Архиварий-Ус

В первой повести этого цикла — «Все впереди» — автор рассказывал о строительстве дороги к Джегору, болотистому островку в глухой северной тайге, где геологи обнаружили нефть и газ. В повести «Время летних отпусков» события развиваются вблизи Джегора — на маленьком Унь-Ягинском промысле.
В заключительной части трилогии, озаглавленной автором «Молодо-зелено», Джегор уже стал бурно растущим городом. Один из первых его строителей — депутат райсовета молодой монтажник Коля Бабушкин — после года отсутствия вновь приезжает в Джегор. Встреча со старыми друзьями и новые знакомства, радости и огорчения, трудовые будни и серьезные испытания характера — вот чем встретил его юный город.
Мы публикуем отрывок из этой повести А. Рекемчука. Полностью она будет опубликована в журнале «Знамя» № 11 за 1961 год.
— Минуточку! Прошу внимания...
Но это было нелегко — привлечь внимание, поскольку расширенное заседание завкома длилось уже пятый час. Повестка дня сморила людей.
И если поначалу выступали все подряд, вникали в суть и подробности, то теперь лишь поторапливали друг друга: «Короче! Вопрос ясен... Будем
голосовать».
А накурено в комнате—хоть топор вешай. Уже обсудили состояние техники безопасности. Отчет цехового профкома. Посещаемость университета культуры. Распределение квартир.
— Минуточку, товарищи!—Федулин бренчал крышкой.— Последний вопрос...
Но ему было нелегко привлечь внимание. Всем уже надоело заседать. По углам занялись посторонними разговорами. То тут, то там возникали
несерьезные смешки.
— Ш-ш!..— громогласно зашептал кто-то.— Павла Казимировича разбудите...
Все разом засмеялись и посмотрели на Павла Казимировича.
Павел Казимирович Крыжевский действительно спал. Он сидел на стуле и спал, зажав между острых стариковских колен палку с рукоятью. Голова его склонилась набок, седая прядь волос соскользнула на лоб. Резко обозначились морщины щек.
Губы — по-детски мокрые — отвисли. Сейчас, когда он спал, было особенно заметно: стар, очень стар. Когда он не спал, старость была почти незаметна из-за его худощавой живости, из-за его молодой улыбки.
Хотя Крыжевский уже два года не работал на заводе— с тех пор, как стал получать персональную пенсию,— дома ему, однако, не сиделось. И его, как видно, не вполне удовлетворяли общественные поручения: придумывать названия для новых улиц, составлять летопись Джегора, возиться с пионерами. Он чуть ли не каждый день появлялся на заводе. Он приходил на все собрания и митинги, на все совещания и заседания. Даже когда его не приглашали, оберегая его покой, не желая лишний раз тревожить старика, он неведомо как узнавал, что в таком-то часу на заводе состоится совещание, и аккуратно являлся в назначенное время.
Мелким, частым шагом войдет в комнату, со всеми поздоровается за руку, сядет в укромном уголке, пристроит палку меж острых, сухих колен и слушает, что говорят. Иногда зашевелится, поддакнет, вставит слово. А иногда нечаянно заснет. Вот как сегодня...
Стар он, очень стар.
— Товарищи, прошу внимания...—  Председатель завкома Федулин чуть понизил голос, перестал бренчать крышкой.— Последний пункт. Это недолго...
Гомон в комнате утих.
— Мы должны присудить переходящее Красное знамя лучшей бригаде завода. Дебатировать этот вопрос нечего, поскольку цифры говорят сами за себя...—Федулин вынул из папки разграфленную бумажку.— За истекший квартал лучших показателей добилась бригада товарища Бабушкина,
которая оборудует новый керамзитовый цех. Монтаж агрегатов бригада завершила досрочно, сейчас ведет испытания. Средняя дневная выработка — двести сорок процентов, наивысшая по заводу...
Предзавкома выдержал паузу, чтобы до всех дошла эта цифра. Чтобы все почувствовали вкус этой цифры: двести сорок процентов!
И, кажется, все участники заседания вкус этой цифры почувствовали. По комнате пронесся одобрительный гул. Все со значением посмотрели друг на друга. А потом все стали смотреть на Колю Бабушкина, который сидел с краю стола. Его вместе с остальными бригадирами пригласили на это расширенное заседание.
