Архиварий-Ус

Гаврилов стал полярником: зимовал на далеких станциях, дрейфовал на льдинах. Он привык к этой жизни, и она была ему по душе. Как когда-то на фронте, здесь тоже ценили мужество и силу, а постоянная опасность цементировала дружбу людей, нуждающихся друг в друге, как нуждаются идущие в бой солдаты. Когда лопалась льдина или на лагерь шли торосы, Гаврилов сутками работал, перетаскивая домики, спасая оборудование и расчищая взлетно-посадочную полосу. Дизелист и механик-водитель, который работает за двоих, да еще и равнодушен к спиртному,— таких на Севере уважают.
И получалось, что не только Гаврилов нашел себе дело, но и дело нашло его.
А вот жениться ему никак не удавалось. Возвращаясь на материк, Гаврилов не раз пытался найти подругу по душе, но как-то неудачно. Жених он был завидный, с положением и деньгами, многий одинокие женщины, каких после войны был широкий выбор, охотно пошли бы за него, и вокруг Гаврилова вечно плелись брачные интриги. И не то чтобы он был слишком привередлив или чрезмерно ценил себя, просто не встречалась ему такая женщина, которую бы он смог полюбить. А без любви Гаврилов жены не хотел и перебивался случайными связями, иногда продолжительными, иногда быстротечными. В зимовку он завидовал товарищам, мечтавшим о встречах с женами и детьми, давал себе слово, что на этот раз бросит на материке
якорь, но снова возвращался, и все шло по-старому.
Однажды, получив отпускные, застрял он из-за пурги в Архангельске. И пурга давным-давно прошла и товарищи улетели на юг, а Гаврилов так и остался в гостинице, коротая дни и дожидаясь вечера, чтобы проводить до дому медсестру Екатерину Петровну. Полюбил ее Гаврилов всем сердцем, с первого взгляда, как бывает только в книгах. Ей было лет под тридцать, и у нее имелся соломенный муж, летчик, временами летавший по этой трассе и навещавший жену по нескольку раз в году. Подруги жалели сестричку, но, поскольку она была хороша собой и горда, жалость эта была не очень искренняя. Благосклонности Екатерины Петровны добивались многие, но повода сплетням она не давала и отваживала ухажеров корректно,
но решительно. С Гавриловым, однако, дело обстояло по-иному, безошибочная интуиция немало пережившей женщины подсказала Екатерине Петровне, что этот огромный и вспыльчивый человек, который немеет при ее появлении, добивается от нее не мгновенной милости, а неизмеримо большего. Про себя она назначила Гаврилову испытательный срок — один месяц только до порога, а потом, поверив, сдалась. Гаврилов совсем потерялся от счастья, две недели любви стали для него высшей наградой за всю его жизнь. Но однажды она сказала: «Знаешь, Ваня, обнимаю тебя, а думаю о нем. Уходи, Ваня, прости меня». Гаврилов оделся, молча ушел и с первым же рейсом улетел — искать соперника. И нашел в летной гостинице Хатанги. Посмотрел на него Гаврилов и честно признался себе, что сравнение не в его пользу. Летчик был высок, мужествен и красив. «С такой мордой только в кино сниматься»,— хмуро подумал Гаврилов, сознавая, что по сравнению с мужем Екатерины Петровны он выглядит, как глыба неотесанного гранита. Гаврилов не любил таких людей, каковым, по его мнению, все дается в жизни без труда: и расположение начальства, и успех у женщин, и всякая другая удача. А к этому человеку он испытывал, особую неприязнь. Если бы летчик любил Екатерину Петровну, Гаврилов, наверное, простил бы ему и красивое лицо, и превосходно сшитую форму, и даже откровенный взгляд, каким он ощупывал явно неравнодушную к нему официантку. Но летчик пренебрегал женщиной, которую Гаврилов боготворил, и потому был в его глазах олицетворением всех пороков.
