Скоро двадцать лет, как я знаю эту русскую женщину, мою сверстницу — человека того поколения, которое в сорок первом надело армейские шинели.
Судьба Веры Сергеевны Бобковой так необычна и в то же время так человечески красива, что достойна книги. Сегодня же я ограничусь только небольшим очерком, сжатым рассказом о трех наших встречах.
ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ. Конец апреля 1945 года. Наша 49-я армия Второго Белорусского фронта, форсировав Одер севернее Берлина, ведет наступательные бои в озерном крае Мекленбурга, на подступах к городу Фюрстенберг. Враг минирует все проходы, швыряется фауст-патронами, минами. Как мы узнали потом, одной из причин упорного сопротивления гитлеровцев на этом участке был приказ фашистского командования замести следы преступлений, совершенных нацистами в женском концлагере Равенсбрюк близ Фюрстенберга.
30 апреля наши части с боем взяли Фюрстенберг. Еще рывок по шоссе на Нойштрелиц. И вот перед нами озеро, а чуть дальше — брошенные коттеджи лагерного начальства, высокая толстая стена с тремя рядами проволоки, сторожевые вышки. Эсэсовцы бежали...
Так вот он какой, Равенсбрюк, «Вороний мост»,— всеевропейское лобное место для женщин! Под напором солдатских плеч распахнулась «брама» — железные ворота в стене лагеря. Навстречу нам бросилось несколько босых, стриженых, с темными лицами женщин в полосатых одеждах:
— Спасители! Родные!
До сих пор с какой-то жгучей смесью горечи, радости, боли вспоминаю эту минуту. Вспоминаю, как женщины что-то рассказывали нам, то показывая на
стену, то на безглазое каменное здание крематория, то на шеренги выстроенных по ранжиру тускло-зеленых бараков — «блоков». И как они вдруг падали на землю и начинали целовать запыленные сапоги наших саперов, разведчиков, а те, взволнованные и смущенные, поднимали их, успокаивали:
— Не надо... Теперь все будет хорошо.
Через несколько дней боевые действия на фронте прекратились. Я получил задание политотдела армии снова поехать в Равенсбрюк. Мне и другим политработникам поручалось собрать факты о злодеяниях фашистов. Мы уже знали, что десятки тысяч женщин, среди них много советских, были злодейски умерщвлены в Равенсбрюке. Каторжный труд, побои, изнурительные, издевательские переклички-«аппели», хладнокровное введение в организм ослабевших узниц яда эвинала и гноеродных бактерий— все вело к гибели.
Я фотографировал крематорий, карцер, «блоки» с тремя ярусами нар. Записывал рассказы всех тех, кто еще оставался некоторое время на территории
лагеря, где уже работала комиссия по репатриации.
Мое внимание неожиданно привлекла девочка лет пяти. Откуда ребенок в лагере смерти? Девочка играла с куклой. Кукла была растрепанная, однорукая, и малышка очень заботилась о ней: то умывала из лужицы, то укладывала спать в тени барака. «Как тебя зовут?»
«Галя». Я дал Гале хлеба с сахаром. Она стала смелее, разговорчивее. Закатала рукав платьица. И тут я увидел наколотый на руке номер — 615222. Помнит ли она маму? Да, помнит. Помнит, как мама лежала на нарах в переполненном «блоке». Мама была тихой, слабой, давно не вставала. Однажды мама шепнула ей:
«Галочка, принеси попить». Пошла девочка за водой и больше маму не видела...
— А есть у тебя еще кто-нибудь?.. С кем ты здесь?
— У меня теперь другая мама! — грустно и гордо сказала девочка.
Эта детская, хватающая за душу фраза толкнула меня к новым расспросам, новым знакомствам, которые и привели к встрече с Верой Сергеевной Бобковой. Нет, не она стала второй матерью Галочки. Удочерила девочку подруга Веры Сергеевны по лагерю — москвичка Мария Петрушина. Но благородный поступок Марии родился из примера Веры Сергеевны.
— Она, Вера, была самой боевой в нашей подпольной лагерной организации,— рассказывала мне Петрушина.— У нее тоже приемная лагерная дочка, Айля...
Совсем слабенькая была. Как Вера спасла ее? Это трудно рассказать...
