Рассказ (печатается в сокращении)
Л. НАУМОВ
Георгий Иванович проснулся среди ночи. Лежать было жарко и неудобно. Слегка теснило в груди. Снаружи гулял ветер, без устали швыряя все новые и новые пригоршни снега в без того залепленные окна. Он медленно встал, сунул ноги в шлепанцы и побрел в кухню.
— Ты куда? — сонно спросила жена.
— Воды попить. Спи.
В кухне было светлее, чем в спальне.
Георгий Иванович угадал силуэт стоявшего на плите чайника и сделал несколько глотков прямо из носика.
Тут он почувствовал дыхание Жука и его холодный влажный нос у колена.
— Чего вы за мной следите, не маленький! — недовольно произнес Георгий Иванович, и собака послушно растворилась в темноте.
Георгий Иванович пожалел, что обидел Жука, мотнул головой, вернулся в спальню и снова лег в постель. Боль в груди, отпустившая его в кухне, вновь заявила о себе. Такие боли возникали у Георгия Ивановича и раньше, всегда сопровождаясь приступами безотчетного страха. Впрочем, не совсем безотчетного, в такие минуты Георгий Иванович почему-то боялся умереть. И всегда думал, как бы это было некстати. Жена останется одна, у детей своя жизнь и свои заботы, молодые, и колхоз лишится своего председателя.
«Эх, бога нет! — вздохнул Георгий Иванович. — Поглядел бы на мою ночную маету и отдал бы приказ — живи, мол, Егор, рано тебе помирать, успеешь!»
Мысль о приказе, пусть от бога, все равно, не была для Строилова вздорной. Без приказа не состоялся бы Георгий Иванович вовсе, то есть Георгий Иванович был бы и по внешности, может, точно таким же, и звали бы его так же, но по сути своей — совсем другой человек.
До тридцать девятого года жил на свете Егорка безо всякого приказа и даже не предполагал, что кто-либо может жить иначе. Собственно, «жил на свете» — слишком громко сказано!
Свет был огромным, а их деревня — всего лишь деревня, хотя лучше ее, наверное, не было места на земле. Особенно летом, когда не нужно ходить в школу и готовить уроки, полевые работы для ребят не были в тягость, свободного времени достаточно. А рядом лиственный лес — редко встретится сосна или елка — со всеми его чудесами, и речка Сошка.
Ребячья ватага была большая, человек десять-одиннадцать, в нее затесалась и одна девочка — Зинка Волкова, одноклассница, с вечно исцарапанными голыми ногами. Был у Егора и закадычный дружок Вадик, приезжавший из райцентра на лето к бабушке Миронихе.
Усадьба у родителей Егора была просторная, держали корову, свиней, уток и кур. Жили без излишеств, но сытно.
Учился Егор средне, но в математике шел в передовых, очень уж нравилось решать задачи.
Взрослея, ребята поняли, что их деревня—всего лишь крохотная точка бесконечного мира, в котором есть большие города, дальние страны, разные народы, совсем иная жизнь со скорыми поездами, подводными лодками, аэропланами и дирижаблями, есть замечательные летчики, отважные
полярники, герои труда, пограничники и капитаны океанских кораблей.
Будущее ребятам представлялось четким и ясным: отслужат в армии, вернутся домой, будут работать в колхозе, а если повезет, трактористами или комбайнерами в МТС, поскольку техника решает все!
Поэтому Егор был сильно удивлен, услышав однажды от Зины Волковой, что та мечтает стать артисткой кино, как Любовь Орлова. Зине в ту пору исполнилось шестнадцать, она незаметно превратилась в очень красивую девушку и уже не бегала, как прежде, с мальчишками, участвуя во всех их затеях.
Царапины с ее ног исчезли, а сами ноги стали стройными и полными. При взгляде на них у Егора жутко колотилось сердце, он краснел и испуганно отворачивался. Он втайне надеялся, что отслужит действительную, станет работать, и они с Зиной поженятся. Правда, он никогда не заводил подобных разговоров ни на гулянках, ни провожая ее после них домой, но сама она, наверное, обо всем догадывалась, поскольку относилась к Егору благосклонно. Так что ее желание стать артисткой очень его огорчило.
К счастью, ничего такого не случилось. После школы Зина осталась работать в колхозе счетоводом, а Егора призвали в армию. На прощание они объяснились в любви, и Зина поклялась ждать его возвращения.
