|
На рассвете
М. ДАЛЬЦЕВА
Память
У меня хорошая память. Я помню даты, имена, номера телефонов. Если понадобится, могу вспомнить, что было в раннем детстве, если нужно — что случилось полгода назад. Маленькое, ничтожное усилие, и все всплывает. Но есть и другое свойство памяти. За пустым разговором, механической работой, на прогулке невольно и непрерывно вспоминаются минуты, как будто и не имевшие никакого значения в прожитой жизни.
Меня спрашивают:
— Который час?
— Полвторого,— отвечаю.
И вижу: шестиэтажный серый дом на Садово-Кудринской, черная грозовая туча во все небо, и белые голуби парят, кувыркаются над крышей. То выше, то ниже, будто дергают их за резинку...
— Надо бы за хлебом сходить,— говорят мне.
И хотя на земле весна, я вижу Петровку в декабрьскую хмурую оттепель, сумерки, под ногами зернистая каша тающего снега цвета кофе с молоком, лиловато-черные толпы в зимней полумгле, и разом зажигаются желтые шары фонарей, неяркие, расплывчатые, с толстыми молочными лучами,
растворяющимися во тьме...
— Ксения звонила?
И новое воспоминание.
Тяжелое ноябрьское утро сорок второго года. Краснохолмский мост, до странности пустынный. Лоснящаяся, неподвижная, чугунная река. Рыжий битюг с лохматыми кремовыми бабками громыхает телегой по трамвайным путям, из рупора гнусавые голоса: «Зелеными просторами...». И кругом ни души.
Идут вспышки магния, одна за одной, вспыхивают и угасают, чтобы больше не повторяться.
Говорят, у гипертоников постоянный звон в ушах. Так они и живут, не расставаясь со звоном, и постепенно глохнут. А меня не отпускает гул памяти. Все набегает, набегает прошлое, без начала, безконца, без смысла. Тоже болезнь. И не хочется выздоравливать.
Сила
Она высокая, Екатерина Павловна, седые косы в руку толщиной, короной на голове. Всю молодость по тюрьмам да по ссылкам, а лицо еще живое, как у молодой, только руки обморожены и пальцы изуродованы подагрой, плохо гнутся.
Кошка прыгнула на стол, заглядывает, что в тарелке.
— Брысь! — прогоняю я ее.
— Оставьте. Это она проверяет: может, я лучше ем, чем она. Пусть успокоится.
Она ставит посуду на стол, чашка выскальзывает из рук, она подхватывает еена лету, молниеносно. — Как это вы ловко!—говорю.
— Большая тренировка. Когда сидела в иркутской одиночке — книг нет, бумаги, карандашей нет, довольно скучно. И вдруг передача — шоколадные бомбы и два мячика в серебряной обертке. Такой же величины. Я три раза в день в мячик играла. И через спину, и через шею, и через голову, и двумя сразу. Вот, думаю, выйду на волю, поступлю в бродячий цирк и буду из города в город возить нелегальную литературу. Вышла в семнадцатом — и сразу в Питер, к Надежде Константиновне. Сорвалась жонглерская карьера.
Она смеется и тут же спохватывается:
— Что-то вы сегодня невеселая?
— Большие неприятности. Личная жизнь...
— Жизнь — она вся личная. Безличной не бывает. И потом, надо, чтобы вокруг вас всем было хорошо.
— Может, всем и хорошо, а мне плохо.
— А все равно начинайте с других. Легче будет.
— Христианство какое-то...
— Это еще не самое страшное. А в общем-то зря я вас назидаю. Вы лучше поплачьте. Я пойду по телефону позвоню, а вы тут поплачьте. Это помогает. Легче становится.
— Что это вы все «легче» да «легче»?
Слишком облегчаться опасно. Оторвешься от земли.
— Опасно? Вы в балете бываете? «Летит, как пух, от уст Эола...» А какие у танцорок ноги, какая мускулатура! Легкость — это сила.
Мастера
Старики, как дети, верят в чудо. Выходит, прожитая жизнь не убивает надежды? Две встречи в один день. Утром в холодной солнечной ординаторской старичок профессор, затерявшийся между двумя огромными кустами хризантем, еще более желтый и сморщенный от их розового сияния, поучал студентов. Звучали забытые слова: закалы, устои...— сплошной многоуважаемый шкап. И вдруг: «Вы спрашиваете о методе? Метод один — врач
должен быть для больного близким человеком. А наука? Наука... при сем прилагается».
Вечером в театральном музее машинист сцены, седой огромный старик, проработавший полвека в одном театре, рассказал о встречах с Гордоном Крэгом.
— Он хотел в «Гамлете» величия достигнуть, чтобы замок Эльсинор «вознесся выше он главою непокорной...» Громоздил, громоздил декорации под самые колосники, а впечатления ни на грош. А я говорю:ты мне из спичечной коробки сделай Эйфелеву башню, и чтоб, глядя на нее, голова кружилась. Тогда назову мастером.
Каждый вечер
Безответная любовь, неразделенная любовь... Весь вечер говорили об этом. Поминали «Гранатовый браслет», рассказывали о чудесах бескорыстной преданности. А мне все вспоминался ненастный март в Батуми, грузчики с дождевыми зонтами, блеск мокрых кожаных листьев магнолий под электрическими фонарями, пожилая женщина в парусиновой панамке, в черном грубошерстном пальто.
Каждый вечер она приходила в привокзальный ресторан, спрашивала бутылку фруктовой воды, вынимала из сумочки бутерброды в газете, разворачивала, забывала о них и часами смотрела на скрипача из оркестра. На высокого, курчавого, толстогубого, патетически вздымавшего смычок над плечом. А однажды, когда в перерыве между номерами в ресторане появилась девушка с выпуклыми бараньими глазами, он спрыгнул с эстрады, взял ее под руку и вышел за дверь. Женщина в парусиновой панамке встала, как слепая, хватаясь за спинки стульев, пошла через зал на площадь. В зале было тихо и слышно, как в открытом окне стучали редкие крупные капли по листьям магнолий и шуршала на ветру газета над забытыми бутербродами.
А назавтра она опять пришла в ресторан и опять смотрела на скрипача.
— Давно она сюда ходит? — спросила я старичка официанта.
— Три года,— сказал он и развел руками, как бы признаваясь в своем бессилии что-нибудь изменить.
Оттепель
Оттепель. На шоссе, на кофейном рассыпчатом снегу, змеятся выпуклые следы автомобильных покрышек. Вдоль дороги среди дня проверяют фонари, и на темном сером небе вспыхивают, расплываются и тают желтые круги. С черных веток падает на сугробы ватная ветошь слежавшегося снега. Над откосом проходит товарняк, долго тянется цепочка цистерн, припудренных еще не оттаявшим инеем. У калиток, где больше натоптано, стоят мутные бурые лужи, а вокруг уже лоснится мокрый черный асфальт.
А завтра вся дорога станет дегтярно-черной, как в начале апреля, и черные ветки застынут, врезанные в низкое небо, и где-то на пригорке прорвется грязная кисея снега, вылезет черная рыхлая горбушка земли. И опять, как много раз прежде, удивишься, что черный цвет — весенний, а
белый — мрачный траур зимы.
Работница № 02 февраль 1973 г.
Похожие новости:
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
|