Главная | Регистрация | Вход | RSS

Архиварий-Ус

Меню сайта
Категории раздела
>
Новости
Мои статьи
Политика и экономика 1980
Литературная газета
Газета "Ленинская Правда"
Газета "Правда"
Еженедельник "За рубежом"
Газета "Полярная Правда"
Газета "Московская правда"
Немецкий шпионаж в России
Журнал "Трезвость и культура"
Политика и экономика 1981
Журнал "Юность"
Журнал "Крестьянка"
Журнал "Работница"
Статистика
Яндекс.Метрика
Вчерашней истины закон
Рудольф Саруханов, главный геолог изыскательской партии, работающей в Белоруссии. Ему 37 лет.

Так уж случилось, что южнее Минска, в обжитом испокон веков районе, густо усыпанном поселками, открылось обширное белое пятно — еще неведомая земля.

Мне помог увидеть неведомую землю Николай Иванович Воинов, мой начальник. Видом своим Воинов ничуть не напоминает бродягу-геолога приключенческих книг и кинофильмов. Средних лет, худощавый, с крупным лысым черепом и пристальными голубыми глазами под нависшими бровями.

Серый галстук, шляпа, облезлый портфель, распираемый книгами и бумагами. Проницательный знаток человеческих душ отнес бы его в разряд чудаков-букинистов, неудачливых изобретателей или провинциальных бухгалтеров.

— Интереснейший район! — чуть картавя, тенорком сказал мне Николай Иванович.— Более ста лет назад Агассис, швейцарский геолог, писал, что моренные холмы — это отпечатки отступающей пяты ледника. Если встретились древние полукруглые валы необычайной величины, можно быть уверенным, что здесь жар и холод, солнце и лед спорили о господстве. Советую вам не просто проводить изыскания для строительства, но и всерьез заняться наукой.

С севера надвигался ледник. Сползал с ободранных склонов Скандинавских гор и растекался по Русской равнине под собственной тяжестью. Как тесто, вываленное из кастрюли на стол.

От морозного дыхания ледника гибли деревья, отступали на юг животные. Ледник тащил обломки скандинавских гранитов и подхваченные по дороге известняки, глины, пески, прилипшие к его брюху.

Сдавливая, дробя и перемешивая обломки, он создал донную морену — песчано-глинистую, плотную, грубую породу, нашпигованную валунами.
Нашей экспедиции пришлось расхлебывать эту ледниковую кашу.

Воинов привел нас, геологов экспедиции, на вершину пологого холма. Вокруг изумрудные поля озими, со звонами жаворонков. Под ярко-синим небом красота, как говорится, неописуемая. Дорога спускалась в карьер, в бортах которого нестерпимо белел на солнце чистый мел. Работяга-экскаватор вытягивал рывками свою когтистую лапу, выцарапывал пригоршню снежно-белых комков.

— Как глубоко лежат меловые породы в ваших краях? — спросил Николай Иванович.

— На ста метрах,— ответил я.

— Представляете силу, поднявшую сюда миллионы тонн мела со стометровой глубины! — торжествующе воскликнул он.

Мы все исправно кивали головами: «Ледник!»

В соседнем карьере, зеленом, как весна, мы разглядывали глауконитовые морские пески, поднятые с семидесятиметровой глубины. И вновь понимающе кивали головами на манер умных цирковых лошадей.

У меня оставались сомнения. Мыслимо ли: пески, глины, мел выдавливались ледником, словно грязь из-под каблука? Да и меловые нашлепки почему-то лежат только на вершинах холмов, и то не на многих, а на очень редких. Подобные с виду холмы вокруг сложены сплошь песками или моренами.

Не праздное желание подразнить заставляло меня вступить в спор. На солигорской земле строят, а мы должны помочь строителям, дать им ориентиры.
Я делился своими сомнениями с Воиновым. Он терпеливо убеждал меня в своей правоте. Я продолжал оспаривать его мнение: слишком уж много было для нас обоих неясного. Николая Ивановича начинало раздражать мое упрямство. Я понимал: даже в науке приходится порой принимать что-то на веру, полагаться на авторитеты. Но смириться с этим было очень трудно.

