Рассказ
Душевная боль, как и большая радость, одинаково не дает покоя. И потому Прасковья весь вечер, до глубокой ночи, старалась занять себя
домашними хлопотами, чтобы ни на минуту не оставаться без дела наедине со своим беспокойным раздумьем, чувством тревожного смятения и болезненной, до ломоты теснившей грудь горечью.
Она перечистила закопченные в печи казаны и кастрюли, долго и с нарочитым усердием расставляла их на полке, выскоблила до желтизны дощатые полы, отгладила выстиранное накануне белье и улеглась лишь тогда, когда смолкло радио и погас свет. Но сон не шел.
Она лежала в темноте с открытыми глазами и видела перед собой железнодорожный разъезд, где после полудня отправляли на мясокомбинат откормленных ею на ферме
свиней, полосатый шлагбаум и путевого обходчика со сморщенным, желтушным лицом.
Он подошел к ней как-то боком, крадучись, едва тронулся, застучав колесами на стыках рельсов, товарный состав, и, скосив холодные, колючие глаза в сторону ушедших вперед к хутору мужчин во главе с председателем колхоза, проговорил:
— Сколь ты свои сети не плети вокруг нашего Кости, а по-твоему все одно не окажется... Не дозволим такого сраму...
— Ты о чем? — настороженно спросила Прасковья.
— Не придуривайся, сама знаешь! Нагуляла в неметчине дите, так других не впутывай... Сама крест неси... И своей рыжей скажи: пусть оставит парня. Не ровня она нашему казачьему роду... не того поля ягода... и нечего парню биографию дегтем мазать...
У Прасковьи все всколыхнулось в груди, глаза на миг затянуло густым черным дымом. Сквозь него дрогнуло и понеслось по небу мутным пятном весеннее солнце. Она закрыла лицо руками, но тут же отняла их, вскинула голову и обожгла обходчика загоревшимся взглядом. Губы ее мелко
задрожали. Она попыталась что-то сказать, но судорожная спазма сдавила ей горло, и она задохнулась в своем гневе. Стиснув зубы, с болезненно искаженным лицом Прасковья повернулась и шатко, уронив на грудь голову, побрела от разъезда в степь.
Она шла, как слепая, чавкая резиновыми сапогами по талым лужам, ничего не слыша и не замечая.
Слова желтушного старика, словно полынным чадом, опалили душу, растревожили забытую с годами боль, напомнили, что довелось ей пережить после возвращения в родные края с грудным ребенком на руках.
Припомнились ей и косые взгляды, и злословие соседок, и настороженность казаков, горькие и тяжелые слова, которые не раз доводилось тогда слышать. Но, пожалуй, ни одно из них не ранило так глубоко, как слова старого обходчика, служившего при немцах на побегушках в комендатуре, брошенные, как булыжник, ей вслед:
— Кажному свое... Кто с войны раны приносит, а кто дите! Кому война — горе, а кому — распутство...
Все вытерпела и снесла в те послевоенные дни Прасковья. Права была или нет — кто рассудит? — а решила она тогда все по-своему, ни с кем не советуясь, отвечая одно и то же: «Отец девочки погиб на фронте...»
И желала она все минувшие годы только одного: пусть не знает до поры до времени дочь правды, растет с той же светлой радостью, счастливой и уверенной, как все хуторские дети.
И вот снова нежданно-негаданно, исподтишка подкралась беда, вернулась старая боль, оглушила и затуманила голову, томила и, казалось, на части рвала и без того давным-давно потерявшую покой душу.
Лежать одной без сна в комнате Прасковье стало невмоготу. Она поднялась, накинула на плечи теплую шерстяную шаль и, сунув ноги в нагретые на печи резиновые сапоги, вышла на улицу.
По иссиня-черному небу неслась за белесыми косматыми тучами белая, будто вынырнувшая из молока, с правым ущербом луна. На жердях плетня то выступали из темноты, то тонули в ней перевернутые макитры и стеклянные банки, выставленные на день под весеннее солнце. Прасковья вспомнила, что в хлопотах позабыла внести их с вечера в хату, и хотела было исправить свою оплошность, но только подумала об этом, а делать ничего не стала. Не было ни сил, ни желания.
