Игорь Сантурян

Миллионы парней и девушек едут по железным дорогам страны. Работать, отдыхать, учиться. С какими проблемами они сталкиваются в пути? Кто и как обслуживает их в дороге? Участник студии «Публицист» при редакции «Юности» молодой журналист Игорь Сантурян решил поработать проводником на одной из железных дорог страны. Публикуем его записки.

В отделе кадров вагонного участка Восточного направления Московской железной дороги мне сказали, что прежде чем работать проводником, надо закончить трехмесячные курсы. И лишь в порядке исключения мне разрешили подготовиться индивидуально и сдать экзамены. Две недели я штудировал специальную литературу. Оказывается, проводнику необходимо знать расстояние между рельсами, марки крестовин стрелочных переводов, диаметр колеса и многое другое. Наконец, сдав экзамены, я поехал на практику.
Инструктор из рук в руки передал меня проводнику, с которым мы сразу нашли общий язык: Дмитрий Васильевич любил поучать, а я, в свою очередь, внимательно слушал его, а главное, не перебивал.
Выехали мы с Ярославского вокзала на фирменном поезде «Россия». Поезд шел во Владивосток, а я и другие практиканты должны были сойти в Барабинске и вернуться «Россией», идущей в Москву. Днем мне работы не нашлось, хотя я ходил за Дмитрием Васильевичем по пятам и без конца предлагал свои услуги, зато вечером он занялся мною основательно.
— Работать здесь можно. Главное — не пить. Сам подумай, на что годится пьяный проводник? Это железная дорога, а не шуточки. Чуть зазевался — все, ты виноват, понял? Вот на, выпей полстакана, и больше не надо. Не хочешь? Правильно делаешь, молодец.— Он аппетитно выпил, занюхал колбасой и продолжал.— Я тебе в отцы гожусь, жизнь прожил, войну прошел, так что слушай да на
ус наматывай. Вот, к примеру, папка для билетов. Думаешь, она просто так придумана?
Не-ет. Пришел ревизор — что будешь делать? А ты сразу раз ему папочку — все нормально. Понял? Ну, давай еще понемножку. Ты что, совсем не пьешь? Это плохо. Трудно тебе будет работать...
Так мы доехали до Барабинска. Весь день я шатался по улицам, посмотрел два фильма, а вечером с остальными практикантами стоял на перроне в ожидании поезда. Было это в конце октября. День выдался солнечный, теплый, но с наступлением сумерек я ощутил, что вокруг — барабинские степи. Холодный ветер продувал насквозь. Наконец, подъехал поезд. В дверях «штабного» вагона показался долговязый проводник и, ядовито улыбаясь, сказал:
— Практикант? Все ясно. Заходи, сейчас я тебя заставлю топку кочегарить, подстаканники драить — посмотрим, чему тебя на курсах научили.
Я влез в тамбур «штабного» вагона и столкнулся с напарником долговязого.
— Пошли в вагон, чего здесь стоять? Снимай пальто, садись. Ты чего такой хмурый?
— Замерз.
— Сейчас чайку попьешь и согреешься.
— А почему в вагоне так холодно? Уголь кончился?
— Какой уголь? Сменщика мне молодого дали, только курсы кончил. За двоих отдуваться приходится.
— Этот длинный — твой сменщик?
— Ну да. Я с ним вымотался весь. Мне вот сейчас спать положено, а какой сон, когда у него топка погасла.
— Пойдем вместе. Сейчас быстренько растопим...
— Я уже раскочегарил. Через полчасика тепло будет.
В купе вошла женщина — проводница лет пятидесяти. Темноволосая, с добрыми глазами.
— Пойдемте к нам,— сказала она.— У нас теплее.
Через минуту я сидел в просторном купе спального вагона. На столе появился ужин. Потом — чай в ажурном, начищенном, как солдатская бляха, подстаканнике...
— Скажите, а почему вдруг такое внимание ко мне?
— Да просто я подумала, что плохо вам придется в «штабном» вагоне. Там ведь, помимо проводников, еще бригадир едет, инструктор ваш, ресторанщики...
Суета, шум, а у нас свободно. В двух купе иностранцы едут, в одном — муж с женой, и все. Ну, и кроме того, не сравнить же спальный вагон с купейным? Ой, забыла совсем, пойду в топку подброшу.
— Подождите! Давайте я покочегарю, не женская это работа.
— Не женская? — Она улыбнулась.— Постойте, я сейчас вернусь.
