Архиварий-Ус

Октябрьский — это город нефтяников. Ему нет и тридцати лет. Совсем вроде недавно пришли его первые строители на Шайтанполе и дали жизнь белокаменным кварталам. Но за это время октябрьские нефтяники прославились на всю страну. Они установили громкие рекорды в бурении и добыче нефти, они внесли лепту в освоение нефтяных районов Тюмени и Мангышлака, Белоруссии и Дальнего Востока. А сегодня Октябрьский стоит накануне нового размаха работ и такого, какого он еще не знал...
Я думал об этом, выходя из Дома техники, который здесь, в Октябрьском, стал центром культурной жизни города (кстати, и в этом мне видится очень современная особенность молодого промышленного центра).
У входа в парк, где расположен Дом техники, я увидел городскую доску почета. С нее глядели те, кто составил славу города. Нефтяники, шоферы, строители... И тут меня привлекло лицо необычайной чистоты.  Оно словно было выковано из серебра и прямо-таки излучало свет. И эта седина, и
высокий лоб, и чистые глаза... На груди женщины был орден. «Учительница или ученый»,— подумал я. И прочитал подпись: «Ганеева Мукарама Хайрулловна. Дворник домоуправления № 4».
Ее участок я разыскал в начале улицы красивой не только в городе, но, мне кажется, и во всей Башкирии, если не считать Первомайской улицы в Уфе.
Улица эта светла и торжественна. Архитекторы и строители сделали здесь свое дело и ушли. Улица живет дальше самостоятельно, и за ней присматривают дворники, ежедневно подчищают ее, следят за ее внешностью, заботятся о ней. Работа у дворников нелегкая. И не часто они слышат
слово благодарности.
Мукарама-апа эту работу делает тринадцать лет. Жизнь ее нелегкая была. Едва родила дитя, умер муж. Вышла замуж еще раз — второй погиб на войне. Мукарама то возвращалась в родную деревню, то работала уборщицей в различных учреждениях. Видно, она была красивой и привлекательной, если в беспощадном, вдовьем сорок шестом году взял ее с двумя детьми на руках этот, третий по счету муж. С ним Мукарама-апа прожила четверть века, родила еще двоих детей.. Подросли дети, решила работать. Когда пришла в домоуправление, ей сказали: берем с испытательным сроком.
«Все силы приложу»,— пообещала Ганеева. А ей ответили: «Многие так говорят, когда поступают...»
— Дала я себе слово: не осрамиться, доказать, что не пустобрех. Работала ото всей души,— рассказывает мне Мукарама-апа.
Говорила она высоким, чистым слогом, которому мог бы позавидовать и человек моей профессии, литератор. Мне редко доводилось слышать, чтобы так значительно говорили люди о своей работе.
О Ганеевой мне уже успела кое-что рассказать Валентина Урманова, старший инженер домоуправления.
— Какая бы ни была погода, какой бы мороз ни стоял на улице, она всегда на посту. Еще и других подтягивает. А те порой (ведь всякие люди бывают) огрызаются.
Ганеева действительно никогда не считается со временем: «Я не на часы смотрю, а на свой участок». И, надо сказать, не только на свой: если она видит, что подруги не успевают, «вторгается» на их территорию и помогает им. Это ее отношение к труду. С ним связано и ее отношение к красоте.
— Очень люблю цветы. По всему городу хожу и собираю семена. Потом высаживаю на своих газонах цветы и деревья. («Мы целый лес у себя высадили,— вставила слово Урманова.— Наверное, больше тысячи деревьев растет теперь, а ведь был пустырь»), На улице Горького у меня есть
любимая березка. Я сама ее посадила... На другие выливаю по ведру воды, этой — два... Устану, сяду возле моей березки и разговариваю с ней. Как младшую дочь на ноги поставить, думаю. Как бы болезни не одолели, думаю. Я ведь никогда не болела, а в последнее время пришлось два раза
брать бюллетень: годы... А если меня не станет, кто будет поливать мою березку? Будет ли она цвести так же, как при мне, будет ли она такая же крепкая да ладная,как сейчас?.. А Урманова по какой-то неуловимой но, однако же, неотразимой логике вспомнила дни, когда она слегла с тяжелой болезнью сердца, а Ганеева каждый день приносила ей любимые цветы — астры. Еще вспомнила случай, когда надумала перейти на другую работу. Собрала Ганеева своих подруг, и пришли они, очень решительные, в контору домоуправления, просить Урманову остаться, а потом вместе с ней же и
поплакали. Что с ними поделаешь, с женщинами!
— У вас, наверное, и дома большой сад? — спрашиваю Мукараму-апа.
— Есть вишня, крыжовник есть. Две яблоньки, маленькие, дикие. Каждую весну цветут, а яблоки и не пробовала, думаю, что кислые...
Светло и чисто смотрит на мир эта женщина. Чутко улавливает ход жизни, умеет мыслить большими категориями. И ни одной нотки раздражения или брюзжания не услышал я от нее, хоть досталась ей нелегкая жизнь.
— Знаю, что такое голод, пережила военное лихо. Иные жалуются: того, мол, нет, этого не хватает. Оглянулись бы на прошлое, сравнили бы то, что есть, с тем, что было... О работе нашей думаю. Она стала вдвое легче, техника помогает, а платят, если сравнить, вдвое больше прежнего. Откуда-то ведь надо государству достать эти деньги, они же у него не лежали лишними в кубышках!
Про дочку свою сказала:
— Хорошая она у меня, красивая.— И добавила: — Комсомолка.
Когда я после встречи с Ганеевой снова шел по улицам Октябрьского, его дома, его стены отсвечивали для меня серебром ее седины, окна светились ее доброй улыбкой, улицы распахивались, словно ее широкая и красивая душа. Рамиль ХАКИМОВ