Она прошла на лавочку под высокий куст сирени и уселась, закутавшись в шаль. От куста терпко тянуло клейковиной лопнувших почек, со степи волнами вместе с теплым дыханием ветра наплывал густой и влажный запах прогретой солнцем земли. На разъезде, протяжно свистнув, прогромыхал без остановки скорый поезд, и на хуторе стало по-прежнему тихо.
Прасковье вновь припомнились слова старика обходчика у шлагбаума, и она вздохнула. И тут же от калитки донеслись голоса Марты и Кости.
— Отец говорит, будто от немца ты... Твоя мать всю войну в имении какого-то помещика жила,— сказал Костя.
— Скандалит отец со мной каждый день, житья от него не стало. Слышишь, Марта, давай отсюда уедем на целину, а? Ты доярка, я тракторист — найдется нам работа везде! Уедем, а? Ты слышишь меня, Марта?
— Слышу,— потерянно отозвалась Марта.
— За поступки родителей дети же не в ответе, знаешь? Я тебя, мою рыжеволосую, какая ты есть, люблю. Что мне твоя мать, одна ты мне дорога, одна, слышишь?
— Замолчи... Что ты говоришь, Костя, подумай?
— Уедем, а?
— Оставь меня... Ступай...
Прасковья метнулась в хату, сняла на пороге сапоги и шаль и обессиленно повалилась на кровать, уткнувшись лицом в подушку.
Во дворе скрипнула калитка, прострочили по кирпичной дорожке к крыльцу каблуки туфель Марты и замерли у двери. Несколько минут все было тихо. Потом дверь с грохотом распахнулась, и уши Прасковьи пронизал полный отчаяния голос Марты:
— Мама, ты спишь? Ма-а-ама!
Прасковья подняла голову. Марта бросилась к ней на постель, обвила руками ее шею, прижалась щекой к щеке. Лицо ее горело. Она вся дрожала, будто в лихорадке.
— Скажи мне, это правда? — задыхаясь, прошептала она.— Ты же знаешь, что говорит про тебя отец Кости, это правда? Скажи мне, что это не
так! Не молчи, ответь хотя бы одним словом...
В минуту слабости одного другой должен обрести силу. Так случилось и с Прасковьей. Она овладела собой, села на кровати, свесив босые ноги.
Марта уткнула свою рыжеволосую голову в ее колени, затихла. Прасковья положила руку на густые, пышные волосы дочери и слегка потрепала их. Глаза ее сухо блестели в бледном, проникавшем в окно сквозь занавески свете луны.
— Твой отец погиб на фронте, Марта,— едва слышно сказала она. —Я же говорила тебе, зачем же еще и ты терзаешь мое сердце?..
Прошло несколько дней. Прасковья постепенно стала забывать о ночном разговоре с дочерью. Все, казалось, шло по-старому. Как и прежде, они вместе вставали чуть свет, вместе готовили завтрак, пили чай и, заперев на замок хату, расходились в разные стороны — каждая на свою ферму.
Внешне как будто ничего не изменилось, и все же нет-нет да и заломит ночью у Прасковьи сердце, надолго, чуть ли не до самого рассвета покинет ее сон. Хотя и была Марта по-прежнему к ней ласкова, уступчива и внимательна, Прасковья все чаще и чаще заставала ее в одиночестве, задумавшейся у окна.
Не однажды ловила Прасковья на себе и взгляд ее встревоженных глаз, но заговорить с дочерью, заново пережить известное лишь ей одной у нее просто не было сил. «Все пройдет, все будет хорошо»,— вздыхая, успокаивала она сама себя.
И кто знает, к чему могли привести закравшийся между матерью и дочерью холодок, обоюдная настороженность и тщетно скрываемая ими обеими натянутость, не появись на хуторе неожиданно совсем для них чужой, но, как вышло, тесно связанный с их судьбами посторонний человек!