Егор попал в артиллерию.
Армейская служба не показалась ему утомительной. Здоровый, закаленный тяжелым крестьянским трудом, он легко переносил «тяготы военной службы», как тогда говорили. Городским ребятам было труднее, и он с радостью помогал им когда требовались физические усилия. В то же время он жадно впитывал их разговоры, разница в образовании и культуре между ними и Егором была значительной.
Словом, Егору в батарее нравилось. Через год он уже был наводчиком и числился на хорошем счету, а после окончания полковой школы младшего комсостава вернулся в свою батарею командиром расчета.
Конечно, он тосковал по дому, по родителям, по Зине, являвшейся по ночам в сладких и стыдных снах, но тоска эта была глухой, ждущей и пронизанной надеждами.
Одно из занятий в полковой школе произвело на Егора особо сильное впечатление. На нем шла речь о приказе, о его беспрекословном и точном выполнении во время боевых действий. Он задумался тогда и понял, что боевой приказ — это сконцентрированная мысль полководца, превратившаяся после работы штабов в план целой операции. Стало быть, без этой мысли, без приказа вообще нельзя, иначе не выиграть самого малого сражения, а войну тем более. Это Егор понял, накрепко усвоил и запомнил навсегда.
...Зина писала часто. Получая от нее письма, Егор прятал конверт в карман гимнастерки, не распечатывая, чтобы потом прочесть в полном одиночестве. Каждое свое письмо Зина заканчивала одними и теми же словами: «Жду ответа, как соловей лета!» Егора это смешило и умиляло.
На майских стрельбах Егор отличился, поразив из своего орудия все цели минимальным количеством снарядов. Он и без того слыл примерным сержантом, так что поощрение в виде десятидневного отпуска с поездкой на родину, как значилось в приказе по полку, никого не удивило в батарее.
Рад был Егор безмерно. Отпускной билет оформили с двадцать второго июня, поезд отправлялся в одиннадцать часов семнадцать минут утра. Так что счастье побыло с ним еще сорок две минуты, в двенадцать о войне уже знали все. К трем часам дня он возвратился в полк. Эту арифметику Строилов запомнил на всю жизнь...
...Георгий Иванович заметил, что лежать на правом боку удобнее, чем на левом, хотя спать он привык на левом и мешает майка, от которой неприятно коже. Он снял майку, снова осторожно устроился на правом боку и стал вспоминать, что нее было дальше...
На фронт Егор попал командиром взвода истребительно-противотанкового дивизиона, входившего в состав стрелковой дивизии.
Командира их батареи Строилов в душе не уважал. Больно уж тот казался штатским, приказания отдавал тихим, просительным голосом, был нескладен и застенчив. А командир дивизиона майор Моторин, кадровый артиллерист, красавец и щеголь, очень нравился Егору. Несомненно, Моторин разглядел немое обожание Строилова и тоже относился к нему со скрытой симпатией, иногда это проскальзывало и очень Егора смущало.
Осенью сорок третьего дивизия оказалась на правом берегу Днепра. Плацдарм был уже довольно большим, но, каким бы он ни был, все время ощущалась широкая река за спиной, а, следовательно, оторванность и неуют.
Поздно вечером Моторин собрал офицеров в блиндаже начальника штаба.
— По данным разведки, — сказал он, — утром ожидается большая драка. На нашу долю придется машин пятьдесят, не считая неожиданностей, сами понимаете! У фрицев здесь с техникой плотненько. Плацдарм отдавать нельзя, да и водичка не для купания. Батареям поставлю задачу чуть позже... Строилов, иди сюда.
Егор подошел к дощатому столу, на котором была расстелена карта, освещенная самодельной лампой из снарядной гильзы.
— Видишь дорогу? — Карандаш Моторина воткнулся в бумагу.
— Я ее знаю, — кивнул Егор.
— Вот здесь и поставишь свои пушки. Справа топь непролазная, там ты в безопасности, а перед собой и метров на сто влево гляди обоими глазами! Обязательно туда попрут, лакомая дороженька! Окопайся получше и поближе подпускай чтоб наверняка. Нервы выдержат?
— Выдержат, если живой буду.
— Умирать нельзя! — рассердился Моторин. — Тебе приказ жить и танки не пропустить, понял?
— Есть! — вытянулся Егор, заслышав знакомое слово.
- На ребят надеешься? Твердо? - И ребята с нервами совладают.