Разговора не получилось. Узнав, чего хочет от него этот увалень, летчик засмеялся и позвал товарищей.
И — удивительное дело! — проснулась в человеке совесть. Сказал, что сам виноват и претензий к Гаврилову не предъявляет, поскольку надеется в будущем рассчитаться самостоятельно. На том и расстались.
Дома Гаврилов пробыл недолго: тосковал и не находил себе места, пока не уехал вместо заболевшего водителя в антарктическую экспедицию. Два трудных похода потребовали такого напряжения сил, что травма, казалось, прошла сама собой. Но когда «Обь» пришвартовалась к причалу Васильевского ocтpoва, Гаврилов с трудом заставил себя занести домой вещи: непреодолимая сила тянула его в Архангельск. Переоделся, схватил такси, поехал в аэропорт и через несколько часов оказался на тихой архангельской улице. Постучался, вошел. Екатерина Петровна, бледная и неузнаваемо похудевшая, кормила из ложечки годовалого мальчика. Посмотрел на него Гаврилов, и сердце его перевернулось: сын... Обнял он безмолвную Катю, поцеловал заревевшего мальчишку и в этот же день увез их в Ленинград.
И с того дня не было человека счастливее его. Он жил ради Кати и сыновей, которых у него стало трое, и, думая о них в разлуке, боялся верить своему счастью.
Ради них стал осторожнее и мудрее, берег себя и не лез на зряшный риск, если того не требовало дело. В походах не снимал связанный Катей свитер, а к ночи, ложась спать, вынимал из планшета фотокарточку, на которой была его семья, и на сердце у него теплело.
Так и прожил пятьдесят лет Гаврилов, бывший комбат, а ныне «старый полярный волчара», как называли его друзья. Много раз дрейфовал, исколесил вдоль и поперек Антарктику, повидал столько, что хватило бы и на несколько жизней. В разводьях тонул — не утонул, в трещины падал — выкарабкивался.
И во всех испытаниях не покидала его вера в счастливую звезду. Ничего в жизни не давалось ему сразу, за каждую удачу платил он потом и кровью, но если бы можно было снова пройти этот путь, то снова прошел бы без сомнений и колебаний, не сворачивая ни на вершок.
...Санно-гусеничный поезд антарктической экспедиции скрылся за снежной пеленой, и Гаврилов остался один. Сейчас половина первого. Часа через полтора ребята остановятся на обед и увидят, что батя отстал. Еще полтора часа — на возвращение. А если догадаются отцепить цистерны от «Харьковчанки» — самой мощной машины, их главного жизненного центра, то минут через сорок. Итого, три часа либо два часа десять минут. Впрочем, это все равно — больше полутора часов ему не выдержать.
Ночь и снежное кружево отгородили Гаврилова от всего остального мира.
Метель не раз пыталась его погубить. Однажды на мысе Шмидта, налетев внезапно, как разбойничья шайка, она застигла его на пути от аэропорта к поселку. Тридцать метров в секунду, видимость — ноль, одна надежда — диспетчер Татьяна Михайловна вспомнит, что не дождался автобуса Гаврилов и пошел пешком. Вспомнила, послала вдогонку вездеход. На сирену вышел или приполз, уже почти не помнил. В другой раз в Мирном, когда скорость ветра достигла пятидесяти метров, отправился с поисковой партией спасать пропавшего аэролога и чуть было не свалился с барьера на припай — в последнее мгновение успел ухватиться за леер. И на дрейфующей льдине с полчаса вертелся вокруг домика, остался без сил и, сбитый с ног ветром,
ударил головой в дверь — спасся.
Значит, допустил ошибку: последний тягач обязательно должен быть с балком. И еще одну ошибку допустил или небрежность— один черт, как назвать: не наладил переговорные рации на первой и последней машинах, понадеялся на ракеты. А все ракеты сгорели во время начавшегося на одной из машин пожара.