Как-то днем, когда Прасковья кормила на ферме свиней, ее вызвали в правление.
— Скорей, тетя Прасковья, скорей! — прокричала, вбегая на ферму, соседская девчонка.—Из района приехало какое-то новое начальство! Тощий, сердитый, усища во какие!
Председатель велел вас из-под земли найти.
— Ух ты, как страшно! Напугала, аж поджилки затряслись,— усмехнулась Прасковья, снимая халат.
В правлении она прошла прямо в кабинет председателя. Председатель сидел на своем обычном месте за письменным столом, заваленным папками, а рядом с ним стоял высокий сухощавый мужчина в кожанке и толстой суконной кепке. Смуглое суровое лицо его было в синеватых пороховых крапинках, густые черные усы нависали над упрямо поджатыми губами, рассеченными косым беловатым шрамом.
— Знакомься, Прасковья,— сказал председатель.— Это наш новый районный зоотехник. Проведешь его по всей свиноводческой ферме, покажешь там, что и как...
Прасковья удивленно надломила брови.
— Отчего ж я? Есть же заведующий фермой. Он на хуторе,— сказала она.
— Знаю, что он на хуторе! — сердито перебил ее председатель.— Ты проводишь товарища, ясно? Вечером колхозное собрание собираем — узнаешь все...
До самых сумерек водила Прасковья молчаливого районного зоотехника по ферме. Приезжий почти не задавал вопросов, какие обычно доводилось слышать Прасковье от начальства из района. Он молча, склонив к плечу голову, слушал ее объяснения, и Прасковья видела по его сосредоточенному лицу, что новый зоотехник старался не пропустить ни одного ее слова. Такое внимание пришлось по сердцу Прасковье, и она невольно, сама того не заметив, высказала ему все то, что давно наболело, пожаловалась на отсутствие механизации и тяжелый труд свинарок, на глухоту ко всем их требованиям правления и в первую очередь заведующего фермой.
— Я бы взялась вырастить и вдвое больше свиней, да разве с такой механизацией осилить? — доверительно сказала она.—Все ж приходится одними руками делать, под вечер ног под собой не чуешь...
Когда с осмотром было покончено, Прасковья проводила зоотехника до крыльца правления и заторопилась домой.
— Надо обед до собрания приготовить,— смущенно, будто в чем-то оправдываясь, проговорила она.— Дочь у меня голодная с работы придет. Дояркой она на молочной ферме...
— Дочь? А зовут ее как? — спросил зоотехник.
— Мартой...
— Мартой? Слыхал, по три тысячи литров надаивает?
— Она у меня старательная...
— Вся, значит, в мать,— улыбнулся зоотехник и протянул руку.— Ну, до вечера. После собрания приду к вам кубанский борщ есть.
Он крепко пожал протянутую ковшиком руку Прасковьи и, задумавшись, словно мучительно что-то припоминая, долго не отпускал ее шершавую ладонь из своей большой и теплой руки. Прасковья, сама не зная отчего, вдруг покраснела, опустила под его проницательным взглядом глаза и быстро пошла к дому. И пока не свернула в свой проулок, томительно чувствовала затылком устремленный ей вслед посторонний, глубоко проникавший в душу взгляд.
Как в чадном дурмане, просидела Прасковья все собрание. Сквозь неумолчный шум в ушах слышала она покаянный отчет своего начальника,
заведующего свинофермой, выступления с критикой свинарок, вопросы с мест... Она очнулась, будто от навязчивого сна, лишь когда услыхала
произнесенное председателем свое имя. Робко подняла голову и снова встретилась глазами с пристальным взглядом приезжего зоотехника.
— Правление рекомендует собранию на должность заведующего фермой Прасковью Шелест,— сказал председатель.— Какие будут мнения?
Прасковья, чувствуя, как вспыхнули и запылали ее щеки, опустила голову, до хруста в пальцах сжала сцепленные на коленях руки. С минуту в зале стояла тишина. Она показалась Прасковье часом. И вдруг из задних рядов до ее слуха дошел надтреснутый голос желтушного обходчика:
— Чего ж ни с того ни с сего человека с должности сымать? Он сил своих не жалеет, для общества старается...
