Гр. Федосеев
Рассказ
Мы пробирались в малоисследованный район Станового, к восточным истокам Утука. Ни один геодезист, ни один геологоразведчик не бывал до нас в этих местах. Мы первые делали робкую попытку разобраться в рельефе и дать хотя бы в общих чертах представление о растительности этого края, о животных, обитающих здесь.
Нас трое: Трофим, я и Кучум —четвероногий друг. Последние дни мы шли по следам стада снежных баранов. Без них ни за что не найти бы прохода среди нагромождений скал. Все было бы хорошо и дальше, но случилась беда: у Трофима совсем развалились сапоги. Какое несчастье остаться босым в диких горах, за сотни километров от жилья, где для тебя никто не проторил тропы!
Страшно смотреть на его пораненные, распухшие ноги. Но делать нечего — запасной обуви нет, сшить ее не из чего.
К вечеру над горами разыгралась непогода. В ущелье врывается яростный ветер. Полог трепещет на тонких оттяжках. Над нами вдруг лопается грозный свод неба. Молния на миг освещает гребень и дотлевающий костер. На зеленый ковер мелколесья, на горячие от дневного солнца камни, на полог сыплется крупными каплями дождь. Гроза потрясает горы. Кучум в смятении бросается в кусты и, не найдя убежища, поспешно забирается к нам под полог.
— Если ты, Трофим, не можешь дальше идти, лучше остаться здесь,— осторожно начинаю я трудный разговор.
— Идти мне некуда.— Он хочет показать мне изуродованные ноги, но не может сдвинуться с места.
— Тут рядом солонцы, много зверя ходит лакомиться солью, легко добудешь барана, проживешь две-три недели, а я, как только доберусь до озера Токо, пришлю за тобою эвенков с оленями,— утешаю я спутника, хотя знаю, что не так просто будет спасти его.
Вот и солнце взошло. Надо торопиться, нельзя терять время. Трофим еще долго не сможет охотиться.
Я должен оставить ему мяса хотя бы на первое время.
Решаюсь подняться на отрог поохотиться. Только отошел от стоянки, вижу по каменной россыпи размеренной походкой идут три рогача-барана. Среди камней то возникают, то пропадают их гибкие спины. Рогачи взбираются на карниз и вот-вот скроются с глаз.
Резкий свист пронизывает тишину — это Трофим приходит мне на помощь. От неожиданного звука бараны замирают на скале. Короткий прицел, и выстрел сотрясает ущелье.
Пуля выбила из тройки самого крупного барана.
— День начинается удачей!— радуюсь я легкой добыче.
— Я бы променял эту удачу на пару поношенных поршней,— грустно отвечает Трофим.
Я беру в дорогу спички, соль, несколько кусков вареного мяса и половину лепешки. Прощаемся.
— Если не выйду отсюда,— не поминай лихом!—говорит Трофим, и его глаза туманит влага.
— Не надо так. Все обойдется, и мы скоро встретимся.
— Если увидишь мастера, который шил сапоги, скажи ему, что он подлец!
Едва я отошел от стоянки, как меня поглотила чаща. День тихий, теплый. Давно растаял туман на макушках скал. Появился гнус. Растертые ноги
быстро тяжелеют.
С бокового ущелья наплывает зеленым руном тайга с ее буреломами и задумчивой тишиною. Лес мне больше по душе, чем угрюмые горы, и я тороплюсь покинуть их холодное каменное безмолвие.
Под ноги нет-нет да и попадется звериная тропка, проложенная в чаще. Она сама, как пугливый зверек, то появляется, то исчезает, то манит в сторону. Налетает ветерок. Кучум вдруг бросается вперед, храпит и тянет меня вверх. Понять не могу, что творится с ним! Пытаюсь насильно увести его, но пес делает отчаянный прыжок и, впиваясь когтями в землю, тащит меня дальше. «Ну, ладно, пройду немного и вернусь»,— думаю я, ослабляя поводок. И вдруг чувствую запах дыма. Неужели люди? Я готов расцеловать Кучума.