Николай, конечно, заметил, что все на него смотрят. Вон, издали, смотрит на него главный инженер Черемных, подмигивает: дескать, не робей, парень,— от славы не убежишь.- С нежной улыбкой смотрит на него председатель завкома товарищ Федулин: он доволен впечатлением, произведенным цифрой... Смотрят и бригадиры, хотя им, надо полагать, завидно малость... Одним словом, смотрят все, кроме Павла Казимировича Крыжевского, который спит, сидя на стуле, зажав между острых, сухих колен палку.
— Таким образом, по итогам квартала,— стал закругляться Федулин,— переходящее Красное знамя мы должны присудить бригаде Бабушкина.
Есть другие мнения? Возражения есть?..
— Какие могут быть мнения!
— Двести сорок процентов...
— Возражений нету.
— Голосуем!
Некоторые члены завкома, не дожидаясь, пока Федулин спросит «Кто за?», уже потянули вверх руки.
Им хотелось поскорей разделаться с последним пунктом повестки дня, так как заседание длилось без малого пять часов и этот последний пункт ни
у кого не вызывал сомнений: двести сорок процентов...
— У меня есть возражение,— поднявшись с места, сказал Коля Бабушкин.— Наша бригада не может принять Красное знамя.
По комнате снова пронесся гул. Но на этот раз гул неодобрительный. Все опять посмотрели на Колю. Но теперь смотрели совсем иначе: с явным
изумлением, с открытой насмешкой, скривив губы, вздернув брови, сняв очки, надев очки...
Коля Бабушкин сглотнул подкативший к горлу комок и тихо повторил:
— Мы не можем принять знамя.
— Что-то ты зарываешься, парень!.. Странные вещи говоришь. Какая-то у тебя путаница в голове — не впервой замечаю...— Черемных нахмурился.
— Плохо же вас, товарищ Бабушкин, политически воспитывали, если вы не желаете принимать переходящее Красное знамя... — Председатель
завкома брякнул о чернильницу крышкой.
А Павел Казимирович Крыжевский вдруг зашевелился, открыл помутневшие от дремы глаза и чуть повернул голову — ухом вперед: он в последнее
время туговат стал на ухо.
— В нашей бригаде случилось чрезвычайное происшествие,— сказал Николай.—Мы недавно узнали, что монтажник Ведмедь, который работает... который работал в нашей бригаде, подрядился строить церковь на Меридианной улице... Мы замечали, что он отлынивает от сверхурочной работы в цехе и подводит товарищей, но про это не догадывались.
А потом сами увидели. Случайно увидели».
Ропот пронесся по углам.
— Завкому об этом известно?
— Дирекция знает?..
— Товарищи,— вмешался Черемных,— дирекция знает об этом случае. Меры приняты. По настоянию бригады, в которой работал Ведмедь, он уволен с завода. Комсомольская организация треста «Джегорстрой», где Ведмедь состоял на учете, исключила его из рядов...
— Правильно!
— Таким не место...
— Пускай в дьячки наймется!..
— Верно, товарищи,— густым басом перекрыл выкрики Черемных.— Все это верно... Но почему из-за одного отщепенца должен страдать весь коллектив? Ведь все остальные члены бригады — настоящие энтузиасты! Работают, не считаясь со временем: порой— с утра до ночи, а нужно — так и ночью... И свое отношение к поступку Ведмедя они уже выразили, изгнав его из бригады... Я не принимаю довода, высказанного Бабушкиным, и
не разделяю его щепетильности. Вместе с переходящим Красным знаменем бригаде выдается денежная премия — вполне заслуженная премия!
Отказываться от нее неразумно и пускай меня извинит Бабушкин, но мне-то известно, что половину своего заработка он отсылает родителям, в деревню. И армейская гимнастерка, которая на нем,— его единственный костюм...
— Чего не знаете, не говорите,— полез в амбицию Николай.— Куплено уже.
— Молодец! — Черемных усмехнулся.— Но ты купил, а ребята еще собираются покупать. А Мелентьев жениться собирается...
— Женился уже.
— Тем более.
Черемных сел.
— Насчет премии надо подумать,— нерешительно произнес Коля Бабушкин.— Это верно, что ребята наши — с утра до ночи... Ведь они понимают:
ударный объект...
Уломали. Убедили-таки человека.