Через несколько минут, когда она возвратилась и стала осторожно вытирать полотенцем руки, я спросил:
— Вы что — порезались?
— Ерунда. Кожа потрескалась. И у вас так будет.
— Почему?
— Ну как же? Руки всегда мокрые: то стаканы моешь, то туалеты, а тут остановка — углем, водой заправляться надо. Хватаешь клизму с кипятком, бежишь трубы отогревать. Потом уголь засыплешь, берешь лом, льдышки под вагоном отбиваешь, а мороз градусов тридцать да ветер...
— Ну вот видите, разве это для женщины?
— А постели пассажирам застилать — для мужчины?
— Да... Скажите, ради чего вы проводницей работаете?
— Ради чего?.. Ну... во-первых, интересно, летом особенно, во-вторых, удобно — две недели в рейсе, две дома... Вообще, должен ведь кто-то работать?.. Извиняюсь, как вас зовут?
— Игорь.
— Капитолина. Вот, Игорь, ложитесь-ка лучше спать. Заболталась я с вами, а мне нужно к Москве готовиться.
— За двое суток?
— Конечно. Вас разве не учили? Самое трудное в работе проводника — это сдача вагона. Поедете самостоятельно, тогда все быстро поймете.
...Прошло два дня, практика моя кончилась, и началась новая, красивая жизнь. Началась с того, что я весь в нашивках и петлицах стоял в очереди за маршрутным листом. Предварительно всю бригаду инструктировали часа два.
— Поедешь в Воркуту,— сказала нарядчица, выдавая маршрут,— сменщик уже в вагоне, иди.
Сменщиком моим оказался симпатичный парень с аккуратно выбитыми передними зубами. Его звали Мишкой.
Как только отъехали от вокзала, Мишка сказал: «Ты иди билеты отбирай, а я займусь чаем. Только быстрее давай, а то они сейчас за колбасу примутся». И действительно, все 54 пассажира начали жевать колбасу (в основном краковскую). Боже мой, неужели и я, будучи пассажиром, начинал свою поездку с колбасы? Не вагон, а закусочная.
Потом мы с Мишкой разносили чай, кочегарили, подметали — словом, работали. Пассажиру нужна какая-то обстановка, чистота — обслуживание на хорошем уровне... А тут я, весь в черном и с клизмой в руках. И это меня, откровенно говоря, смущало.
Кто-то, наверное, жалел, что не полетел самолетом. Изящная, красиво одетая стюардесса с четко поставленной дикцией куда приятнее проводника, таскающего уголь. К концу дня я совсем расстроился. Сел у окна в служебке и задумался. В этот момент прибежала проводница соседнего вагона и сообщила: «Ревизоры сели». Не успела она уйти, как в служебку вошел ревизор. Среднего роста, средней полноты, средних лет...
— Здравствуйте. Как дела?
— Добрый день. Все в порядке,— ответил я.
— Садитесь,— любезно пригласил Мишка.
Ревизор удобно расположился, отказался от предложенной сигареты и занялся папкой для билетов.
Закончив с билетами, он долго молчал, а потом вдруг спросил:
— Значит, все у вас нормально?
— Конечно, а как же иначе,— деловито шепелявил Мишка.
— Чайком поили?
— Только что. Может, заварить?
— Да нет, спасибо, я чай не пью. В Москве-то холодно, небось?
— Пока тепло...
Он еще долго задавал подобные вопросы, а я никак не мог понять, что ему нужно? Но тут-то как раз все и прояснилось.
— Значит, говоришь, безбилетных нет?
— Нет.
— А если проверю?
— Честное слово, нет. Проверьте, если хотите, но я точно говорю...
— Ладно, ладно, верю... Ну хоть на пиво-то дайте...
Мишка повернулся ко мне и шепнул: «Дай ему рубль». Все деньги, казенные и наши с Мишкой на
питание, хранились у меня. Я раскрыл кошелек, извлек из него рубль и протянул ревизору. Он нехотя взял бумажку, сунул в карман и поднялся.
— Ну, ладно, работайте. Может, на обратном пути встретимся.
— Заходите. Что от нас зависит, всегда сделаем...
— И это всем надо давать? — спросил я после ухода ревизора.
— А куда денешься?
— Мы ведь не везем зайцев?