Он горячится, тащит меня за собою. И вот еще неожиданность: слышу какой-то странный звук, будто кто-то плачет. Кажется, ребенок... Нет, не
может быть, откуда ему взяться здесь в этих непролазных дебрях?
Забыв про больные ноги и уже не разбирая дороги, выбегаю с Кучумом на поляну. У почти затухшего костра стоят четыре оленя, отбиваясь ногами
от наседающего гнуса. А рядом, под старой лиственницей, лежит эвенкийский скарб: свернутые в трубку берестяные полотнища чума, чайник, седла, одежда. Из груды вещей, сваленных как попало, доносится неистовый крик ребенка. Но людей нет. «Куда же они делись?» — думаю я, осматривая табор.
А малыш орет. Бросаюсь к нему на помощь. Откидываю палатку и из вороха вещей извлекаю крикуна. Он смотрит на меня малюсенькими глазенками, черными, как уголь, и орет.
Я больше обескуражен, чем обрадован. Как заставить его замолчать? И вдруг слышу тоненький голосок второго малыша из той же кучи вещей. Не сон ли это? Что же мне с ними делать? Укладываю одного на дошку, затем достаю другого, развертываю пеленки. Мое сердце, давно загрубевшее в походах, размякает.
Это близнецы-мальчики. Симпатичные ребята! Они удивительно похожи друг на друга: оба узкоглазые, смуглые, и оба отменно голосистые. Орут
изо всех сил, брыкаются плоскостопыми ножками, а я, как квочка, оставленная утятами на берегу речки, не знаю, что делать. Чего только я им не предлагаю: и колыбельную пою, и соловьем свищу, то угрожаю, то изображаю собою зайца, медведя!.. Но, увы, ничто не помогает!
Орут пуще прежнего! Чувствую, что в этом деле у меня полнейший пробел, никакого опыта.
Но где же мать? Не случилось ли что-нибудь с людьми в этой трущобе?
Вдруг они больше не вернутся на стоянку? Что я буду делать с близнецами, чем их кормить? Не бараниной же! При этих мыслях меня охватывает ужас, ощущение полной беспомощности. А Кучум отдыхает и беззаботно ищет блох в своей лохматой шубе.
Вот тебе и счастливый день: кажется, из одной беды я попал в другую, еще более горькую!..
Солнце над головою. Близнецы орут, просят есть, я уж и не рад этой встрече. Присаживаюсь к малышам, беру на руки, и они немножко успокаиваются, но еще продолжают всхлипывать, будто передразнивая друг друга. Однако они быстро обнаруживают, что нянька из меня никудышная, и снова поднимают энергичный крик, вынуждая встать. Я брожу с ними по поляне, баюкаю, и малыши умолкают. Но стоит мне остановиться на секунду, как они дружно принимаются за свое...
Подумать только: уже три часа, как я вожусь с буянами. Теперь нет сомнения, что с людьми что-то случилось и мать больше не вернется к детям, иначе она бы не бросила грудных младенцев на такой долгий срок.
Что же мне делать с ними? Раздумывая над судьбой малышей, я забываю даже о Трофиме. Ведь, если мать не вернется, они обречены на голодную смерть...
Время тянется медленно. Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы охрипли. Они искусаны мошкой. Поблизости нет воды, и я не знаю, далеко ли она от стоянки. Кучум вскакивает, замирает, насторожив острые уши. Я прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь мимо, задевает невидимым крылом макушки стлаников, да гудит комар, как перед непогодой. Вдруг в дальнем углу поляны чуть качнулась ветка, другая, и оттуда доносится непонятный звук. Еще минута, и из чащи высовывается рогатая голова оленя, затем показывается седок и еще один олень, идущий в поводу.