К осени мы исходили и изъездили все положенные километры, пробурили все намеченные скважины, познакомились с геологическими работами, проводившимися до нас, и наконец-то могли приступить к главному — составлению отчета. Сотни, тысячи разрозненных сведений, десятки мнений требовалось подытожить, обмозговать, обобщить.

В книгах и рассказах о геологах редко упоминаются геологические отчеты. А ведь они у нас — самое главное. Радости и трудности маршрутов остаются в наших воспоминаниях, в делах и мыслях.

А главное, ради чего мы скитаемся, мерзнем и потеем, жаримся на солнце и мокнем под дождем, порой рискуем жизнью и гробим технику,— это наши отчеты.

Они вряд ли могут заинтересовать кого-нибудь, кроме геологов. Для неспециалиста в каждой их строчке торчат, как занозы, корявые «геологизмы», излишне много таблиц и графиков, карт, схем и профилей. Не скажешь, конечно, что специалисты зачитываются такими произведениями, как детективами.

Однако опытному глазу открываются в отчетах и неожиданные мысли, и новые загадки, и даже любопытные сюжетные линии.

У нас с Воиновым было именно так. Чем дальше продвигалась работа над отчетом, тем безнадежнее становились тупики наших споров.
Он старался втолковать мне свою точку зрения, как капризному ребенку. Повторялся, прояснял свои мысли, ссылался на различные работы о древних ледниках. Наконец, возмущенный моим недоверием, Воинов переходил на фальцет и резко отчитывал меня.

Николай Иванович нервничал и требовал от нас, чтобы мы работали усердно весь рабочий день и даже чуть дольше — без споров и рассуждений. Он сам ежедневно задерживался на два-три часа. А жил за городом и добирался до дому полтора часа тремя транспортами.

Я никак не мог удержаться от споров. Он предлагал торфяники, лежащие в низине под слоем морены, считать отторженцами, выдавленными ледником из северной зоны.

— Не верится! — упирался я.— Торфяники и должны быть в низине. Никакие не отторженцы.

— Да вы представляете?..— горячился Николай Иванович.— Здесь двигался ледник. Километровые горы льда. Что для них эта низинка? Эти слоечки торфа?

— А если они перед наступлением ледника замерзли? Здесь же была тундра, вечная мерзлота.

— Вы большой фантазер!

— А вы, по-моему, выдумали эти отторженцы там, где их нет.

— Прекратите! — От волнения он картавил, как бы каркая, и переходил на фальцет.— Вы задерживаете работу.

Я чувствовал себя обиженным. Замолкал, дулся.

На следующий день мы оба забывали о ссоре. Слишком уж много было дел. А потом:

— Николай Иванович. Не представляю, как мог мел выдавиться со стометровой глубины на поверхность?

— Очень просто. Под напором ледника.

— А может, он с севера притащен?

— Но вы же видите, что здесь когда-то была глубокая впадина, откуда весь мел...

— А если была долина реки?

— Вы опять фантазируете.

— А если вы?

Однажды Воинов сделал доклад о первых результатах наших работ в Геологическом институте Академии наук. Мы, сотрудники, помогли ему развесить схемы и разрезы. Он докладывал только свое мнение, даже не упомянув о нас и наших спорах. Впечатление, которое производил доклад на присутствующих, судя по всему, было неплохим.

В прениях выступили известные геологи, похвалили доклад, указали на некоторые спорные вопросы и недоработки. И сошлись на том, что наш район — сущий клад для геологов. Нигде, пожалуй, нет такого нагромождения и морен, и торфяников, и отторженцев. А самое главное, здесь строится химический комбинат и потому бурится множество скважин. Попутно представляется возможность решить немало теоретических проблем.

А мне было обидно. Во-первых, все похвалы адресовались начальнику. Будто он один сделал всю работу. Во-вторых, я понимал, что район наш удивительно сложный, а теоретические знания мои слабы.