— Ну и что? Он к чему хочешь придраться может. Обнаружит веник в котельном отделении, или ведро не там стоять будет, или грязь найдет в вагоне, да мало ли? Проводник ведь за все отвечает. А чуть что, сразу премии лишат, а могут перевести на охрану вагонов, и будешь на девяноста рублях три месяца в вагоне сидеть...
Но тут пришла пассажирка и пожаловалась:
— У вас в туалете воды по колено. Войти нельзя.
— Сейчас все уладим,— успокоил ее Мишка.— Раковину прихватило, наверное. Надо отогреть срочно.— Он взял клизму, наполнил ее кипятком и пошел в туалет.
— Теперь все,— пробурчал Мишка, вернувшись,— через каждые полчаса замерзать будет.
— Ты что, серьезно?
— Тут не до шуток. Только успевай размораживать. То в одном туалете, то в другом...
Мишкины слова оказались пророческими. Вроде не такой и мороз крепкий, а мы без конца носились с клизмой по вагону. Ну и дела. Я никогда не думал, что снаряжение проводника состоит из... топора, кочерги, веника, лома и этой самой резиновой игрушки.
Премилое снаряжение, не правда ли?
Доехали до Воркуты. Несмотря на мороз, мы все-таки погуляли по городу. Из Воркуты наш вагон шел «бронью» до Сосногорска. Было чисто, тепло и одинаково пусто — в вагоне, в папке для билетов, в ночи за окном и на душе.
Дежурил Мишка, а я отдыхал. Не спалось. Я вышел в тамбур, подбросил в топку угля и долго смотрел в огонь. Стало грустно, потянуло домой... Открылась дверь, и в тамбур вошла Галя, проводница «штабного» вагона. Она принесла лотерейные билеты и слабый запах духов.
— Дежуришь? — спросил я.
— Нет.
— А почему не спишь?
— Не хочу. Домой бы сейчас.
— Будешь чай?
— Давай. Постой, у меня там конфеты есть, сейчас принесу.
Мы устроились в купе проводников и стали пить чай с «Чародейкой». Я говорил о том, что жить на колесах не очень уютно, она отвечала, но иногда невпопад. Что-то с ней происходило, что-то мучило ее, а что именно, я не мог понять. Однако долго гадать не пришлось. Она неожиданно сказала: «Знаешь, я замуж выхожу. Ничего удивительного, правда? А я вот работать не могу, Совсем не могу. Нет меня здесь, понимаешь? Сегодня поднос уронила. Выпал из рук».
Вдруг рванулась дверь, и в купе ворвался очередной ревизор. Ни слова не говоря, он начал рыться в тумбочке, в мешках с бельем, в Мишкином чемодане. Я никак не мог понять, что он ищет? Так продолжалось несколько минут. Лишь когда он смахнул со стола наши стаканы с чаем, я вышел из оцепенения.
— Послушайте, что все это значит? Что вы здесь ищете?
— Знаем, что ищем.
— Уж не водку ли? Если так, то напрасно.
— Знаем мы вас...
— Заплатите за разбитые стаканы,— перешел я на пониженные тона.
— Что?! —
— За стаканы заплатите.
— Ах ты, нахал! Я тебе покажу стаканы! Сопляк! Я тебе устрою. Ну-ка, дай сюда удостоверение! И ты тоже,— гаркнул он на обалдевшего Мишку, который стоял в дверях и смотрел на свою истоптанную ревизором майку.
Мы протянули свои удостоверения. Он списал наши данные и ушел.
— Зря ты начал с ним спорить,— сказал Мишка,— теперь нам знаешь, что будет?
— Как это зря? Что это нам, интересно, будет? Да он хулиган просто-напросто. Ты что, Мишка?
— Он ревизор, и с ним бесполезно связываться. Думаешь, ты что-нибудь докажешь?..
Да, я уже знал, среди проводников встречаются люди с нечистой совестью (одни из них пьют в рабочее время, другие продают пассажирам водку, а на станциях — дефицитные товары), и контролеры с такими проводниками не церемонятся. Но кто дал право контролеру в каждом проводнике видеть нечестного человека? Я хотел лишь скорее приехать в Москву и не сомневался, что в Москве быстро во всем разберутся.
В Москве нас отстранили от работы. В кабинете заместителя начальника вагонного участка Восточного направления нам показали акт, который ревизор из Инты Богданов составил без нашего ведома. В акте говорилось, что мы были пьяными и мешали проводить ревизию! Полтора часа с пеной у рта я доказывал заму и местному ревизору, что это сущая ложь. Я говорил, что акт должен был составляться при нас, и мы обязаны были бы его подписать или отказаться. Тогда местный ревизор сказал мне:
— А ты знаешь, что акт не дают подписывать проводнику? В МПС есть такое положение. Я на месте Богданова поступил бы точно так же.