Это, несомненно, она, наша затерявшаяся мать! Олень под нею устал, не отдышится, из открытого рта свисает длинный красный язык. Женщина поторапливает его, подталкивая в бока пятками, на ее озабоченном потном лице тревога. Словно не замечая меня, она молча выезжает на поляну, привязывает оленей к кусту, сбрасывает седло с переднего и вьюк со второго.
Я стою с близнецами на руках и слежу за женщиной.
— Здравствуй! — глуховато бросает она и кидается ко мне с сердитым возгласом:
— Как держишь детей? Ты разве не был отцом?
Она забирает у меня близнецов, и те мгновенно умолкают. Несколько секунд мы молча глядим друг на друга.
— Ты скорее корми их,— наконец смущенно выговариваю я.
Женщина молодая, смуглая до черноты. На ее чуточку плоском, но красивом лице, с высоким лбом и свежими, слегка припухшими губами ни капельки смущения. Какое-то необъяснимое, поразительное сходство с окружающей природой живет в этой женщине, и можно безошибочно сказать, что она родилась где-то здесь, в скупых горах, обездоленных ветрами, в чахлых лесах, распластавшихся облезлой шкурой по дну широких долин, сбегающих к Зее.
— Неси воды, чай пить надо,— спокойно приказывает она, усаживаясь на землю и укладывая малышей на колени.
Она целует детей в заплаканные глаза, прикладывает к губам их розовые и мягкие пятки, привычным движением высвобождает из платья налитые, тугие груди, и близнецы, приникнув «к ним, начинают аппетитно причмокивать.
Я отправился искать воду. Огненный диск солнца уже скатился по прозрачной синеве неба к краю земли.
Когда я вернулся на поляну, крикуны уже спали под ситцевым пологом, заботливо натянутым матерью. Горел костер. Олени ушли кормиться. Мать
сидела у костра, чинила детскую рубашонку. Поджидая, когда вскипит чай, мы разговорились.
— Ты спрашиваешь, как меня зовут? — охотно говорила женщина. — Хутама — по-русски значит краснощекая. А река эта — Утук, ты угадал.
Шибко худой речка, как бешеный...
— Куда же ты едешь?
— К матери в Альгаму,— продолжает Хутама, ощупывая меня любопытными глазами.— А ты был в Альгаме? Нет? Будешь близко, заезжай, все равно, что город.
— Много жителей?
— Много, семь домов, магазин...
— Зачем бросила надолго малышей, ведь они от одного крика могли умереть?
— Олень с вьюком отвязался на тропе, а я не заметила, только здесь спохватилась. Вот и вернулась за ним. Думала, сразу найду, а оно весь день пропал... Теперь бы как далеко была!
— А раньше здесь люди ездили?
— Может, и ездили, не знаю. Старики пастухи сюда меня послали, говорили, что по Утуку можно пройти правой стороной. Тут где-то солонцы, эвенки раньше добывали баранов.
Вот я и поехала. А дорога-то шибко худой, кругом стланик, камень, пропастина. Однако напрасно послушалась стариков.
— И ты не побоялась одна ехать?
Она удивленно скосила на меня свои черные глаза.
— Чего бояться? И одному человеку в тайге хорошо, если на себя надеешься.— И вдруг спросила: —А ты далеко идешь? Где ружье, топор, есть ли спички? Тут без этого пропадешь...
— Ружье у товарища, он недалеко, остался на солонцах.
При этих словах Хутама совсем оживилась:
— Солонцы, говоришь, тут близко, а почему твой котомка без мяса?
— Полную котомку нести тяжело. Мы утром убили большого барана, я немного сварил на дорогу и ушел, а товарищу не в чем идти, сапог нет, понимаешь, совсем босой, идти не может. Я его там оставил.
У Хутамы выпала из рук распашонка. Она повернулась ко мне, окинула строгим, обвиняющим взглядом, будто собираясь дать пощечину.
— Ты, однако, худой человек! Зачем товарища бросил?! Такого закона нет в тайге, понимаешь? Пьем чай, и надо ходить за ним.