— Тогда ступай, — произнес Моторин почти ласково. — Времени в обрез. Тебя две тяжелые батареи поддерживать будут, а если что, связного пришлю...
С тех пор прошло столько лет, а Георгий Иванович неоднократно вспоминал ту ночь. Именно ночь перед боем, а не то, что за вею последовало, хотя любой теперь удивится: как можно сравнивать пусть даже нечеловеческий труд со смертельным боем?!
Можно. Воевавшие на переднем крае видели за войну столько смертей, что перестали считать каждую из них трагедией.
А вот перетащить на несколько сотен метров в сторону пушки и боеприпасы в кромешной тьме по скользкой мешанине из глины и снега, а потом в этом же месиве окопаться и все это проделать за пять-шесть часов — такое не забудется!
Когда взвод Строилова обосновался на новой позиции, люди были настолько измотаны, что он испугался за точность стрельбы.
— Все спать! — приказал Егор. — Сам посторожу.
Спать! Это означало сесть на снарядный ящик, прислонив голову к стенке окопа, пристроиться на лафете или безжалостно плюхнуть свой вещмешок в липкую жижу и согнуться на этом ложе в три погибели. Но и это было счастьем, потому что не надо двигаться, таскать тяжести или рыть чугунную землю.
Когда начало светать, было тихо-тихо, — такая тишина на передовой всегда нервировала до крайности, она обманчива, кратковременна и ненадежна, — и Егор чуть ли не обрадовался возникшему вдруг грохоту орудий и силуэтам вражеских танков, устремившихся к дороге.
— Ребята! — крикнул он хриплым от напряжения голосом.— Пока нас не обнаружили, нужно подбить хотя бы три машины. Они нас прикроют, понимаете? При-кро-ют! Стрелять только по моей команде.
Потом говорили, что взвод находился в самом правильно выбранном месте и был хорошо замаскирован.
Другие утверждали, что подбитые танки образовали преграду для остальных, вынужденных развернуться и подставить себя с бортов. Третьи считали, что Строилову помог огонь тяжелых батарей и вообще повезло. Что бы ни говорили, но восемь уничтоженных танков — прекрасный результат для трех пятидесятисемимиллиметровых пушечек! А главное, дивизия выполнила задачу: отбила атаку, контратаковала и продвинулась вперед на целых три километра.
Дивизионные поздравляли Егора. А Моторин, весело блестя глазами, подошел к Егору и при всех его поцеловал.
Недели через три Егор получил из деревни письмо. Это было первое письмо с самого начала войны. Их район находился на оккупированной территории, полгода назад его освободили, и Егор часто писал родителям и Зине, все не получая ответов, волнуясь и предполагая самое ужасное.
Письмо было написано незнакомым корявым почерком, и Егор, зажав его в руке, отошел метров на сто от расположения взвода. Ничего хорошего оно не предвещало, в такую минуту лучше побыть вдали от людей.
Писала бабка Мирониха. Егоровы письма она забирала к себе, но никак не решалась ответить. Бои у них проходили суровые, деревня разрушена, еды никакой, при бомбежках погибло много народу, все его родные и Зина тоже с дедом и матерью. Вадика нет, была похоронка, зятя убили, дочь умерла от сыпного тифа. А сама она живет, только зачем, неизвестно. Люди ей поставили землянку...
Строилов сложил письмо, спрятал его в карман, потом, спотыкаясь, приблизился к стоявшему неподалеку дереву с посеченными осколками ветвями и обхватил его за мокрый ствол, чтобы не упасть. Он вдруг почувствовал такую неимоверную усталость, такое физическое отвращение к жизни, что даже застонал от страстного желания умереть, дабы избавиться от терзавших его страданий.
И тут в ушах его прозвучал глухой голос отца: «Ты это брось, Егор, слышь! Тебе приказ даден войну выиграть! Кто же тогда?»
Строилов вздрогнул, медленно оторвался от дерева и побрел к своим пушкам.
Еще через несколько дней командир дивизии вручил Егору орден Ленина и медаль «Золотая Звезда».
...Мир пришел в сознание Егора Строилова не сразу. Вначале вообще мало что изменилось в его жизни, те же марши, биваки, но по ночам все чаще и чаще вставал вопрос: что же дальше? В родной деревне его никто не ждал, да и зачем ехать на пепелище? В конце концов где-нибудь да устроится...