Многовато ошибок на один поход, расстроился Гаврилов. Кому-то нужно за них расплачиваться, и справедливо, что жребий этот выпал ему.
Стал решать, как поступить: отсидеться ли в кабине, пока не уйдет тепло, или сразу разжигать костер. Конечно, нужно отсидеться. Двигатель остынет минут через двадцать, и в эти минуты в кабине будет плюсовая температура. Еще с полчаса морозу придется штурмовать тягач, чтобы проглотить остаток тепла. Значит, покидать кабину следует не раньше, чем минут через пятьдесят. И тут же внес поправку: через сорок, потому что
закоченеешь — рукой не двинешь, а разжечь костер—дело нешуточное, много сил потребуется.
Прикинул план: сначала наломать на куски или распилить остаток горбыля, снести его в колею, намочить тряпку в канистре с бензином и поджечь. Это первый вариант. Второй вариант такой: проделать то же самое, но разжечь костер прямо в санях, чтобы пламя охватило доски, которых имелось кубометра полтора. Вариант более надежный, но в этом случае поезд останется почти что без дров, разогревать масло и соляр будет нечем. Так что второй вариант отпадает.
И решил он, что пожертвует самое большее горбылем и двумя-тремя досками. Тогда дров ребятам, пожалуй, хватит с учетом того, что километров через двести — триста морозы ослабнут, а на «Востоке-1» и «Пионерской» можно наскрести для костров всякого хлама — разбитых ящиков, вех и прочего. Итак, горбыль, две-три доски — и ни одной щепкой больше. И пока в кабине было еще тепло, стал писать докладную.
«Начальнику САЭ тов. Макарову Алексею Григорьевичу 23 марта 0 час. 35 мин.
Докладываю, что в двадцати километрах от Комсомольской заглох ведомый мною тягач с хозсанями. Предполагаю, что расплавились подшипники коленчатого вала. В связи с отсутствием переговорных раций, видимости и ракет данное происшествие для экипажа поезда осталось неизвестным. Нахожусь в кабине, которая быстро охлаждается и на исходе примерно часа сравняется температурой с наружным воздухом минус семьдесят один градус (таковая температура отмечена на начало движения в 21 час по местному времени).
Принял возможные меры для предотвращения утечки тепла: забил щели в кабине ветошью и укутался чехлом. По окончательному охлаждению кабины буду разогреваться работой, а также зажгу костер из горбыля и двух-трех досок.
Учитывая, однако, что принятые меры могут оказаться лично для меня недостаточными, прошу не винить за последствия экипаж поезда, поскольку именно я проявил халатность в отношении раций и ракет, а идущий впереди Савостиков никак не мог видеть, что тягач № 36 заглох, так как на 23.30 видимость стала ноль из-за пороши.
Алексей Григорьич Синицын не подготовил топливо, отсюда все наши беды...»
Зачеркнул тщательно последнюю фразу. Сами разберутся, кто виноват, а то получается, что он, Гаврилов, жалобу сочиняет, а не деловую докладную записку. И продолжил:
«Григорьич! Начальником поезда назначь Никитина, заместителем Игната Мазура и подтверди радиограммой. Если что, друг, не поминай лихом. Твой Иван».
В кабине стало заметно холоднее. Паста из шариковой ручки не выдавливалась, и Гаврилов достал карандаш. «И. о. начальника поезда тов. Никитину В. Валера! Поставь Давида замыкающим, Мой тягач брось, сними с него что надо, а сани пусть подцепит Савостиков. Учти, на сотом километре у зоны трещин вехи занесло, в пургу ни шагу, стой, пока Маслов не проложит курс. Характеристики на всех пиши с Игнатом и обсуди на коллективе. Если никто не вылезет из оглоблей, дай всем положительные. Если на «Пионерской» сумеете забраться в дом, то на камбузе есть соль и десяток мороженых гусей, точно помню. Ну, бывай. Гаврилов И. Т.