— Я его оставил на несколько дней, чтобы прислать за ним с озера Токо оленей.
— Разве на озере еще есть люди?
— Да, есть, эвенки и русские.
Экспедиция,
— А-а-а,— протянула нараспев Хутама, будто слово «экспедиция» все прояснило.
Чай пьем молча. Я не свожу глаз с Хутамы. Все в ней меня поражает. В ее натуре врожденное спокойствие севера. Ее мысли, настроение не отражаются на лице, точно вылитом из бронзы. Как свободно чувствует себя она в этих диких горах! Ее дом — закопченный берестяной чум, кочующий с нею по широким просторам Приохотских пустырей. В нем, у дымного очага, рождаются дети этого отважного племени пастухов, живут радости и горести кочевников. Друзья Хутамы — костры, ручейки, звериные тропы.
Хутама допила чай, вытерла подолом чашку и вместе с блюдцем спрятала в сумку.
— Говоришь, убили барана? Жирный? — почему-то вспомнила она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Баран, мясо хорошо! — Она вдруг поднялась и, захватив уздечки, молча направилась за оленями.
Минут через двадцать Хутама уже была готова покинуть стоянку. Кроме ездового, она взяла с собою трех оленей под вьюки. Расспросила коротко о пути, строго наказала:
— Не забудь, дров припаси, - Хутама бросает беглый взгляд на солнце, как бы засекая время отъезда, косит ласковые глаза на полог, где спят малыши, и покидает табор.
— Мод... мод! — покрикивает она, скрываясь в чаще. Следом за нею бесшумно, почти не касаясь земли, исчезают послушные олени. Красный платочек на голове Хутамы мелькает в стланиках, и все дальше и дальше уплывает ее окрик: — Мод... Мод!..
Я долго стою, смотрю ей вслед, взволнованный ее мужественной простотой, и все еще мне трудно понять, как может женщина одна отправиться в такой далекий путь, да еще с грудными близнецами на руках! Для нас это героизм, а для нее, вероятно, привычные будни...
Томительно тянется время ожидания. День близится к закату. Уже конек творит вечернюю молитву. Вот он взлетает над дремлющими в тиши макушками леса, замирает, страстно трепеща в воздухе крылышками, и роняет с высоты свое однообразное: — Тир... тир... тир... сиа... сиа... сиа...
В потемневшей синеве неба низко над пылающим закатом прорезался кособокий месяц. Зажглись первые звезды. Караван вернулся потемну. Хутама
вела трех навьюченных мясом оленей, а Трофим завершал шествие верхом. Оживший костер осветил стоянку.
— Ну и повезло же нам! — весело сказал Трофим.
— Кто мог подумать, что в этих дебрях мы встретим человека, да еще такого доброго и мужественного, как Хутама!—ответил я.
Пастушка устало бросила на землю повод и снова превратилась в заботливую мать. Снова ее строгое лицо озарилось внутренним светом, когда она
стала возиться с малышами. От нас она, по-видимому, не ждала каких-либо изъявлений благодарности, так уж положено у лесных людей — считать чужое горе своим...
Мы с Трофимом развъючиваем оленей, отпускаем их пастись, и я принимаюсь готовить ужин. О завтрашнем дне думать не хочется, к чему омрачать сегодняшний наш таежный, почти семейный уют и неожиданную радость этой встречи. Наконец-то за много дней путешествия по Становому мы имеем возможность по-человечески поужинать, уснуть спокойно.
С нами Хутама, опытный советчик и проводник. Троим нам куда легче и проще закончить путешествие.
Глухая полночь. Уходит с неба месяц. На севере уже схлестнулись зори. Ужинаем молча. Хутама угощает нас на удивление белыми, пышными
лепешками. Как сосредоточенно и быстро она ест, забыв про нас, ничего не замечая, кроме жирной баранины!