— А ты знаешь,— вмешался зам,— что ты должен был сойти на первой станции и пойти на экспертизу? Если бы у тебя было заключение эсперта, что ты не пьян, ты мог бы нам что-то доказывать.
— Нет,— говорю,— не знаю. Расстояние от верхней головки рельса до контактного провода знаю — 6 250 миллиметров. А вот что надо было делать в подобной ситуации, не знаю.
Так или иначе, а только благодаря вмешательству начальника Дирекции международных и туристических перевозок товарища Цапина мы легко отделались. Нас всего лишь лишили премии...
Шло время, мы колесили по стране, и я понемногу вживался в «роль». Отличался ли я от других проводников, нет ли, трудно сказать, однако пассажиры много рассказывали мне о себе.
Как-то мы ехали из Воркуты, и в Ухте к нам села девушка. Светловолосая, шумная, с большим чемоданом. Не успела она войти в вагон, как тут же взяла постель и пошла спать. Часа через три она появилась в дверях служебки.
— Возьмите белье,— быстро проговорила она, протягивая аккуратно сложенные спальные принадлежности.
— Что, уже выспались?
— Да, я выхожу сейчас.
— Как — выходите? У вас до Воронежа билет, вы в Москву с нами едете, а там пересадка...
— Нет, я выхожу здесь. Какая станция сейчас будет?
— Синдор.
— Вот в Синдоре я и выхожу.
— Ничего не понимаю. Что-нибудь случилось?
Она тем временем вытаскивала в коридор свой чемодан.
— Почему вы решили сойти в Синдоре?
— Не знаю... В Воронеже у меня родители живут, хотела к ним съездить. Да вот раздумала. Лежала я на верхней полке и смотрела в окно. Лес кругом. Славка мой — он охотник — сейчас по тайге бродит, скоро домой вернется. Он еще за километр будет, а Руслан с визгом ворвется во двор. Руслан у нас черный, как смоль. Игривый. Глаза хитрючие. На месте минуты не усидит — носится, лает... Славка за ним далеко куда-то ездил. Сначала письма писал, потом поехал — привез. Голодные оба, усталые... Не поеду я ни в какой Воронеж! Мама с папой все равно летом погостить приедут... Остановка! Откройте дверь. Да не нужен мне билет, дверь откройте...— Она уже стояла на перроне и смеялась. Громко смеялась.
— Как вас зовут? — крикнул я почему-то.
— Таня! — Она медленно удалялась, махая мне рукой...
А мы поехали дальше...
Другой раз в нашем вагоне ехала морячка. Наташа — так ее звали — живет под Курском. Некоторое время назад она убежала из дома. Убежала как была: без вещей, без денег. Отец принуждал ее в педагогический поступать, а Наташе в море хотелось. Вот она и убежала. Восемь дней Наташа добиралась до Архангельска. В городе она никого не знала и несколько дней обитала в порту. Но на судно все-таки устроилась. Судомойкой. Потом ее послали учиться, и сейчас она повар. Ходит в загранплавания, была чуть ли не везде, и рассказы ее можно слушать часами. Одно плохо: отец перестал считать ее своей дочерью. Она ему подарки всякие привозит, письма шлет из каждого порта, а он и говорить не хочет.
Наташа плавает и каждый раз, возвращаясь на родину, едет домой с надеждой: может, простит отец? Но нет, не прощает старик...
Много разных историй узнал я от своих пассажиров. Дорога располагает к разговору. А вообще, каких только людей в дороге не встретишь.
Едут и молодые, и старые, и еще не родившиеся — все едут, всем надо. Едут пареньки, с любопытством поглядывая по сторонам,— призывники. Едут лихие, веселые парни в гладко отутюженных, четко пригнанных к талии мундирах — демобилизованные. Они держатся группами: есть что вспомнить, есть о чем помечтать. Многие из них едут на комсомольские ударные стройки, минуя родные края.
Едут туристы со своими вечно новыми, только что сочиненными песнями. Едут седые люди с орденами и медалями на штатских костюмах — это наши отцы, ветераны Отечественной войны. Они едут на встречу с однополчанами. Едут степенные, аккуратно одетые мужчины и женщины — командированные.
