Архиварий-Ус

Нас свел случай в маленьком номере гостиницы в Тимирязеве — районном центре Северо-Казахстанской области.  Съехались мы в пятницу, перед выходными, и, прежде чем заняться своими делами, успели друг дружке все о себе и о своих заботах рассказать.

Жанна Иванова — работник областной госторгинспекции—должна была проверить магазины райцентра. Зоя Христолюбская,выпускница Петропавловского финансово-экономического техникума, в этот район попала по распределению. Она еще не знала, оставят ли ее в самом Тимирязеве или направят в какой-нибудь совхоз. И очень волновалась, как встретят ее, с какими людьми придется работать. А меня сюда привело письмо. Письмо написала в редакцию закройщица местного райбыткомбината Зина Купряшина. И когда я прочла его своим новым знакомым, письмо это, написанное человеком, ни мне, ни им еще не известным, неожиданно сблизило нас. Мои соседи по номеру откликнулись на чужую беду так, будто помочь Зине было их самым неотложным делом. Может, потому, что они, как и автор письма, были молодыми специалистами, обстоятельства, в которых очутилась Зина Купряшина, не могли их не волновать.
«...Я первый раз в жизни встретилась лицом к лицу с несправедливостью и нечестностью. И примириться с этим никак не могу, поэтому обращаюсь к вам за советом и помощью,— писала Зина.— Я окончила курсы закройщиц, окончила хорошо. Так волновалась, представляя, как впервые встану за закройный стол! Но какое разочарование постигло меня! Сначала мне вообще не дали кроить. А потом начальник цеха велела подготавливать к шитью те вещи, которые кроила другая закройщица. Я боялась за это браться, так как крой был не такой, какому меня научили. Вместо того, чтобы приободрить, начальник цеха меня оскорбила нецензурными словами и сказала: «Нам такие закройщицы не нужны!»
Зина пожаловалась директору. Но дальше дела у нее шли не лучше, а хуже: «...Мой крой сбросили со стола...» «...Отношения с начальником цеха натянутые. Всякий раз, когда я получала на складе материал, она недодавала мне 10 — 15 см».
Судя по письму Зины, начальница цеха вела себя так безобразно не только с ней. «...С заказчиками она разговаривает грубо, на мастеров кричит...»
«...Начальник цеха сделала наценку на пальто, которое мастерская продавала, на 15 рублей...»
«...Неправильно начисляет зарплату за одну и ту же работу: кому 8 руб., кому 9, а мне 4 рубля...»
Зина спрашивала, что ей делать. А между тем из ее же письма было ясно, что она неустанно что-то делала, противостояла «нечестности и несправедливости».
«Я возвращала ей (начальнику цеха) отрезы и просила выдавать точно».
«...Я попросила начальника цеха не выражаться грубо и не портить настроения заказчикам и мастерам».
«Обнаружив наценку на пальто, я рассказала все экономисту, который написал докладную директору».
Эти фразы были как твердые и верные нотки в общем горестном тоне Зининого письма.
А в конце безнадежное: «Работать мне совсем невозможно, хотя я знаю, что поступаю правильно...»
Кто окружает Зину? Почему в своем правом деле, она, судя по письму, так одинока? Что думают и делают другие, те, кто работает рядом с ней, директор, наконец?
Эти вопросы мы могли пока задавать только друг другу. Пока, до понедельника. Я никак не ожидала, что в этот субботний день, сопровождая Жанну, которая пошла проверять один из тимирязевских магазинов (мы с Зоей были свободны, да и расставаться не хотелось), получу, может, и не ответ, а все же новую пищу для своих размышлений о Зине и ее товарищах.
...В магазине при железнодорожной станции, куда мы пришли, людно. Стоим в очереди, и я немного беспокоюсь за Жанну, видя, как раздражены люди жарой, долгим ожиданием и властными требованиями тех, кому всегда некогда: «А ну-ка, бутылочку! Без сдачи!»