— Водку вместе с тобой пьет! — перебила обходчика сидевшая рядом с Прасковьей свинарка.
— Не об том речь! Прежде чем на такую должность нового человека выдвигать, вы бы ее лучше спросили:
как она себя в неметчине вела? Биографию, стало быть...
— Погоди, тебе никто слова не давал! — перебил обходчика председатель.— Ты у нас в колхозе не состоишь, и не тебе наши заботы решать.
— Не важно! — не унимался старик обходчик.—-У меня сын в колхозе трактористом! Ты мне, председатель, рот не зажимай! Пусть людям ответит, как в неметчине дите прижила.
Прасковью бросило в холод. Кровь схлынула с пылавшего лица, и оно стало белым как мел. На лбу с глубоким шрамом выступил крупный пот. В помещении стало так тихо, словно оно вмиг опустело и она осталась одна. И в этой напряженной тишине раздался голос приезжего зоотехника. До Прасковьи не сразу дошло, что слова его относились к ней одной:
— Что же ты молчишь. Паша Шелест? Санитарка... фронтовая подруга... ответь же им. Расскажи, как я послал тебя, раненную, в дождливую ночь к железнодорожному смазчику! Подними голову! Что же ты? Прасковья бросилась из рядов к выходу. Слезы душили ее, она задыхалась и спешила выбраться на свежий воздух, пока силы не оставили ее совсем и она не рухнула на пол...
* * *
Прасковье шел двадцать второй год, когда немцы пришли и на кубанскую землю. Как ни прятали ее мать и братишка-подросток на чердаке и под полом, в погребе, от глаз иноземных вояк, а не уберегли. Их всех троих затолкали на разъезде в зарешеченный, набитый битком товарный
вагон и повезли в проклятое рабство.
Мать не вынесла тяжелой дороги, захворала и умерла. А днем позже не стало и братишки. На одной из станций он попытался бежать...
Медленно и тягостно тянулись в неволе дни, недели, месяцы и годы.
Вместе с русскими женщинами Прасковья батрачила в усадьбе помещика. Разве вспомнишь теперь все, что довелось вынести: унижение, побои,
изнуряющий труд, полуголодную жизнь рядом со свиньями в затхлой каморке? Но ни на минуту не угасала в ней вера в близкое освобождение. Одна она придавала ей силы, не позволяла наложить на себя руки.
И день этот наступил. Через поместье прошел глубоко вклинившийся в немецкую оборону танковый десант, и Прасковья увязалась за ним. Стала санитаркой. На подступах к Берлину ее ранило в голову осколком мины. Она попала в полевой госпиталь, а вскоре была отправлена с партией раненых на Родину.
На всю жизнь запомнилась ей промозглая мартовская распутица, слякотная последняя ночь на чужбине, непрошенно внесшая в ее жизнь нелегкую заботу, круто повернувшая девичью судьбу.
В полуразбитом, обгорелом здании вокзала, где разместили в ожидании санитарного состава раненых, едко пахло гарью пожара. В углах прямо на полу чадили чахлые светильники из снарядных гильз. В выбитые окна ветер заносил дождь.
Раненые девушки вместе с Прасковьей примостились под закопченной стеной вокзала ужинать. Кто-то принес в ведре кипятку. Развязали вещевые мешки, достали и разложили на газете сухой паек.
— А вы помните, девчата, в какой день мы отсюда на Родину уезжаем?— спросила одна из девушек, с забинтованной рукой.— Праздник же
наш... Восьмое марта...
— Моя мать, небось, пироги сейчас печет,— мечтательно отозвалась вторая, на костылях.— Она у меня мастерица пироги с капустой печь...
— Есть там твоей матери из чего пироги печь! Хлеба, и того, наверное, нету,— сердито сказала третья, с бинтами на шее.— Моя писала, что картошку гнилую едят да капустные листья, и то не досыта...