Сынки! Держитесь Друг за дружку — и черту рога обломаете. Батя».
По тому, как замерзли руки, державшие карандаш и записную книжку, понял, что температура воздуха в кабине опустилась много ниже нуля. Наверное, каждую минуту холодает на градус, а то и на два. Последние, самые трудные строчки — и пора выходить, жечь дерево. Растер кисть, погрел ее в перчатке и стал медленно выводить: «Катюша, сыночки! Уж такая случилась неудача...»
Глухо заныло сердце, горький спазм перехватил дыхание. Смерти Гаврилов не боялся — слишком часто за пятьдесят лет она подкарауливала его, и он привык к мысли о том, что рано или поздно звезда перестанет светить. Как и все старые полярники, он никогда не говорил об этом, но знал, что не опозорит свой последний час излишней суетливостью, которая, бывает, перечеркивает все хорошее, что имел человек при жизни. Умереть—это больше не знать и больше не увидеть: не знать, дойдет ли поезд, не увидеть Катю и мальчишек. И письмо его — последнее!
Осознав этот факт, Гаврилов решил, что писать письмо не станет. Он не любил возвышенных и выспренних слов, какими говорят в театре, а именно такие слова и просились на бумагу.
К тому же пальцы уже не гнулись, буквы получались корявые, и Катя подумает, что писал он в судорогах. Не к чему ее травмировать, и без того слезами изойдет.
Вспомнил, как провожали его пять месяцев назад на причале Васильевского острова. Было ветрено и сыро, ребятишки замерзли, и Катюша отправила их в помещение, а сама стояла внизу и неотрывно смотрела на него, печальная, гордая, все еще красивая. «Королева у тебя жена, Ваня»,— с уважением сказал Макаров. И Гаврилов вздрогнул тогда от этих слов, потому что про  себя всегда называл ее королевой, владычицей своих мыслей и своей жизни, счастьем своим незаслуженным.
И оттого, что никогда, быть может, не увидит больше Катюшу и ею рожденных для него сыновей, заныло у Гаврилова сердце, перехватило дыхание.
«Эх ты, слюнтяй! — обругал он себя.— Нашел время размагничиваться. Мороз в кабине градусов под пятьдесят, наверное. Нужно выходить, пока не окончательно сковало суставы».
Вышел, захлопнул дверцу кабины. Ветер резанул лицо холодным огнем, пробил подшлемник и шарф, словно бумагу. Но дует, однако, слабее, метра три в секунду, не больше. И видимость кое-какая появилась, снежную пыль прижимает вниз. Это хорошо, но недостаточно. Уложило бы пыль на поверхность — Ленька, обернувшись, заметил бы, что за ним никого нет.
...Не бывать бы Леньке в Антарктиде, если б за него, родного племянника, слезно не молила Катя. Очень не хотелось Гаврилову брать Леньку, но ни в чем не мог отказать жене. Для виду поупрямился, поворчал и уступил. Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятя возвратить сына человеком.
Гаврилов сердился: Антарктида, мол, не исправительная колония, но в глубине души был польщен. Пообещал, что проследит, выбьет дурь из ветреной головы. Сестры наделяли его чрезвычайными полномочиями, а Ленька слушал и ухмылялся. Против Антарктиды, впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги, и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на край света превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах.
Леньку брать Гаврилов не хотел потому, что в его глазах племянник жены имел два крупных недостатка. Во-первых, был писаным красавцем, а к этой разновидности людей Гаврилов относился с подозрением; во-вторых, в недавнем прошлом был боксером, даже мастером спорта. А спортсменов, особенно
именитых, Гаврилов не уважал вовсе. То есть признавал, что футбол и хоккей — интересные зрелища, сам не без удовольствия смотрел матчи по телевизору и слегка болел за «Зенит», но не мог понять спортсменов, тратящих свою немалую энергию столь бессмысленно на игру, не создающую никаких ценностей.