Кажется, что автоматически работает у самых губ острый нож, отсекая один за другим сочные кусочки баранины. С горячего мяса стекает по ее рукам белое, как вата, сало. Оно стынет узорными кольцами на пальцах, охватывает запястье широким браслетом. Хутама слизывает с рук белый налет, запивает его жирным бульоном и продолжает работать ножом.
Мы с Трофимом, напившись чаю, ложимся спать. А Хутама еще увлеченно разбирается в бараньих костях, оставленных ею на второе.
Она с нескрываемым удовольствием начинает скоблить их, смачно высасывать ароматный мозг, стучать по костям обушком ножа, проверяя, не осталось ли где в складках кусочка хряща или капельки жира. Нож у нее узкий, как шило, пролезает в самые тесные щели. И я снова любуюсь эвенкийским застольным искусством, покуда сон не смежает мои веки.
Проснулся я перед зарею. В небе доспевали звезды. Серебрилась поникшая трава. Из лесной глубины разливался по долине, то затихая, то возрождаясь, загадочный звон колокольчика. И только он один, этот неровный металлический звук, жил во всеобщей дреме. Пастушка, сгорбившись у огня, что-то шила.
— Хутама, ты почему не спишь? Хутама повертывает ко мне лицо, зарумяненное костром, смотрит на меня усталыми глазами и тихонько говорит:
— Спать не буду, тебе штаны надо, твоему товарищу олочи надо. Как пойдете дальше? Тут лавки нету...
Меня растрогали ее слова. Я не знал, что сказать этой женщине, случайно появившейся на нашем пути.
— Прошу тебя, Хутама, ложись, день большой был, устала.
— День большой, да одного его не хватило,— ответила она.
Хутама так и не прилегла в эту ночь. Наутро она преподнесла мне «насовсем» свои штаны, расклиненные цветным лоскутом, а Трофиму олочи, сшитые из лосины и пахнущие дымом.
Близнецы давно проснулись, позавтракали и теперь блаженствуют на оленьей шкуре у огня. Они в крошечных ярких носочках и в белых фланелевых распашонках. Мать одела их с явным желанием удивить нас, чего и добилась. И маленькие негодники, кажется, с достоинством и гордостью посмеиваются надо мной своими беззубыми ртами...
А вообще это удивительно дружные братцы. Стоит одному подать голос, как второй не заставляет себя ждать. Оба жалобно поют.
— Чего они хотят? — спросил я Хутаму.
— Ехать надо. На олене кричать не будут,— ответила пастушка, деловито готовя сыновей к отъезду. Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой пень, раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и засыпала ею у детей паха.
— Ты что делаешь? — крикнул Трофим.
Хутама не повернула даже головы и только после того, как закончила свое дело, сказала сухо и назидательно:
— Так хорошо, преть не будет!
Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая на энергичное возмущение малышей, завернула их в пеленки из шкуры.
Какие у Хутамы умелые руки: за что ни возьмутся—все ладно! Свернув и навьючив на оленей весь скарб, последними она устроила близнецов. У каждого лубочная люлька с приподнятым изголовьем.
Связав люльки ремнем, Хутама перекинула их через седло и крепко привьючила. Пока она все это делала, близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги, как крик прекратился и не возобновлялся на протяжении всего пути.
Кем они будут когда-нибудь? Пастухами, разведчиками или геодезистами? Ведь про этих младенцев можно сказать, что любовь к просторам и движению у них в крови.
Мы выстраиваемся гуськом: Хутама вздет караван, следом иду я, Трофим верхом завершает шествие. Невдалеке от поляны начинается спуск в ущелье. Впереди чуть заметно вьется тропка. Как осторожно, мягко, неслышно спускается передний олень с горы, точно понимая, какой на его спине ценный груз. Он, как ящерица, извивается между деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками, не толкнет. И малыши, по-видимому, довольны, не подают голосов, возможно, даже спят, убаюканные плавным движением.