— Ну, может, пополам с картошкой испечет,—виноватым голосом возражала девушка на костылях.— Мы всегда дома день этот встречали. Отец нам с матерью подарки приносил... Давайте, девчата, отпразднуем, а? Ну, чаю с сахаром, что ли, вволю напьемся...
Но Прасковье не пришлось в ту ночь «попировать» с боевыми подругами. В вокзал, освещая впереди себя дорогу жужжащим карманным фонариком, вошел старшина, исполняющий обязанности коменданта, и с порога громко спросил:
— Товарищи раненые, случаем среди вас акушерки нету?
В стороне, где лежали солдаты, прошелестел смешок.
— Рожать, что ли, собрался?
— А чего тут смешного? Я серьезно! — обиделся старшина.— Ну, может, медичка какая есть? Сестра милосердия, что ли...
Прасковья поднялась. Комендант скользнул по ее бледному лицу лучом фонарика, задержал свет на закрывавших лоб бинтах и покачал головой.
— Идем, сестричка, может, хоть ты подмогнешь мне в одном деле,— сказал он, направляясь к выходу.
На разбитом крыльце вокзала Прасковья увидала темную сутулую фигуру в клеенчатом плаще. Старшина на секунду осветил незнакомца фонариком. Перед ними стоял сморщенный, словно весь высохший, старик.
С обвислых полей его старой шляпы стекали струйки дождя.
— Дочь у него родить никак не может... умирает... помощи старик просит,— сказал комендант.— Может, сходишь, сестричка, подмогнешь в чем-нибудь? Дело женское...
Он направил на ее лицо пучок света. У Прасковьи дрогнули и сурово сошлись на переносье густые, со смоляным отливом брови, казавшиеся еще более черными рядом с повязкой, в глазах полыхнула ненависть. Будто в свете жужжащего в руках старшины фонарика увидела она полусожженный свой хутор, душный телячий вагон с решеткой, в котором задохнулась мать, перерезанного автоматной очередью и уткнувшегося головой в шпалу братишку, истощенных русских пленных за колючей проволокой лагеря, все перенесенное в усадьбе помещика... На бледном лице ее росисто заблестели капельки холодного пота. Ее шатнуло, и она ухватилась рукой за ремень старшины. «Нет, нет... ни за что! — хотелось
выкрикнуть ей.— Я никуда не пойду!..
Пусть уходит отсюда...» Но она ничего не выкрикнула, а лишь застонала от пронизавшей голову боли.
— Рабочий он сам, всю жизнь на железной дороге смазчиком проработал... И сын его тоже...— словно отгадав ее мысли, мягко сказал старшина.— Пойдешь, а? Я с тобой двух автоматчиков пошлю...
— Далеко отсюда? — после долгого молчания потерянным голосом спросила Прасковья старика по-немецки.
Услыхав родную речь, старик заволновался, закивал головой, пытаясь улыбнуться, и, ухватив девушку за полу шинели, потащил с крыльца.
— Гут... гут... близко...— бормотал он и все тащил и тащил за собой Прасковью.
Все четверо долго шли по разрушенным улицам пристанционного поселка. Дождь не переставал ни на минуту. Промозглая сырость, казалось, проникала до самого сердца, наводила щемящую тоску.
Наконец старик остановился у маленького кирпичного домика, каким-то чудом уцелевшего среди нагроможденных развалин. В тесной, оклеенной обоями кухоньке горела керосиновая лампа. На стену у входной двери упали две не уместившиеся до потолка тени солдат с автоматами. Дверь из кухни в
комнату была приоткрыта, и оттуда доносился натужный, сквозь зубы, стон. Старик взял лампу и поднял ее над головой. Прасковья сбросила на пол мокрую шинель и, громыхая по половицам тяжелыми сапогами, прошла за стариком. Автоматчики последовали за ней.
Роженица лежала на деревянной кровати под ворохом одеял. Бледное, обескровленное лицо ее, усыпанное капельками пота, было откинуто набок, нос заострился, меж искусанных.....
*Продолжение утрачено
Анатолий ФЕРЕНЧУК
Крестьянка № 3 март 1961 г.