За такие отсталые взгляды Васютка сгоряча обозвал отца «вымирающим мамонтом», что рассмешило Гаврилова до слез. Впрочем, своему десятилетнему первенцу Гаврилов прощал и не такие вольности.
Слушая сетования сестер по поводу Ленькиного легкомыслия, Гаврилов думал, что лет двадцать с лишним назад, когда красота особого значения не имела, а о спорте и думать было стыдно, он бы из этого парня сделал лихого танкиста. Хотя и в Антарктиде бывают такие переделки, что вся пыль с человека слетает и раскрывается его существо. Да и женщин там нет, собутыльников днем с огнем не найдешь, нос задирать не перед кем. Тогда и посмотрим, мужик ты или тряпка.
Так Гаврилов, отбросив немалые сомнения, взял Леньку с собой. Решил пристроить его в Мирном, не брать сразу в поход, но перед самым выходом Мельнику вырезали аппендикс, и волей-неволей пришлось Гаврилову вместо надежного механика-водителя посадить на тягач племянника.
...Пока Гаврилов стоял, набираясь сил, чтобы вылезти из саней на снег, мороз добрался до костей, и он подумал, что хорошо бы сейчас свалиться, заснуть и на этом поставить точку. Обругал себя за эту мысль грубой бранью, встряхнулся и полез через решетку. Руки окоченели, а от них сейчас зависело все. Стал сжимать и разжимать пальцы, бить в ладоши, будто аплодировать самому себе, чуть разогрелся и начал укладывать в колее
щепки для костра. Вновь выругался: вспомнил, что не смочил в бензине тряпку, а канистра в санях. Пришлось карабкаться на сани, сбрасывать канистру и выбираться обратно.
Теперь предстояла самая ответственная операция: следовало снять перчатку, достать из кармана куртки зажигалку и крутануть колесико. Снял перчатку, рванул «молнию» на кармане куртки, выхватил зажигалку, поджег тряпку и склонился над вспыхнувшими щепками.
В лицо и в грудь дохнуло живительным теплом, так бы и окунулся в него весь, как в горячую ванну. Хорошо, что догадался сложить костер в колее, меньше тепла уносит зря. По мере того, как огонь угасал, подбрасывал щепку за щепкой, и каждой щепки было жаль, потому что она добавляла секунд пятнадцать жизни.
Осталось десяток щепок, почти что ничего. Не натопить Антарктиду двумя охапками горбыля. Что еще может гореть? О досках не думать, за чужой счет Гаврилов жить не привык. Чехол от капота, старый комбинезон, что в кабине валяется,— годятся, облил их бензином — ив огонь. От копоти и масляного
чада драло горло, слезились глаза, но зато тепла тряпье дало много, минут на семь-восемь, даже сосульки на шарфе подтаяли.
Все, догорел костер, больше жечь нечего. Но угли еще тлели, И, чтобы это последнее тепло не пропало, Гаврилов лег на них в колею, уже не боясь того, что куртка будет дымиться. И это тепло оказалось очень значительным: оно проникло глубоко в грудь, и согретая кровь побежала в ноги, с болью побежала, вознаграждая догадливого Гаврилова мучительным наслаждением.
Но угли быстро остыли, и Гаврилов поднялся. Снегом загасил на перчатках и куртке тлеющие места, взял с кузова кувалду и попробовал поработать. После третьего удара задохнулся, бросил кувалду и полез в кабину.
Тело быстро леденело, но руки еще слушались. Не снимая перчатки, он взял карандаш и крупно вывел на листке записной книжки: 2 часа 03 минуты. Выронил карандаш и решил, что остальное люди поймут сами.