К этому времени мы все-таки сдружились, несмотря на немалое различие в возрасте. Споры не повредили нашим хорошим отношениям. Он как-то сказал мне:

— Вы не обижайтесь на мои окрики и запрещения спорить. В случае с отторженцами торфа я, возможно, был неправ. Но, учтите, вы дальше от истины, чем я.

— Что есть истина? — повторил я знаменитый вопрос Понтия Пилата.

— Вот именно,— подтвердил Николай Иванович.— Вы помните картину Ге?

Я помнил эту картину. Толстый, сытый Понтий Пилат, лениво откинув руку, вопрошает об истине Иисуса Христа — истерзанного, с горящими глазами пророка. Понтию нет никакого дела до истины. Спрашивает он только потому, что знает: нет истины, которую нельзя оспорить. Не обязательны мудрость, любовь к людям, стремление к добру. И даже если открылась тебе великая истина, это не избавит от страданий и смерти. Не лучше ли отыскивать и приобретать побольше реальных благ?

В самом деле, истина не дает ни золота, ни власти.

Архимед — понятно. Изобретал хитроумные приспособления, подающие воду на возвышенные поля. Или открывал физические законы, помогающие людям в практической жизни. Его идеи приносили пользу.

А какая прямая польза от рассуждений Сократа, или Платона, или Будды? Плодороднее становились поля? Враг отступал? Прибавлялось золото? Росли дома, как грибы после дождя?

Мысли рождаются в мозгу и передаются из мозга в мозг. Никакими лучами, никакими микроскопами, никакими химическими реакциями невозможно их выявить. Они незримо витают от человека к человеку, переходят из века в век.
 
Сейчас мы повторяем слова и мысли своих далеких предков, можно сказать, живем их умом. И в этой вечности человеческого разума, быть может, и заключается смысл мудрости мудрецов.
 
А ведь и глупость глупцов живет, и повторяется, и множится без конца!..
 
Примерно так я говорил Николаю Ивановичу (правда, короче и сумбурней). И услышал в ответ:
 
— А вы уверены, что всегда так просто отличить мудрость от глупости? Кому-то покажутся никчемными и пустыми те мысли, которые восхищают вас.
И наоборот.
 
Этот холодный душ остудил мой пыл.
 
Знакомство с Воиновым укрепило мое желание серьезно заняться наукой. Взял я несколько толстых трудов по ледниковой геологии и стал вгрызаться в них, как книжный червь. Но для червя книга — пища, без которой ему не жить на свете. Для меня было иначе.
 
Передо мной был пример Николая Ивановича. Ему доставляло огромное удовольствие разбираться в деталях, собирать по крупицам и запоминать тысячи сведений из сотен статей и книг на разных языках.
 
Но иных ученых увлекали гигантские проблемы. В своем воображении они сдвигали материки, изменяли вращение планеты, держали ее в руках и разглядывали любознательно и удивленно, как ребенок — незнакомый круглый плод.
 
Второй путь казался мне привлекательнее первого. Но и для него требовались большие запасы знаний. Такая уж странная штука наука: чем труднее путь, тем тяжелее должен быть груз знаний. Иначе взлетишь вверх, как детский шарик. И чем выше заберешься, тем скорее лопнешь.
 
Конечно, можно было подумать и о выгодах. Если действительно подготовить и защитить кандидатскую диссертацию... Но...
 
Однажды в подземном переходе под улицей Горького встретил я своего бывшего однокурсника. Был он моложе меня, а теперь полысел и перегнулся в сторону портфеля.
 
Говорил он с какой-то кислой улыбкой.
 
— Вот, брат, домой топаю. Молоко, кефирчик, булочки.— Он кивнул на свой портфель.— Двое детей, не шути. Тебе легче прожить. Я кандидатом стал. А что делать? Материальная заинтересованность. Ну, пока!
 
К нам на работу пришел новый геолог, мой ровесник, Евгений Михайлович.
 
Прежде он несколько лет проработал на Севере близ Уральских гор, в районе реки Печоры. Занимался он не только четвертичной геологией, но и археологией.
 