Теперь позволю себе процитировать запись из своей «Равенсбрюкской тетради» 1945 года: «...Бобкова-Удовенко Вера Сергеевна. Широкий белый лоб, ранние глубокие морщины. Русская степная статность фигуры. Несмотря на пережитое, держится бодро, уверенно. Родом с Кубани. Отец был расстрелян оккупантами за помощь партизанам. Училась в медтехникуме, не закончила из-за войны. В Севастополе участвовала в обороне города. Под обстрелом вывозила раненых из военно-морского госпиталя в бухту Камышовую, откуда уходили транспорты на Новороссийск. Других спасла — себя не успела. Попала в плен с покалеченной ногой. Рассказывает: «...Привезли нас на станцию. Пересадили в грязный, душный вагон. Снова повезли.
Ночью остановка, крики: «Шнель! Шнель!» Пинки. Лай собак. Гонят через лес, потом за высокую каменную ограду. Барак. Эсэсовцы. Нам приказывают
раздеться донага. Осматривают, как лошадей. Фамилии, имена приказано забыть, держать в уме только присвоенный каждой номер. Стригут наголо. Приказывают одеться в полосатое платье, а на ноги — деревянные башмаки. Утром перекличка — «аппель», бесконечно долгая, мучительная, под дождем, на ветру.
Потом на работу. Меня заставляют таскать огромные, тяжелые тюки. Догадываюсь, что в тюках — солдатское обмундирование. «Для кого? Для гитлеровской армии? Будь они прокляты! Зачем я буду таскать?» Ударила себя по руке тяжелыми ножницами, которыми режут солдатское сукно. Распухла рука. Свалилась. Так делают и другие. На немецкую армию работать не заставите, хоть мы и узницы. Саботируем. В «бетрибах» ломаем станки, сбрасываем ремни с приводов моторов. За это — холодный карцер Тяжело. Порой невыносимо?.. Но о Родине и о партии помнили всегда. Я
там была не одна коммунистка. Были и другие. Решили бороться...»
В мае 1945 года я узнал, как Вера Сергеевна и ее подруги помогали перенести тяжесть лагерного режима Розе Тельман, вдове вождя германских коммунистов. Они помогли Розе Тельман встретиться, переговорить в лагере с дочерью Ирмой. В Равенсбрюке были и дети. Их привезли из Освенцима, Майданека, Бухенвальда— там остался пепел их отцов и матерей. Украинские, белорусские, польские, чешские, еврейские ребята... Их ждала близкая и неминуемая смерть. От болезней, от голода, от страшной пытки «аппелей», на которые их выгоняли наравне со взрослыми. Первыми подняли
голос протеста русские., К ним присоединились польки, чешки, француженки. Лагерь бастовал, требуя, чтобы прекратились издевательства над детьми, чтобы детей отдали на попечение узницам. И эсэсовцы вынуждены были уступить.
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ. Москва, 1959 год.
Комитет ветеранов войны в особняке на Кропоткинской. Какое-то совещание по поводу издания книги о злодеяниях фашистов. Знакомое лицо с широким белым лбом, с теплыми большими глазами.
— Вера Сергеевна, вы?
— Здравствуйте, здравствуйте! — Она улыбается, протягивает руку.— Я вас в штатском сразу и не узнала.
Говорим о книжке «Они победили смерть». Надо привлечь литераторов, чтобы помочь бывшим узницам Равенсбрюка написать о пережитом. Потом
расспрашиваю о жизни. Живет она у родственников, своего жилья пока нет.
Но настроение хорошее. Работает в артели, растит дочку.
— Лилечка...— она глубоко вздохнула,— самое большое счастье в моей жизни. Знаете, она в лагере болела. Изверги чуть не отправили ее в газовую камеру. Хорошо, кто-то успел меня предупредить. Прятала я ее на чердаке «блока», пока не дождались освобождения. Да не я одна так поступала. Нас целая группа — приемных матерей. Мы и после войны не оставили наших равенсбрюкских малышей. Сначала я вам про Галку расскажу, которую вы фотографировали. Думаете, просто было нашей Марии вырастить ее здоровой? Галочка у нее болела — последствие проклятого лагеря. Но Мария молодец: пошла в Моссовет, получила для Гали длительную путевку в санаторий, там ее вылечили. Лидия Федоровна Безногова усыновила мальчика Леню. Его родителей, белорусских партизан, сожгли в Освенциме. Лида, бывало, сама не поест, а свою пайку хлеба отдаст Лене. После освобождения повезла его к себе на родину, в Крым, Белогорский район. Она там работает в сельпо, а муж — колхозным механиком. Тоже полюбил мальчика. Научил его управлять машинами. Сейчас Леня в армию пошел служить...
