|
Условие счастья
Стекольщики Большевишерского завода так славно пели во время работы! Пели все — от мала до велика, пели, когда руки проворно выполняли знакомое дело, а какая-то незанятая часть души требовала выхода. С песней работа шла легче. А может, это пелось от того, что дело спорилось в руках?
Неизменно в дружном хоре выделялся голос редкого богатства — голос прессовщицы Прасковьи Мусатовой, Пани. Работа ее была такая: когда подносчик поставит на станок заготовку, нужно ухватиться за ручку верхней крышки пресса — длинное коромысло — и с силой пригнуть его вниз, чтобы заготовка приняла нужную форму и на ней бы отпечатались все узоры. Заготовка еще красная от жара, а форма смазана маслом — все дымится, пышет огнем. Трудно, а осанка у Пани королевская, и все-то шутит, все поет.
Придет домой — ребятишки кинутся навстречу. Уложит спать свою «мелкоту», истопит печку, наварит каши на завтра и сядет у репродуктора — вдруг выловится хорошая песня или частушка.
А в какую-нибудь бесконечную ночную смену, когда стекольщики заклюют носами, споет эту частушку. А то швырнет фуфайку на пол и громыхнет на весь цех: «Гимнастику начинай, раз — два. Ноги вверх!» Растормошит и самого сонного. Улыбаются все: «Ну, Паня, расшевелила. Пошло дело!»
Кажется, есть ли горе страшнее, чем потерять мужа да остаться одной с семерыми ребятишками мал-мала меньше на руках?
Но жизнь приготовила ей еще испытание пострашнее. Началась война. Немцы подступали к Ленинграду, Новгороду. Все большевишерцы, кто только мог, побросали в телеги свои пожитки и двинулись на север. Паня о барахле и не думала — едва пристроилась со всеми ребятишками на подводу.
Гитлер говорил: «Война — это я». Большевишерцы не видели фашистов, не ужасались при виде ран, крови, но и им знакомо жуткое лицо войны. Вернулись в родной поселок, а его почти нет.
Немцы разрушили многие дома, взорвали завод. А завода нет — значит, и работы нет, нет жизни. Поселок Большая Вишера появился и существовал ради завода. Профессию стекольщика дед передавал отцу, отец — сыну. Здесь сложились целые династии с общим стажем в сто и двести лет, династии Ростовских, Шорниковых, Туковых.
Каждый день приходили рабочие на пепелище завода. Они соскучились по жару варочных печей и хрупкому стеклу. И как ни трудно было, завод восстановили, по крохам собрали.
Снова поют в цехах. И по-прежнему лучший в дружном хоре — голос прессовщицы Пани Мусатовой. Но ее и после войны подстерегало горе: один за другим умерло пятеро детей Прасковьи Федоровны. На втором, на третьем десятке лет настигала их расплата за голодное военное детство. Через много лет после окончания войны в этом доме грянуло ее эхо.
Я знала уже историю жизни Прасковьи Федоровны, когда постучалась в ее дом. Знала, что двое оставшихся в живых детей ее далеко и она живет совсем одна. Давно на пенсии. Мусатова встретила меня приветливо, напоила чаем с вареньем из морошки и каким-то коричневым сахаром. «Сама его варю: белый сахар. Хоть в ухо мне стреляй, есть не стану!»
Потом ввела в просторную комнату. Стены были увешаны большими фотографиями. Мать обвела глазами портреты детей и сказала с мукой, перевернувшей душу: — Осталась я одна...
Встречая меня, Прасковья Федоровна отодвинула в сторону рукоделье: «Занималась тут всячиной». На белом полотенце, напрягая уставшие за семьдесят лет глаза, она вышивала крестом: «Злой не верит, что на свете добрые люди есть». Оставалось дошить начатую уже подпись «Мусатова...»
Сколько же нужно мужества, чтобы вынести все, что обрушила на нее судьба, и не ожесточиться и выбрать для вышивки именно такие слова: «Злой не верит...»
Вся ее жизнь была — работа. От века живет в человеке труда доверие к другому работнику: всякий, кто создал что-нибудь сам, не сможет разрушать. Работа возвышала душу до песни, а значит, делала жизнь красивее.
Прасковья Федоровна напевала мне своим хрипловатым, очень естественным, все еще сильным голосом старинные песни, вспоминала частушки и вдруг призналась с застенчивой улыбкой: «Меня скоро, сказывали, с моей прялочкой в Новгород повезут, на концерт».
Работа и песни спасают ее сейчас.
Цепь не прервется
В центре Вахшской долины, в жарком городе Курган-Тюбе живет таджичка с двумя черными косами, красивая, смешливая. В центре Вахшском долины, в жарком живет таджичка с двумя черными косами,
Она выглядит совсем юной и всерьез переживает, что ей, учительнице, недостает солидности. Зовут ее Латофат Савурова. Латофат родилась через пять лет после окончания войны, и та лично ее не коснулась. Вечерами их дружная семья собирается во дворе под огромной древней шелковицей. Один за другим сходятся все: папа, мама, Майрам, Хурматой, Усманджон, Кимат, Бахромджон, Хакимджон, Уктамджон, Самиджон, самый младший Салимчик и самая старшая — Латофат.