Однажды, когда я старался удивить его отторженцами, погребенными торфяниками и многослойными донными моренами, он рассмеялся, тронул меня за локоть и сказал:
 
— Постой, а ты уверен, что все именно так?
 
— Что это?
 
— Ваши ледники. А если они просто выдуманы?
 
— Никаких сомнений!
 
— А все-таки?
 
— Хочешь быть оригинальным? Сотни геологов признают оледенения. Тысячи! Крупнейшие ученые. Тебе что, хочется изобрести деревянный бицикл, когда имеется настоящий велосипед?
 
— Прости, но это несерьезно. При чем тут сотни и тысячи, при чем велосипеды и академики? Давай соображать своим умом. У нас, в районе Печоры, тоже считалось, что были какие-то великие ледники, аж в два-три километра высотой. Они, мол, сгладили рельеф, проутюжили все из конца в конец, навалили кучу валунов и уж, конечно, донные морены с разными обломками. Находки мамонтов и шерстистых носорогов объяснили тем, что была тундра. А чем, интересно узнать, будет питаться мамонт или носорог в тундре? Хилой травкой да ягодками? Им надо было несколько тонн пищи в день.
 
— Может быть, они забегали ненадолго.
 
— Конечно, да, да. Бегали в тундру охладиться, прятались там в травушке от древних охотников.
 
Кстати сказать, раньше считали, что около Полярного круга никаких древних стоянок человека не должно быть. А мы нашли прекрасные стоянки, множество орудий, костей людей и раздробленные — животных. Кухонные отбросы. Когда определили возраст, оказалось примерно то время, когда здесь должен был стоять ледник. Чепуха получается. Не могли же люди подо льдом жить?
 
— А если определили возраст неверно?
 
— Если бы да кабы... Все возможно. А пока факт остается фактом. Помню, некоторые маститые специалисты, когда узнали о находке стоянок, говорили: это несерьезно, антинаучно. Мол, это мы подобрали где-то на юге каменные рубила и притащили на север. Мистификация, мол, сплошной обман! Среди орудий, между прочим, было одно рубило из обсидиана. Как раз такого, какой только на Кавказе найден. Ну, ясное дело, значит, я слетал на Кавказ, отыскал обломок и скорее назад, чтоб ученых мужей окончательно запутать и повернуть науку вспять.
 
— А как же с моренами?
 
— Никак. В некоторых таких моренах мы находили мелкие морские раковинки диатомей. Да и почему, собственно, не образоваться на дне моря пескам и глинам с валунами, снесенными с берега? В Ледовитом океане их найдено сколько угодно.
 
— Выходит, опять легенда о всемирном потопе? Несколько веков опровергают ее геологи, а она опять и опять выплывает. Ты в нее веришь?
 
— Только не надо друг на друга собак вешать.
 
Предположим, легенда о потопе. Подтверждается? Ну и слава богу. Опровергается убедительными фактами? Тоже хорошо. Главное, чтоб была доказана истина, а прочие соображения — лирика.
 
Мы заговорили о всемирном потопе. Мне нравились легенды о потопе. Хотелось бы доказать их правдивость. Однако сделать это не удавалось. Не говоря уж о всемирном потопе (для такого не хватило бы всей воды на Земле), но даже сравнительно скромные потопы, охватывающие хотя бы большую часть суши, вряд ли существовали.
 
Евгений не соглашался. По его мнению, просто нельзя представить, чтоб обошлось без потопов.
 
Плавающие по волнам айсберги вполне могли содержать обломки камней, валунов и целые глыбы, вмерзшие в лед. Нечто подобное обнаруживается даже в современных озерах. Иной раз валуны переносятся льдом с одного берега озера на другой. А морским льдам под силу и не такие грузы!
 
Ледники могли преспокойно сползать в море и бороздить его из конца в конец, рассеивая по дороге валуны, налипшие к их ледяным брюхам.
 
Песчаные гряды, которые обычно считают конечными моренами, очень похожи на береговые валы,оставленные побывавшим здесь морем. Тот же хаос, обилие каменных обломков и прочего материала, намытого или выброшенного волнами.
 