Перед самым выходом с Комсомольской, осмотрев напоследок траки, Ленька заметил, что головка одного пальца чуть вылезла. Товарищи уже разошлись по машинам, и Ленька, воровато оглянувшись, вбил головку обратно — уж очень не хотелось ему сейчас махать кувалдой и ложиться на снег. Часов пять разогревали двигатели, перемазались, устали, как черти... «А, бог не выдаст, свинья не съест, на первой же остановке сменю»,— подумал Ленька.
Как на грех, шли километр за километром без остановок, исключительно удачно шли, ни разу еще в этом походе такого не бывало. Радоваться бы и поплевывать через плечо, чтоб не сглазить, а Ленька совершенно истерзался, потому что мерещилась ему распустившаяся змеей гусеница, длительный ремонт и бешеный взгляд Гаврилова. На двадцать пятом километре он остановил тягач, вышел и убедился, что сделал это на редкость своевременно: головка держалась на честном слове, минутадругая— и поползла бы змея. Благословляя свою удачу, вылез из-под тягача и замер от нехорошего предчувствия.
Гаврилова не было видно. Может, проскочил мимо? Нет, колея одна, и на ней стоит его, Ленькин, тягач. То, что Никитин не просматривается, это понятно: он уже далеко, где его увидишь в такую погоду! А почему нет дяди Вани? На мгновение Ленька заколебался: может, догнать поезд, взять с собой напарника, но вспомнил, что батин тягач без балки, и, не раздумывая, развернулся и понесся назад на третьей передаче.
Тем самым механик-водитель Леонид Савостиков за несколько часов нарушил сразу три заповеди: двинулся в путь с поврежденным траком, в одиночку погнал тягач по Антарктиде и, не получив на то разрешения, вел машину на третьей передаче.
«За первое нарушение,— сказал потом Игнат,— я бы тебе набил морду. А за второе и третье — дай я тебя, друг, поцелую».
Вслед за Игнатом Леньку хлопали по плечу и обнимали остальные ребята, а он счастливо улыбался, понимая, что именно с этой минуты они его окончательно приняли.
Выжил батя! Покоиться бы ему сейчас замороженной мумией на хозсанях, опоздай племяш на несколько минут. Но Ленька не опоздал, хотя и не мог понять, как это у него не лопнуло сердце, когда он выволок из кабины шестипудового Гаврилова и понес в тепло. Пока тащил, сам чуть сознание не потерял.
Растормошил и растер замерзшего, довез полуживого до «Харьковчанки», которая неслась навстречу, а там уж Алексей промассировал батю со спиртом, заставил выпить стаканчик и, оживив, с помощью ребят засунул в спальный мешок.
Алексей вытащил канистру и мензуркой отмерил каждому по сто граммов. Выпили за батино здоровье и Ленькину удачу, закусили остывшими от никем не тронутого обеда антрекотами и не разошлись, остались сидеть в салоне «Харьковчанки»: пятеро за столиком, остальные на двухъярусных нарах. Ревел на малых оборотах, нагнетая тепло в салон, мотор «Харьковчанки», но привычные к грохоту уши походников вылавливали из него слова, как радисты морзянку из беспокойного эфира.
Еще раз поудивлялись Ленькиной силище, с уважением пощупали железные его бицепсы и пришли к выводу, что из полярников только сам батя имеет такие.
— А я знаю одного командира, которого батя боится, как огня,— заинтриговал всех Алексей.
— Трешников? Макаров?—посыпались предположения.
— Не угадали. Трешникова батя очень уважает, с Макаровым они друзья. А боится он только одного начальника... Кого, Ленька?
— Тоже мне загадка,— ухмыльнулся Ленька.— Тетю Катю, конечно.
— Неужто такая шумная? — поинтересовался Сомов.
— Что ты! Она голос повышает разве что тогда, когда по телефону говорит в полную слышимость. Любит...
— А двигатели-то не приглушили,— спохватился Игнат.— Вхолостую стучат! По коням, братва. Будь здоров, батя!

Работница № 07 июль 1973 г.