Едут тихие люди с задумчивыми глазами, склонные ко сну,— отпускники. Едут бабушки к внукам, едут жены к мужьям, едут, едут, едут, едут...
Бегут поезда, гремя по железу железом, и в каждом из них сотни человеческих судеб. Похожих, непохожих — разных.
Как-то ехали мы в Воркуту. Уже была ночь, когда в вагоне кто-то заиграл на гитаре. Я вышел из служебного купе. В центре прохода, сидя на каком-то узле и высоко подняв гриф гитары, играл и пел парень. Ему подпевали три женщины, сидевшие по обе стороны от него. Одна из них держала на руках ребенка. С верхних полок, со стороны купе, виднелись две мужские головы, а с боковой полки напротив свисала нога, обутая в блестящий юфтевый сапог. Это были цыгане.
— Что, сынок, послушать пришел? — спросила та, что держала ребенка — пожилая цыганка с вытянутым, сильно обветренным лицом. Остальные разом заговорили на своем языке. С боковой полки свесился второй юфтевый сапог, затем я увидел старческое, давно не бритое лицо. Все тут же притихли.
— Ты проводник? — спросил старый цыган.
— Да.
— Что-то я тебя не видел?
— Нас здесь двое. Мы по очереди дежурим.
— А-а-а. Ну, садись, послушай наши песни.
Цыгане снова заговорили по-своему.
— Сынок, у тебя чай есть? — спросила пожилая цыганка.
— Принеси нам горячий чай, мы тебе заплатим! — подхватила вторая.
— Сейчас я посмотрю...
— Потом посмотришь, принеси сначала...
— Семь стаканов...
— Десять принеси. Все с сахаром...
— Не бойся, сынок, мы тебе заплатим...— затараторили они наперебой.
— Хорошо, хорошо, только вы потише — люди спят.
— Кто хочет спать, тому шум не мешает...
— Ничего, сынок, у нас паспорта есть...
— Сладкий принеси...
Пока я готовил чай, цыгане пели. Они уже давно разбудили весь вагон, но я понимал, что утихомирить их невозможно. К тому же жаловаться никто не приходил, и я спокойно занимался своим делом.
Вскоре я принес чай, и стаканы как по конвейеру поплыли из рук в руки. Сперва старшему цыгану в юфтевых сапогах, затем — двум цыганам напротив, потом — гитаристу и, наконец, женщинам.
— Вот спасибо, сынок,— сказала пожилая цыганка, возвращая пустой стакан,— ты хороший человек, давай погадаю, все как есть скажу.
— Да нет, не стоит...
— Давай, сынок, не стесняйся, я вижу, ты добрый человек, без денег тебе погадаю...
— Она хорошо гадает, все правильно скажет, вот увидишь,— подзуживала меня другая.
Я протянул руку. Все почему-то замолчали, и только гитарист тихо перебирал струны своей гитары.
Цыганка мельком взглянула на мою ладонь, потом внимательно посмотрела в глаза и сказала: «Плохое гаданье тебе скажу, но все правда будет. Тебя большой авторитет ждет, много денег, но богатым не будешь — все ветром унесет. Ты гордый, и счастья тебе не будет. Любит тебя одна блондинка, но ты ей не веришь. Другая тебя обманет. Один останешься. Много лет проживешь, но всю жизнь страдать будешь. Не будет тебе счастья. Ты меня не ругай, сынок, так у тебя па руке написано».
— Правду она говорит, верь ей,— сказала третья цыганка,— а что счастья не будет, бог с ним. У кого оно есть?
— А куда вы едете? — спросил я гадалку.
— Ой, сынок, лучше не спрашивай. И мне счастья нет, и у меня на руке написано...

Старый цыган сверху неожиданно закричал на нее, и цыганка тут же умолкла. Она обняла младенца и принялась его укачивать, хотя ребенок давно и крепко спал. Я понял, что у них свои дела, и, попрощавшись, ушел. Цыгане больше не пели, и в вагоне снова стало тихо. Я смотрел в окно и думал о предсказаниях цыганки. Я представил, как приезжаю домой очень авторитетным человеком, и соседи по этажу в торжественной обстановке освобождают мою семью от мытья полов в коридоре. А участковый милиционер наконец полюбит моего пса, и мы с ним будем гулять по всем газонам, не опасаясь штрафа...

Журнал Юность № 10 октябрь 1974 г.