— А Красное знамя мы принять не можем,— заключил Николай.— Не можем. Потому что теперь на всей нашей бригаде пятно... Деньги — они деньги. А знамя — это... как орден. Это даже больше ордена — знамя... И мы его принять не можем.
У завкомовского сейфа, прислоненное к стенке, стояло Красное знамя.
По правде говоря, сейчас и видно-то не было, что оно красное. Не было видно, какого оно цвета: поверх полотнища, обмотанного вокруг древка,
надет защитный чехол. Это знамя вместе с чехлом завком приобрел по безналичному расчету в магазине «Культтовары». На знамени была выткана надпись «Лучшей бригаде» — как раз подошло. В магазине «Культтовары» продавались знамена и с другими надписями: «Передовому предприятию», «За отличное обслуживание», «Будь готов — всегда готов!»,— а также персональные вымпелы с бахромой.
Завком профсоюза совсем недавно купил это Красное знамя. Его еще никому не присуждали. Так оно и стояло покамест возле сейфа, прислоненное к стенке, спеленатое.
— ...в девятьсот пятом году, в Лодзи. Мы шли со знаменем по Петроковской... Солдаты стреляли залпами, по команде. Но они стреляли выше цели — они не хотели нас убивать... Тогда офицер спрятал свой палаш и взял у солдата винтовку...
Начала этого рассказа никто не слыхал. Никто даже не заметил среди общего гомона, как Павел Казимирович заговорил. И говорил он совсем тихо, будто для себя самого. У них, у стариков, есть такая привычка — ни с того ни с сего ворошить старое.
Их всегда одолевают разные воспоминания... Он сидел на стуле, сухонький, аккуратный, зажав меж колен палку, сложив на рукояти морщинистые,
бледные кисти рук. Он говорил очень тихо, с хрипотцой, то и дело сбиваясь на отроческий ломкий дискант.
Никто не слыхал начала этого рассказа. Теперь все слушали, оцепенев.
— ...Когда Ежи Ковальский упал, знамя взял Хаммер — он тоже был членом комитета. Знамя не успело упасть... Но тот офицер хорошо стрелял, и он все время целился в знаменосца. Хаммер тоже упал... И тогда знамя поднял Мариан Стрык. Мы хотели забрать у него знамя, потому что и он был членом комитета, а всего в комитете было пять человек...
По окнам полоснул ветер, шершаво ударил в стекла снежной пылью. На минуту померкли и снова налились светом уличные фонари.
— В тот день мы потеряли весь комитет... Это, конечно, было ошибкой.  Мы много ошибок допустили тогда.  В Лодзи... Нельзя было жертвовать
такими людьми, как Ежи Ковальский и Хаммер. Мы остались без руководства, и потом началась стихия...
Павел Казимирович развел руками, печально улыбнулся.
— Нужно знать польский характер. Ему часто недостает рассудка и выдержки... Когда Хаммер умирал — от раны, последним из пятерых,— он
плакал и просил прощения. «Я все понимаю,— говорил он.— Но я не мог иначе. Ведь это — Красное знамя... Да...»
Крыжевский задумчиво пожевал мягким, беззубым ртом.
— Это знамя мы сберегли до семнадцатого года...
Окна скреб ветер. Сильно пуржило — к весне. Шальные космы снега обвивались вокруг фонарей. И в комнате, у лампы, вились затейливые космы. Надымили табакуры — хоть сдохни, если ты некурящий.
— Видите ли, товарищи...— Председатель завкома Федулин шевельнул крышку чернильницы.— Мы не можем не принять во внимание... Тем более, что бригада Бабушкина категорически отказывается принять знамя... В таком случае мы должны присудить Красное знамя другой бригаде.— Федулин заглянул в разграфленную бумажку.— Хотя показатели у других бригад хуже. Например...
— А почему мы обязательно должны его присуждать?
— То есть как? — Председатель завкома пожал плечами.— Поскольку мы учредили переходящее Красное знамя для лучшей бригады завода...
Он обернулся — спеленатое знамя стояло в углу возле сейфа, прислоненное к стенке.
— ... то из этого следует.
— Что следует?
— Ничего из этого не следует!
Наперебой летели голоса:
— Достойные будут — присудим!
— Верно!
— А пока пускай в завкоме постоит.
На том и порешили.