Не все рассуждения Евгения выглядели убедительными. А никаких толковых объяснений отторженцам Евгений и вовсе не находил. И все-таки его сомнения были мне по душе.
 
Ледниковая теория мне уже порядком приелась, хотя я еще не успел распробовать ее как следует. Она оказалась такой прочной, самоуверенной и гордой, что так и подмывало выступить против и сбить с нее спесь.
 
Через некоторое время в журнале «Знание — сила» появилась статья, озаглавленная «Великий глетчер. Конец гипотезы?». Автор крошил великие ледники, как капусту, истирал их в порошок, оставлял от них мокрое место. В прямом смысле мокрое место: вместо ледников утверждал то самое холодное море, которое когда-то было по душе Лойелю и Дарвину.
 
Написал статью геолог, долго работавший в районе Печоры. Он описывал валунные супеси, внешне неотличимые от морены, но содержащие — в закономерных пропорциях, в сообществах — многочисленные остатки морских раковин. Палеонтологи подтверждали: раковины захоронены прижизненно. Значит, не морена? Значит, в центре оледенения было море?
 
Древние морские террасы ныне находятся почти на 150 метров выше современного уровня моря. Некогда там плескались волны, оставляя засечки — террасы — на склонах... Возможно, не вода стояла высоко, а суша была опущена — какая разница?
 
Был потоп, торжество моря. Оно вздувалось, как закипающее в кастрюле молоко. И, перелившись через край, через низкие водоразделы, хлынуло в долины. Холодные волны, на которых белыми чайками качались айсберги, торопились на юг, туда, где нынче раскинулся усыхающий Каспий. Не тогда ли обосновались в Каспийском море тюлени и лососи, обитатели северных морей?
После такой статьи надо ожидать взрыва, решил я.
 
Подумать только: ледниковая теория названа гипотезой! Все равно что мамонта обозвать кротом.
 
Рассказав о статье Воинову, я услышал в ответ:
 
— Возмутительное легкомыслие! Недопустимо печатать столь сомнительные материалы.
 
Вскоре в том же журнале появилось грозное письмо известного исследователя древних ледников. Он язвительно отзывался обо всех опровергателях ледниковой теории, называя их новыми Геростратами.
 
Известный ученый был явно сильней, авторитетней своего противника.
 
В споре должен победить правый — таков закон.
 
Но как победить? И разве дело только в том, чтобы доказать свою точку зрения, чтобы утвердить ее во что бы то ни стало?
 
В школе я верил, что нет ничего на свете возвышеннее и важнее правды. Научная истина — не она ли сияет над нами, подобно солнцу, равнодушно щедрая для всех? Есть ли что-нибудь более достойное восхваления и поклонения? Не она ли должна освещать путь любого ученого, любого философа, любого честного человека?
 
Но рядом с возвышенной правдой слов, принципов, идей идет другая — правда сочувствия, доброты, помощи.
 
Правдивая мысль подчас холодна, как ясный свет луны...
 
Подобные размышления уводили меня в туман, казались мне лирическими и неубедительными.
 
Однажды Воинов рассказал мне, что ему посчастливилось быть знакомым с Владимиром Ивановичем Вернадским. Воинов произнес это имя благоговейно, никогда прежде я не замечал у него такой интонации. «Мы беседовали около двух часов. Совершенно необыкновенный человек! Истиннейший научный гений, ничуть не ниже, чем Эйнштейн или кто-либо другой. Он знал все, что может быть доступно человеку в наш век. Он открывал новые области знания и выдвигал проницательнейшие идеи, из которых многие еще ждут нашего понимания. Читайте, читайте
его!»
 
Действительно, внимательное чтение Вернадского стало для меня подлинным университетом. Оно открыло для меня настоящую науку. Показало не только пути, пройденные научной мыслью, но и ту даль, которая открывается за ними. Только вот непостижимая эрудиция Вернадского ввергала меня в уныние. Вспоминались слова Николая Ивановича: «Перестаньте фантазировать. Накапливайте факты. Хотя бы самые мелкие. Будьте кропотливы и внимательны. В этом суть науки».
 