Он ехал на восток в поезде, до отказа переполненном демобилизованными, толком не зная, куда едет. Поезд шел медленно, останавливаясь на каждой станции. Днем на остановках люди бегали за кипятком, штурмовали привокзальные базарчики, на которых старухи продавали плоские холодные пироги с картошкой, ряженку, лук, семечки и самосад.
Вечерами в вагоне становилось потише. Уставшие солдаты укладывались спать, лишь наиболее выносливые и неутомимые из молодых играли в карты или негромко пели под аккордеон.
На четвертую ночь пути Егор услышал доносившийся с другого конца вагона тоскующий женский голос:
Ай-я! Ле-е-е-тят у-у-тки и два гу-у-ся! Ко-о-го! Ко-о-го лю-ю-блю-ю, не дожду-у-ся-я!
Егор пошел взглянуть на певицу. Невысокая плотная девушка с ефрейторскими погонами на гимнастерке аккомпанировала себе на гитаре с мятым розовым бантом.
Рядом спал, свернувшись калачиком, молоденький белобрысый солдатик.
— Это кто? — Егор присел на краешек скамьи напротив, кивнув на спящего. — Вместе едете?
— Не,— ответила она низким голосом, продолжая наигрывать на гитаре. — Придорожный.
Ко-о-о-го лю-ю-ю-бдю, не дожду-у-у-ся-я!
У нее было приятное скуластое лицо, слегка раскосые глаза, темные волосы, крупные, сильные руки. Егору она отдаленно напомнила Зину, хотя никакого внешнего сходства, конечно, не было. Он иногда ловил себя на том, что многие женщины ему напоминали Зину.
— Строилов я, Георгий, —представился он.— Можно Егор.
— Надежда, — прозвучал низкий голос.
Про себя она рассказала скупо. Детдомовская, родителей не помнит, была связисткой в зенитном артполку.
Сейчас едет на Алтай, списалась с одинокой старухой, ее бывшей воспитательницей, та ждет. Своего дома нет, после интерната жила в общежитиях. Немного отдохнет и пойдет работать. Кем? Кем угодно, здоровье позволяет, руки-ноги есть, не пропадет!
Егора поразили в ней уверенность в себе, спокойствие и бесстрашное равнодушие к жизни.
— Герой!— Она уважительно показала пальцем на звезду.
— Приказ выполнял, — смутился Егор. Она усмехнулась:
— Приказы все выполняли. Наверное, все-таки по-разному, а?
Они проговорили до утра. Обычно немногословный, Егор вдруг раскрылся и рассказал ей свою жизнь, ничего не приукрашивая. Слушала Надежда хорошо, не перебивала, не задавала вопросов, только лицо ее непрестанно менялось, отражая заинтересованность, сочувствие и понимание.
В Москве на перроне Киевского вокзала она вручила ему бумажку с адресом:
— Будет желание — напиши!
На прощание они пожали друг другу руки. Егору очень хотелось ее поцеловать, но он постеснялся. Только смотрел, пока она не скрылась в вокзальной толпе.
Поглядеть на Москву Егору не удалось. Он быстро устал от шума, от мелькания людей и транспорта, высокие дома вызывали в нем ощущение тесноты, а сырой ноябрьский день давил и не располагал к созерцательности. Но главное, конечно, таилось в чувстве собственной неустроенности и беспорядке в мыслях. «Надо ехать домой. Что-нибудь там ведь осталось. Не может быть, чтобы уж совсем ничего не было.
Пожалуй, сегодня и уеду...»
Стоя с колотящимся сердцем на пригорке, откуда дорога спускалась к деревне, Егор увидел лишь стелющийся внизу дым. Такую картину он не раз наблюдал и в отрочестве, когда хозяйки по утрам топили печи, так что раскинувшаяся панорама казалась вполне мирной, как много лет назад.
Но внизу все выглядело совсем по-иному: полуразрушенное здание школы, скелеты сгоревших домов, черные печные трубы, будто бы росшие из земли, и несколько десятков землянок, расположившихся по обеим сторонам от дороги. Это из их труб валил обманувший Егора дым.
Он подошел к скамеечке для ведер, стоявшей у колодца, и сел на нее, бросив рядом чемодан и вещмешок.
Его знобило, а руки пыли влажными от пота и неприятно дрожали.
Потом началось нечто несусветное, набежали дети, потом взрослые с приветствиями, плачем, жалобами и причитаниями, слившимися в единый звенящий гул.