Они пересказывают друг другу новости, пошучивают над озорными мальчишками. Ребята растут боевые, но и трудолюбивые. Вот придумали сами «чучелки» — склеили из бумаги кольца, нанизали на нитки. Нитки висят на ветках, кольца крутятся, шуршат на легком ветру, отпугивают от грядок нахальных птиц.
Кто-нибудь из девочек подает ужин. Если вдруг упадет кусочек лепешки, его поднимут, поцелуют и положат куда-нибудь высоко,— чтобы хлеб был выше человека. Латофат с детства знает: хлеб, труд — это свято. Сначала она преподавала химию в школе № 7, в таджикских классах. Потом ей передали и ботанику, и зоологию, и биологию — учителей в школе не хватает. К тому же Савурова — секретарь учительской комсомольской организации и член бюро горкома. Сутки ей малы.
С детства была она отличницей и сохранила «вредную» привычку делать все на «отлично». Понавыписывала газет, журналов — хочет восполнить недостаток опыта знаниями. В каждом письме от нее: «Работы много, жизнь идет хорошо».
Не есть ли это стихийно выведенная формула счастья или хотя бы условие, без которого счастье невозможно: работы много — жизнь идет хорошо.
...Латофат уже подходила к воротам, когда послышалось: «Муаллима!» и откуда-то из-под розовых кустов вынырнул Рахим. Рубашка вылезла из брюк, волосы торчком, сам запыхался.
— Муаллима-джун, я вас давно жду.
Лицо учительницы просияло. Наконец-то! Она сама ждала Рахима. Нет урока, на котором Латофат не делала бы озорному мальчишке замечания, и теперь учительница приготовилась слушать покаянную речь.
Латофат сникла. Потом ей стало смешно. И вдруг помчалась к школе — скорее наверх, в кабинет химии, проверить, надежно ли заперты шкафы с реактивами.
Весь день про себя ругала Рахима: как он ее испугал и как разочаровал... Потом вдруг рассердилась на себя: она же радоваться должна — Рахим любознателен! Его нужно в кружок химии затащить, который она ведет. Учительница знает: есть ребята, которым мало одних уроков. На кружке они сами придумывают интересные опыты, готовят олимпиаду и забрасывают Латофат Савуровну вопросами.
...Есть еще одно условие счастья — уверенность, что труд, которому отдаешь все силы, будет не напрасен, знать, что и добро и знания, посеянные тобой, взрастут, умножатся, перейдут от учеников к их детям и что цепь эта не прервется вдруг по чьей-то злой воле.
Строим на века
Трубы, трубищи ползут, громыхая, по длинным ниткам рольгангов. Только что сваренные швы еще под коростой флюсов. Надежда Вьюжанина поворачивает один из пятнадцати рабочих ключей своего пульта, и труба перекатывается на подъемник. Подъемник идет вверх, щелкают ключи, и сильная струя воды, как ножом, срезает флюсовую корку.
Идя на смену, Надежда внутренне собирается, гонит из головы посторонние мысли. Работа оператора только по видимости легка — смотри да щелкай ключами,— она требует собранности и ежесекундного внимания. В их цехе, где мощные прессы гнут стальные листы, где пылает огонь электросварки и скользит над головой огромный мостовой кран, в их цехе без осторожности никак нельзя. Надежда уже 11 лет оператор, и не имела ни единой аварии. При необходимости может заменить любого из десяти операторов цеха — в свободные минуты из любопытства и всегдашнего желания знать и уметь как можно больше она изучила работу всех пультов.
Ей тридцать восемь лет, дома — муж, взрослый сын, студент техникума, дома — хозяйство, а она бежит на смену с радостью.
— Работа, может быть, главное для человека,— раздумывая, говорит мне Надежда.— Не случайно ведь, когда встречаются люди, давно друг друга не видавшие, первый вопрос общий — как живешь?— а второй обязательно — где работаешь? Ведь верно?
Где работаешь? На этот вопрос Вьюжанина не без гордости отвечает: в шестом цехе Челябинского трубопрокатного завода, в том самом цехе того самого завода...
Лет десять назад всю нашу страну взволновало событие: западногерманская фирма, поставлявшая нам трубы большого диаметра, внезапно, не объясняя причин, прекратила поставки. В это время трубы уже ждали на строительстве газопровода Бухара — Урал.
Ровно через полтора года после прекращения поставок на железнодорожную платформу была аккуратно уложена огромная труба. Рядом легла вторая, десятая. Поезд ушел из Челябинска в сторону строительства газопровода.