Восхищение Вернадским заставляло меня не только покупать и читать его работы, но и интересоваться всем, что имеет к нему отношение. На одном научном заседании я с удивлением и грустью узнал, что еще не опубликована едва ли не треть его научного наследия. А в книгах, посвященных ему, мне то и дело попадались превосходные его высказывания — из писем, дневников, рукописей. Оказывается, этот величайший ученый очень любил музыку, живопись, поэзию. Как будто он и не корпел над бесчисленными статьями и книгами, не просиживал долгие
часы за письменным столом, а творил легко и радостно, ничуть не отстраняясь от жизни во всей ее полноте, трудности и противоречивости. Как будто наука вовсе не была для него самым важным занятием, а научная истина — самым прекрасным на свете.
 
В одной из книг я наткнулся на высказывание Вернадского: «Я могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который заведет меня в дебри; но я не могу не идти по нему... Нет ничего сильнее желания познания, силы сомнения... Не в массе приобретенных знаний заключается красота и мощь умственной деятельности, даже не в их систематичности, а в искреннем, ярком искании». И не научную истину почитал он за единственное солнце, освещающее путь ученого: «Нет ничего более ценного в мире и ничего, требующего большего бережения, уважения, как свободная человеческая личность».
 
Перечитывая дневник Чарльза Дарвина, я обратил внимание на то, что он затрудняется сказать, какие же необычайные способности его ума помогли ему стать знаменитым ученым. Вроде бы никаких особых умственных способностей! Он был честным, искренним, добрым, любящим познавать новое. Не это ли необходимейшая почва для расцвета идей?
 
Николай Иванович при каждом удобном случае твердил мне: «Дарвин говорил, что наука есть систематизация знаний». Или: «Наука — это накопление и группировка фактов». Его афоризмы, как могильные плиты, придавливали мои обильные и легкомысленные научные фантазии. «Собирайте факты и фактики. Начинайте с небольших, скучных, на ваш взгляд. Обрабатывайте, не лезьте в дебри, не тщитесь непременно что-то особенное открыть»,— учил Воинов.
 
А я помнил, что уже перехожу тот возрастной рубеж, на котором Эйнштейн стал Эйнштейном, Ньютон — Ньютоном, Вернадский — Вернадским...
И тут я прочел слова Дарвина: «Наука заключается в такой группировке фактов, которая позволяет выводить на основании их общие законы или заключения». Выходит, работу над фактами великий ученый считал только началом науки. Коллекция фактов сама по себе не более ценна, чем собрание спичечных этикеток. Факты оживают, когда их пронизывает общая идея.
 
Вооружившись увесистой цитатой Дарвина, я при первом удобном случае оглоушил ею своего дорогого учителя. И со злорадством наблюдал, как он растерялся и впервые посетовал на свою память.
Охота за истиной!
 
Ученый сшибает истины влет, как ловкий охотник сбивает уток. Он гордо несет свои трофеи. Это, пожалуй, не утки, а журавли или лебеди. Княжеская добыча! Но журавль остается журавлем только в небе или на земле. В руках охотника — комок мяса и костей, покрытый перьями.
 
Хорошо у Заболоцкого:
 
Века идут, года уходят.
Но все живущее — не спи:
Оно живет и превосходит
Вчерашней истины закон!
 
У Джека Лондона есть рассказ о человеке, который вечерами посещает балы и званые вечера в высшем обществе. А ночью скитается в городских трущобах, натянув рванье, дерется в кабаках с пьяными матросами, дружит с бродягами.
 
Вот и мне приходится действовать по тому же принципу. С утра отправляюсь в контору нашей экспедиции. Собираются на работу бригады, грохая в кузова автомашин тяжелые буровые инструменты.
 
У кого-то, оказывается, сломалась буровая ложка или забарахлил клапан желонки. Другому требуется подобрать трубы: его скважина вскрыла водоносные пески... Временами раздается зычный окрик начальника. Он наблюдает утреннюю суматоху гордо, как полководец, отправляющий армию на битву.
 
