые светом берез, машины везли людям хлеб, молоко, лес...
Дорога, которую охраняет живой памятник матерям. Памятник женам и невестам, не ставшим матерями и женами.

— Считают, что береза относится к разряду «сорных» деревьев,— вспомнил Филимонов лесничего Егорова. — Я лично не разделяю этого мнения. Что касается березовых рощ, то они имеют своего рода стратегическое значение. Недаром их сажают вдоль дорог и полей — там, где проходят машины и люди. В тылу «Бабьих слез» находятся самые горючие деревья — ель и сосна. И если вдруг случится пожар, эта роща, как более устойчивая к огню, примет его на себя. «Бабьи слезы» — роща Победы.

Леонид КНЯЗЕВ  Сосновоборский район. Пензенская область.

Журнал "Крестьянка" № 4 1985 год

Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области