Между тем любящие точность немцы полагали, что это могло случиться не раньше, чем через пять лет. Они знали, что ни один прокатный стан Союза не выпускает листов такой ширины, которая годилась бы для трубы 1220. Значит, русским придется строить новый мощный стан,— а на это надо не менее пяти лет.
Но челябинцы предложили решение, которого никто не ждал,— они сделали трубу из двух узких полос проката, они сделали двухшовную сварную трубу. Ни по каким показателям она не уступала немецкой.
...Вьюжанина поворачивает ключ, и еще одна труба уходит на отделку, затем следует в ОТК. Без труб невозможно себе представить ни одну строительную площадку. А вся наша страна— это гигантская стройка. Страна залечила раны войны и теперь много строит встроит на века. Найти ли более красноречивое свидетельство ее миролюбия?
Рецензия Веры Шороновой
Работа у Веры Шороновой простая — взять с ленты конвейера подоспевший кусочек кожи, сунуть под «иглу» швейной машины (только у этой машины не игла, а как бы крошечный молоточек) и загнутым этим быстро-быстро бьющим молоточком край детали.
Следующая работница соединит вместе две готовые детали, а еще через две-три операции Станет видно, что вот-вот появится на свет новый детский башмачок.
Когда умер отец, Вера успела закончить только восемь классов. Пришлось идти работать. А куда? Первое, что пришло в голову - туда же, где всю жизнь работает мама, на фабрику «Скороход».
На конвейере хорошие, честные и работящие девчата, они уже давно свои. Это не цех, это дом. А что за стенами этого дома?
Многое:.. У Веры несколько больших пакетов, полных использованных театральных билетов. Такая уж странность?’— она их не выбрасывает. Мама не раз ворчала:
— Чего ты эти бумажки не выбросишь? Зачем они?
Вера как-то в шутку сказала: «А затем, чтобы подсчитать конце жизни, сколько денег истратила на театр, понять, что могла купить новую «Волгу». И обрадоваться, что не купила!»
Вера очень часто ходит в театр. Не без робости (боюсь вызвать иронические улыбки) сообщаю, как часто: едва ли не каждый день. Ходит не одна — с подругами. Но девушки не принадлежат, к тем экзальтированным театралкам, которые вырывают пуговицы «с мясом» из пиджака обожаемого артиста. Таких Вера слегка презирает. Она любит театр серьезно, не только понимая, но и зная многое. У нее не очень большая, но со вкусом подобранная
театральная библиотека. Тысячи—это не преувеличение — хорошо выполненных фотографий: сцен из разных спектаклей (снимает сама, ради театра специально научилась фотографировать).
Есть несколько альбомов — в них кадр за кадром сняты ее любимые балеты. К ее «архиву» нередко прибегает редакция многотиражной газеты фирмы «Скороход». Там же публикуются Верины рецензии на новые спектакли. Их читают, обсуждают. Можете быть уверены, если подпись — Шоронова, есть о чем поспорить, подумать.
Домой к Вере, как на экскурсию в музей, приходят подруги по цеху. Многие рассматривают снимки, программки спектаклей со знанием дела — их Вера уже научила любить театр, как научили ее когда-то другие люди. Теперь она не представляет жизни без театра. От него пришло увлечение живописью (Вера ходит на лекции в Эрмитаж). От живописи — архитектурой. Мир стал ярким с тех пор, как Вера пришла в театр.
* * *
Тихо поет, сидя у прялочки, бывшая прессовщица Прасковья Федоровна Мусатова. Ищет в книгах ответы на вопросы учеников учительница Латофат Савурова. Стоит на капитанском мостике своего пульта Надежда Вьюжанина. Торопится на балет в Кировский оперный театр швея фирмы «Скороход» Вера Шоронова.
У этих женщин есть веские основания хотеть мира, потому что вся их жизнь — любимая работа, надежды на будущее, богатство внутренней жизни, душевный покой, благополучие, наконец, — все это возможно, пока на земле мир. Люди разных поколений, они не все пострадали из-за войны так тяжко, как Прасковья Федоровна. Отец Латофат, хоть и воевал, но не был ранен и сейчас полон здоровья. Но и в доме Савуровых порой тревожатся, когда задерживаются письма от одного из братьев — он служит в Советской Армии. Он-то пишет бодрые письма: здоров, овладеваю техникой, шлю армейский привет. А все же мать не спит, если писем долго нет, она просит Латофат писать брату чаще и собирает посылки — орехи, кишмиш и огромные красные гранаты.
Мирные гранаты. Она понимает—так нужно, чтобы сын был там, далеко, нужно для покоя и мира.
Человеку труда нужен мир. Не случайно именно Декрет о мире был первым декретом Советской власти, власти рабочих и крестьян. И сейчас, когда наш народ идет дорогой коммунизма, на его знамени по-прежнему рядом со словом «труд» стоит слово «мир».
Л. ТАРХОВА
Работница № 05 май 1974 г.
Похожие новости:
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
|