Если мне не надо ехать с бригадами, то день проходит в конторе, среди бумаг, отчетов, чертежей.
 
Иногда приходится пояснять молодым геологам головоломки нашего района. Я привык рассказывать о великих ледниках и моренах, о теплых межледниковых эпохах, о загадочных отторженцах. Даже не рассказывать, а вещать, как радиоприемник, не ожидая возражений.
 
А вечером я возвращался в свою комнатушку в общежитии, выплескивал из головы постылые истины, раскрывал геологические книги и отправлялся в неизведанные для себя края. Бродил по материкам, легко минуя горы и равнины. Погружался на дно морское, зарываясь в ил. Переходил в былые тысячелетия, встречаясь с шерстистыми носорогами, мамонтами, гигантскими оленями и со своими дремучими предками.
Все это увлекало, как хороший фантастический роман.
 
Воинов стал доктором наук и заметно охладел к тем проблемам, о которых мы прежде беседовали часами. При встрече мы говорили примерно так:
 
— Николай Иванович, у меня есть несколько графиков... Геологическая деятельность людей подчиняется любопытной закономерности...
 
— А вы представляете,— сообщал он,— я отыскал работу одного норвежца. Сто лет назад он писал об отторженцах с удивительнейшей проницательностью!
 
— А у меня еще есть графики эволюции биосферы...
 
— Да, кстати. Я построил график числа публикаций о ледниковой эпохе. Кривая резко идет вверх, по экспоненте. Но меня беспокоит другое. Прежде работы частенько были фундаментальные, насыщенные информацией. А нынче преобладают сообщения отдельных фактов...
 
— И ведь по таким же экспонентам развивалась жизнь, увеличивался объем мозга животных...
 
Но еще хуже, если речь заходила о геологии нашего района. Воинов очень быстро превращался в резкого, непримиримого оппонента:
 
— Как вы можете утверждать подобную чепуху! Нет никаких сомнений: ледник здесь выпахал гигантскую котловину. У вас мания противоречия и желание оригинальничать во что бы то ни стало. Уважайте хотя бы мой опыт и знания...
 
На одном из научных собраний Воинов делал доклад. Он рассказывал о ледниковой истории нашего района убежденно и вдохновенно.
Мой доклад был последним. Все заметно устали.
 
«Лучше бы им сейчас,— подумал я,— рассказать пару веселых анекдотов. И разойтись по домам». Поэтому говорил я недолго. Начал так:
 
— Район очень сложный. В этом Николай Иванович абсолютно прав. Но важно и другое. Мне кажется, мы можем совершенно уверенно утверждать только одно: ничего совершенно уверенно утверждать мы не можем.
 
Послышались смешки. Воинов насупился и покачал головой.
 
Однажды мы мчались на машине прямо в неистово пылающий закат. Николай Иванович рассуждал о моренных холмах, терпеливо опровергая мои вечные сомнения.
 
Облака спешили вспыхнуть в солнечном горниле, испепеляясь у горизонта. И туда же стремились деревья, заламывая ветви, и бежало асфальтовое шоссе. Земля и небо, все мы, все вокруг летело в ослепительную пропасть, где в непостижимой глубине донышком колодца сверкало солнце...
 
Воинов говорил и говорил, а все остальные уставились на закат и молчали. Наконец я не выдержал:
 
— Взгляните, пожалуйста, вперед.
 
Он мгновенно оценил зрелище:
 
— Да-да, прекрасно... И все-таки тут выпахал ледник...
 
— Ученые,— не выдержал я,— привыкли глядеть на закаты через копченое стекло.
 
— Грубая, неуместная шутка! — вспылил он и замолчал.
 
Этот случай вспомнил я после своего доклада. И подумал, что Воинов никогда не подойдет ко мне и не скажет: «Мы оба жуткие спорщики. И очень упрямые люди. Ну да бог с ними, с моренами. Главное — оставаться друзьями».
 