А помните коммунистку Клавдию Макаровну Поветьеву? Она тоже взяла себе дочку в лагере. Маленькую Надю
из Ленинграда. Надя попала в Германию вместе с бабушкой. Бабушка погибла... После войны Клавдия вместе с Надей поехала в Махачкалу. Девочка долго не могла забыть всего, что испытала в лагере. По привычке собирала с пола крошки, прятала корочки хлеба. По ночам кричала от кошмаров. Но потом успокоилась, стала поправляться. Клавдия повела ее в школу. Однажды Надя спросила: «Где мой папа?» И тогда Клавдия написала в Ленинград, сделала запрос. Долго продолжались поиски. Наконец родители Нади отыскались. Клавдия сама отвезла Надю настоящим родителям. Понимаете, как ей было тяжело расставаться с девочкой. Она молчит, потом добавляет:
— А дружим мы и сейчас. Каждый год празднуем тридцатое апреля. Почему тридцатое? Так ведь «брама» в Равенсбрюке распахнулась как раз тридцатого, разве забыли?
ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ. Произошла она совсем недавно. В Москве, в Новых Черемушках.
Сижу в уютной однокомнатной квартирке в новом доме. Хозяйка только что вернулась с работы. На ней светлая кофточка и темный жакет; на груди
значок ветерана Отечественной войны.
— Вот сколько писем за два дня,-— показывает она на груду конвертов на столе.— Надо сесть отвечать.
Мы не виделись с Верой Сергеевной года три, и я забрасываю ее вопросами. Что же, годы идут, а забот не убавляется. Помимо работы, у нее ответственные общественные обязанности: член актива Комитета ветеранов, народный заседатель в суде... Лиля? Лиля уже замужем. Учится в техникуме, специализируется по вычислительным машинам.
Живет в семье родителей мужа. Лиля сама уже мама, растит сына, Олега, на днях ему исполняется два годика. И Галка, Марии Петрушиной дочь, тоже
стала мамашей, а Леня, воспитанник Лидии Федоровны Безноговой,— отцом.
Вернулся со службы в армии умелым, знающим человеком. Никто из детей Равенсбрюка не остался обездоленным в нашей стране, все вышли на широкую дорогу...
— Посмотрите на этот снимок.— Вера Сергеевна достает из надорванного конверта с иностранной маркой фотографию тоненькой белокурой девочки.—
Письмо из ГДР. Это дочка Ирмы Тельман, внучка Эрнста Тельмана. Ирма и ее муж—коммунист Иоганнес Габель — не забывают меня, а девочку свою они
назвали Верой... Я храню и портрет Розы Тельман.
Медленно разбираю немецкие фразы.
Вот что написала Вере Бобковой дочь Эрнста и Розы: «Дорогая Вера, я благодарю тебя за то, что ты помогла маме в лагере. Я желаю тебе всего наилучшего и здоровья. Сердечный привет от твоей Ирмы Тельман».
Минутку мы молчим, переносясь мыслями в события двадцатилетней давности.
— Ко мне часто приезжают подруги по лагерю. Тогда снимаем вот этот ковер,— она показывает глазами на висящий на стене широкий алый ковер с
узором,— расстилаем на полу и укладываемся рядком. И вспоминаем, вспоминаем. Пора бы, кажется, и забыть обо всем страшном, что пришлось пережить, но не забывается...
За окном в весенней ночи дрожат, переливаются электрические созвездия новых кварталов столицы.
— Где-то ходят еще на свободе наши мучительницы, наши палачи,— тихо говорит Бобкова.— Так пусть знают, что мы живем и помним обо всем. Их преступлениям нет и не будет прощения никогда!
Работница № 05 май 1965 г.