Мы покупаем килограмм помидоров (почему они здесь по 1 рублю 30 копеек, тогда как в Петропавловске 80 копеек?), килограмм пряников и 400 граммов конфет. И Жанна говорит: «Контрольная закупка...» Потом Жанна уверяла, что такое бывает редко. Но вот — было. Если б ненависть
могла убивать, от госинспектора Ивановой осталась бы кучка пепла. У продавца мелко дрожали руки, но он еще сдерживался, а помощница — она же его жена — сразу перешла на крик:
— Провокаторша! Ты что тут ходишь? Тебе делать нечего? Тут люди в очереди, а она свой контроль развела!
Почему они так кричали? Неужели им неизвестны права госторгинспекции? Но не успела я и подумать об этом, как следующий заряд брани все мне объяснил.
— У нас свое начальство, ОРС — свой, контроль — свой, ты нам никто! — кричали продавцы.
Однако же не только «свое» начальство и «свой» ОРС поддерживали боевой дух продавцов, супругов Колчиных: сочувствие покупателей, вопреки логике, было на их стороне. Вопреки логике, написала я. Но ведь в таких глубинках, как эта станция, где до следующего магазина идти четыре километра, логика своя — здесь важно иметь дружеские отношения с продавцами: иной раз хлебца надо во как, опоздали, магазин закрылся. Но стукнешь в окошечко: «Василь Василич, булочку бы». И Василь Василич скинет крючок с двери, и вот она, буханка, уже твоя.
— Эх, вы,— сказал женщинам какой-то парень,— человек ваши же интересы защищает, ваши же рубли целее будут, а вы на нее... Сами на лавочках судачите про доходы продавцов, а тут размахались. Эх, вы-ы-ы...
И столько презрения вложил он в протяжное это «ы-ы-ы», что в очереди замолчали.
Долго стояла побледневшая Жанна, склонившись над чистым листом акта проверки, никак не могла начать писать. Акт она, конечно же, составила. В нем было все, замеченное инспектором: и недовес, и завышенные цены, и грубость продавцов. Не было только описано, что пережил  госторгинспектор...
Понедельник. В душном и жарком (нет вентиляции) пошивочном цехе Тимирязевского быткомбината я вслушиваюсь в хор возмущенных женских голосов.
— Уж как она нас честила, при людях, при заказчиках...
— Расчетных книжек у нас нет, не знаем, как с нас налоги вычисляют. Как дадут, так и ладно...
— Вон Люда, закройщица по легкому платью, на каком столе кроит — одни занозы, а уж третий год...
Я слушала работниц и думала: какие они сейчас, после драки, боевые, зубастые, острые на слово! А ведь они были тут, рядом с Зиной, когда та, что ни день, шла на работу, как на новый бой с Мельниченко.
Припомнилось Зинино письмо: «Начальник цеха привыкла, что все молчат, а я не смолчала...» В письме это «все» было просто безличным  местоимением. Теперь «все» предстали передо мной в разнообразии лиц, характеров и возрастов и обозначили проблему более значительную, чем конфликт между Зиной и начальником цеха.
Какой бы ни был коллектив — заводской ли, колхозный, учительский, или как здесь — цех небольшого районного бытового комбината,— поединок между честностью и корыстью никогда не ведется двумя какими-то лицами один на один.
Всегда, так или иначе, в нем принимают участие «все»...
Зина не спускала Мельниченко ни одной выходки. «Все» сочувствовали Зине, но не всегда боролись вместе с ней. Я вспомнила Жанну, ее тягостное одиночество в магазине. Но трудная ситуация для Жанны продолжалась полчаса, а для Зины она растянулась на полгода. И у Зины не было такого, как у Жанны, мандата госинспектора, который бы ясно и недвусмысленно утверждал, что действует она в интересах государства. А потом Жанна была «начальством из области», Зина же здешняя, своя, и вовсе не начальство. Ее мандатом была только безукоризненная честность и профессиональное мастерство, и еще — глубокое убеждение, что она «поступает правильно».
Зина поступала по-государственному. И если бы в этом ее поддерживали все!..
Только тех фактов, о которых рассказала в письме своем Зина, хватило, чтобы судить Мельниченко.
Я смотрю на осанистую, представительную Полину Николаевну Ересько, она член ревизионной комиссии месткома. А на мой вопрос, почему же они молчали, ответила потерянно: «Разве пойдешь поперек начальства?..»