Он подошел ко мне и сказал:
 
— Вы выступили очень неудачно. Разочаровали меня и многих других специалистов. Ничего хорошего вы так не добьетесь.
 
Поэт Андрей Белый утверждал, что наука есть классификация всяческого незнания. Каждое новое открытие убеждает нас в том, как мало мы знаем и как много, несравненно больше предстоит еще познать.
 
Понимание своего незнания, ощущение бездны неведомого, которая открывается при каждом шаге науки вперед, это бесконечное открытие мира — самое замечательное качество нашего разума.
 
По солигорской земле некогда двигались ледяные потоки. Подледные реки клокотали в них. Валуны важно дремали во льду — заморские варяжские гости. Разливались огромные озера талых вод — холодная кровь ледяных гигантов. А позже реки петляли среди тундр, затем — среди хвойных лесов, затем — солнечных дубрав...
 
Теперь все это застыло в земле слоями песков, глин, плотных морен, погребенных торфяников, отторженцев. Подземные воды фильтруются сквозь этот слоеный пирог. И рассолы, отходы калийных комбинатов распространяются прихотливо, по сложным подземным путям, угадать которые невозможно, если не представляешь себе геологическую историю района. А угадать надо, чтобы бороться с засолением. И вовсе не безразлично, нагромождены ли здесь отторженцы или слои лежат ровно.
 
И еще. Требуется найти месторождения строительных материалов — глин, суглинков, гравия. Где искать? На карте, составленной Воиновым, там и сям изображены отторженцы глин. Понадеялись на них.
 
Стали бурить скважины. Ан нет! Никаких гигантских, как предполагалось, отторженцев не встретили.
 
Месторождения нашли в другом месте, среди отложений древних рек и озер.
 
Так продолжается до сих пор. Воинов давно работает в другой организации и о наших спорах вряд ли вспоминает. Тем более он беспрекословно верит в свою правоту. А для меня спор продолжается — ведь новые скважины, изыскания на новых площадках вновь и вновь возвращают меня к солигорским подземным загадкам.
 
Считается, что научные теории начинаются с практики. Не только из чистого любопытства стараемся мы проникнуть мыслью в жизнь природы. Нам необходимо участвовать в ее жизни, что-то переиначивая в ней — разумно, толково, осторожно.
 
Вот и мой интерес к четвертичной геологии, к великим ледникам прошлого пробудился не вдруг и не от скуки, а по необходимости.
 
Теперь мне стало ясно: моя практическая работа инженера-геолога неприметно, исподволь вовлекала меня в омут научных проблем, большинство из которых со временем кажутся все более глубокими. И я должен быть благодарен Воинову за долгие и резкие наши споры. Кроме всего прочего, они учили меня сомневаться и искать свой путь среди множества дорог, ведущих к «научным истинам». Дорог, на которых полным полно указателей — нередко противоречивых и необоснованно повелительных.

И вековые пульсации криосферы — ледяной оболочки планеты; и великие ледники, гигантскими амебами ползущие по равнинам; и белые озера и реки, и нашлепки отторженцев на макушках холмов — множество больших и малых геологических тайн обнаружилось для меня во время обычных производственных работ на территории небольшого района Полесья. Без науки работать будешь тускло, как в сумерках. Да и жизнь, пожалуй, будет скучнее.

Журнал «Юность» январь 1972 г.

Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области

Похожие новости:


Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
publ » Журнал "Юность" | Просмотров: 830 | Автор: Guhftruy | Дата: 10-03-2016, 12:29 | Комментариев (0) |
Поиск

Календарь
«    Март 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 123
45678910
11121314151617
18192021222324
25262728293031
Архив записей

Февраль 2024 (1)
Ноябрь 2023 (7)
Октябрь 2023 (10)
Сентябрь 2023 (128)
Август 2023 (300)
Июль 2023 (77)


Друзья сайта

  • График отключения горячей воды и опрессовок в Мурманске летом 2023 года
  • Полярный институт повышения квалификации
  • Охрана труда - в 2023 году обучаем по новым правилам
  •