День прошел, как в бреду, а ночью Егор лежал без сна в землянке бабки Миронихи, прислушиваясь к каждому шороху и думая: как же все-таки жить дальше?
Наутро Егор отправился в райцентр, прихватив с собой вещмешок. Чемодан он оставил в землянке, сказав бабке Миронихе. что вернется обязательно.
Райком партии и райисполком располагались вместе в двухэтажном деревянном доме с палисадником. Там было шумно, сновали люди, слышались телефонные звонки и треск пишущих машинок.
Егор не спеша походил по коридорам, выспросил про начальство и, узнав, что первый секретарь по фамилии Шаповалов из демобилизованных, направился к нему. В маленькой приемной было тесно от людей, но все здесь друг друга знали и на Егора поглядывали с любопытством. Некоторые пытались с ним заговорить, но Строилов либо отмалчивался, либо отвечал односложно, так что его вскоре оставили в покое.
К Шаповалову он попал последним, около десяти вечера.
— Старший лейтенант Строилов! — доложил Егор с порога.
Секретарь жестом пригласил Егора сесть и спросил:
— По какому вопросу?
— Так... насчет жизни...Шаповалов чуть усмехнулся. Он был худощавый, высокий, выше Егора, седоватый, на вид ему было около пятидесяти.
— Про жизнь беседа, должно стать, долгой будет. Меня Сергей Сергеичем звать. Снимай шинель, сейчас чайком угостимся. С сахаром, соображаешь?
И подмигнул.
Егор повеселел, развязал свой мешок, вытащив оттуда черные сухари, сало, колбасный фарш в жестяной банке, аккуратно разложил продукты на столе и пошел к вешалке раздеваться.
— Богато живешь! — одобрительно хмыкнул Шаповалов.
— Давайте чайник, за водой схожу, — вернулся к столу Егор.
Заметив звезду на Егоровой гимнастерке, Шаповалов громко свистнул:
— Вот это да! Герой! Радость ты моя! Они просидели за столом всю ночь. И разговор шел такой, будто не было между ними разницы в возрасте и не сегодня они познакомились, а знают друг друга много лет.
Около четырех утра Шаповалов хлопнул рукой по столу:
— Баста! Надо передремать, устраивайся на столе, ты помоложе, а я к своему дивану привык. В одиннадцать бюро, буду рекомендовать тебя председателем в ваш колхоз.
— Председателем?! — Егор растерялся.—Там же ничего нет. Вы что?!
— Это приказ, понял! — твердо сказал Шаповалов.
Егор машинально выпрямился:
— Есть!
И тут же тяжело опустился на место.
— Пойми! — Секретарь дотронулся до его руки. — Разруха кругом, голод! А ты?
Партийный! Герой! Кому же еще возглавить самый пострадавший в районе колхоз? Ты свой там, они за тобой в огонь и воду пойдут...
...Георгий Иванович кряхтит и потирает грудь рукой, вроде чуть полегче стало? Нет, боль отпускает, а потом возникает вновь очень неприятно! Помнится, бабка Мирониха говорила, если думать о хорошем, любая боль пройдет. Вполне может быть, мудрая старуха ведь была!
Весною сорок шестого Егор написал Надежде письмо. Он часто вспоминал о ней. Раскосые улыбчивые глаза ее, ладная фигурка и тягучая песня об утках крепко врезались в память. И еще привлекла его вагонная попутчица женской неторопливой основательностью, которой так хотелось довериться.
Бабка Мирониха умерла в марте, не дождавшись тепла, совсем остался один-одинешенек, даже поговорить перед сном не с кем. Конечно, были в деревне и девушки, и пригожие молодые вдовы, поглядывавшие на Егора с ласковой готовностью, но не тянулась отчего-то к ним душа.
Он написал пространное письмо, ничего не утаив, и про бедствовавших людей, и про землянку, оставленную ему в наследство, и про приказ Шаповалова поднять колхоз во что бы то ни стало. А дальше Егор написал, что будет сильно ее любить, так что, если судьба ее пока не устроилась, пусть подумает и напишет.
Потом уже внимательно перечитав письмо, вспомнил Зину, пригорюнился и приписал в самом низу: «Жду ответа, как соловей лета!»