Смотрю я на Люду Губарькову, закройщицу по легкому платью, на мастеров Нину Иосифовну Лисицкую, Ларису Аксенову, Александру Усеновну Усенову, мать восьмерых детей, которая сказала про себя и Зину: «Я казашка, она русская, но мы все хотим справедливости». Смотрю на этих
женщин и девушек, хороших, честных работниц, каждая из которых достойна уважения, и думаю: что же заставляло их покорствовать перед Мельниченко? Что сделало этот коллектив таким пассивным?
Безнаказанность явного, очевидного зла — вот что разлагало коллектив, порождало чувство бессилия.
Директор комбината знал, что работницы правы, что положение Зины невыносимо. Что же он предпринял? Решил перевести Зину в отдаленный совхоз, где был филиал пошивочного цеха! Дескать, это разрядит обстановку... «Вот так справедливость!» — говорили работницы.
Мельниченко, натворив столько бед, ушла с комбината по собственному желанию.
И снова работницы имели все основания увидеть в этом попустительство директора. Швеи могли убедиться и в том, что все их попытки как-то изменить, улучшить организацию работы бесполезны. Ни одно из их предложений не нашло поддержки у администрации: ни стремление по-новому пропагандировать модели и ткани, ни мысль ввести график разъездов закройщиц по совхозам, ни предложение работать бригадным методом.
Но если бы только Мельниченко противилась новшествам, которые мешали ее темным махинациям, нет, и дирекция словно оглохла и ослепла и общественность.
Про общественность разговор особый. Общественность, местный комитет профсоюза— это ведь все те же люди, те же работницы Зина и Галя Юренкова, предлагавшие много нового, Полина Николаевна... Конечно, я спросила их: почему же они через трудовое соглашение с администрацией не настаивали на своем? — Трудовое соглашение?..— О нем здесь не слыхали.
— Выбрать новый, боевой местком? У нас хоть сто раз новый избирай, все толку не будет,— услышала я.
Не умели, не знали в пошивочной, как постоять за себя, за интересы производства. И научить их никто не захотел. А ведь есть кому учить.
В Северо-Казахстанском комитете профсоюза работников бытового обслуживания давно знают, что в Тимирязевском райбыткомбинате часто нарушается трудовое законодательство и техника безопасности.
Знают, что там даже трудовые книжки не у всех. Знают об этом из тех самых отчетов, которые регулярно поступают из профорганизации комбината. Знают — и не вмешиваются.
Работницы однажды попытались привлечь к своим делам внимание райисполкома: написали туда письмо, когда директор хотел перевести Зину Купряшину в отдаленный совхоз. Прибыл представитель из исполкома, созвали собрание.
— Хотели мы тут все сказать,— говорили швеи,— но представитель с первых слов выразил свое неодобрение: «Что же это? Впервые мы с вашего комбината жалобу получаем». Вроде мы плохое сделали, что написали. Ну, и пропало наше намерение говорить. Правда, уважили нас: Зину оставили. Чего ж еще?
Так гасилось в людях желание помочь общему делу.
На всем этом и держалась Мельниченко. И все же не удержалась. Не Зина ушла из мастерской, а Мельниченко, хоть и «по собственному желанию». Твердый характер и ясная уверенность — «я знаю, что поступаю правильно» — помогли Зине выстоять. На нее приятно смотреть. Когда в мастерской, рассказывая о своих обидах, шумели, вскрикивали, Зина молча чертила что-то на длинном закройном столе. Спокойная уверенность живет в этой молодой девушке.
И чудесный душевный дар: острое чувство «совести перед людьми». Когда стало Зине на комбинате совсем трудно, ничто не мешало ей уволиться оттуда. Работа для нее везде бы нашлась. Но она удержалась, превозмогла себя: «Не могла я бросить девчат, они так ждали меня с курсов. Просто совесть меня убивала...»
Вечером в гостинице, проводив Зою Христолюбскую на автобус — она получила назначение бухгалтером в совхоз «Индустриальный»,— мы с Жанной говорили о ней и о Зине.
Очень нам хотелось, чтобы и Зоя принялась за свою первую в жизни работу со столь же ясным сознанием своих обязанностей и прав, с таким же высоким чувством достоинства советского человека, как и Зина.