Жара стояла в тот год несусветная, все горело. Людей в деревне прибавилось, некоторые помотавшиеся по стране мужики посчитали за лучшее вернуться на родину, но с едой было хуже некуда. На поднявшуюся поначалу озимую пшеницу было жалко смотреть. Колхозников немного выручал? речка Сошка, обмелевшая до неузнаваемости, из которой ведрами тащили воду, чтобы полить хотя бы огороды с потрескавшимися грядками. Но все-таки поспевал лук, поднялись репа, морковь, понемногу начали копать картошку.
Однажды поздним вечером возвратившийся из района Егор очень удивился, увидев в своей землянке свет. Он приоткрыл дверь, и повеяло давным-давно забытым запахом цветочного мыла. В землянке было прибрано, на столе белая скатерть, граненый стакан с васильками, а около лежанки стояла прекрасная полуодетая женщина, расчесывала гребнем влажные темные волосы. При виде Егора она улыбнулась и произнесла низким голосом:
— Здравствуй!
С той поры сердце у Егора согрелось. И тяжкое казалось не в тяжесть, хотя работал от зари до зари. И радостей сколько угодно: открытие школы, молочная ферма, новоселья у колхозников, медпункт, рождение детей, здание сельсовета, клуб, первенство в районе по продаже зерна государству, вручение в Кремле высокого ордена, вот тогда уже разглядели с Надеждой Москву по-настоящему.
А сейчас у них и не деревня вовсе, а поселок городского типа, из райцентра к нему ведет широкая асфальтовая дорога. И телефонная связь работает бесперебойно, в каждом доме газ, многие колхозники имеют собственные машины. Столовую отгрохали, прямо ресторан, жаль, Шаповалову не довелось увидеть!
Таким людям, как Шаповалов, вообще бы не следовало умирать!..
На торжестве по поводу открытия столовой Георгий Иванович выступил перед колхозниками, собрание проводили в клубе. Слушали хорошо. Жена сидела в первом ряду, и Георгий Иванович следил за ее лицом.
Надежда — точный прибор, что не так, сразу заметно!
В заключение Строилов сказал:
— Живем мы хорошо, будем—еще лучше. Однако, наблюдаю, некоторые шагают по жизни с тяжелыми чемоданами в обеих руках. Неудобно это, руки заняты. Война — трудное занятие, но в ней у сражавшихся не было ни имущества, ни денег. Этакое ощущение свободы чего-нибудь да стоит, поверьте старому солдату. Я не ханжа, у самого в доме и телевизор цветной, и мебель современная, и ковры на полах, и всякая всячина.
Но это не цель, товарищи, а лишь средство, чтобы уютно отдыхать после работы. Главное все-таки — дело, ради которого мы стараемся! Чтобы дети и внуки наши сознательно и одухотворенно заботились о красоте и богатстве родной земли!
Он глянул на жену, та улыбалась и кивала...
...Боль в сердце не прошла, доброе вспоминал, а не прошла, напутала бабка Мирониха, что ли?
Эх, отдал бы кто-нибудь приказ, с тоской подумал Строилов, чтобы боль прошла и не пугала. Некому распорядиться, вот беда! Собственно, от кого он ждет приказа? От кого? Ведь это его сердце, Егора Строилова, оно никому другому и не подчинится!
— Сердце, перестань болеть! — прошептал Георгий Иванович. — Это приказ, понимаешь? Приказ!
Теперь он лежал и ждал. Слышно было, как тикали часы. Где-то вдалеке залаяла собака, заворочался Жук, ему тоже хотелось залаять, но знал, нельзя, хозяева спят. Вроде бы легче стало? Определенно легче, пожалуй, за грудиной еще немного давило.
— Ни-ни! — громко произнес обрадованный Георгий Иванович. — Не смей! Это приказ!
— Ты что? — Жена испуганно села в постели.
— Ничего, спать хочется. Если кто придет или позвонит, не буди, ладно?..
Проснулся он около одиннадцати, ужаснулся и стал быстро одеваться.
— Отдохнул? — Жена вошла в спальню. — Сердце болело, да? Почему сразу не разбудил?
Егор посмотрел в ее озабоченные раскосые глаза и улыбнулся.
— Оладий напекла, — успокоилась Надежда. — Умывайся, брейся и идем завтракать.
Георгий Иванович подошел к жене и одной рукой обнял ее за плечи. На улице было тихо, лишь снег на наружных стеклах напоминал о ночной метели. Комната залита солнцем, как всегда в ясный морозный день.
Журнал "Крестьянка" № 2 1985 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области