ОН встретил войну студентом первого курса института.
ОНА услышала о войне на утро после выпускного школьного бала.
ОН ушел добровольцем на фронт. В девятнадцать лет командовал батареей.
ОНА работала на оборонном заводе — была токарем и заводским комсоргом. Комсомольским вожаком стала и на лесоразработках, где такие же, как она, девчонки пилили, валили, рубили, таскали на себе лес. Когда стали радовать сводки с фронта, пошла учиться в Московский институт боеприпасов — был в то время такой.
У них был общий друг — Шурка. Для нее — школьный, для него — фронтовой. Когда Шурку ранило, то ОН за него ответил ей на письмо.
Добрый день!
Шурку ранило 19 апреля под Яссами, когда он руководил героическим делом — батарея самостоятельно отражала атаку немцев. Ранило его в лицо —
препротивно и неприятно. За стойкость и подвиг его представили к «Отечественной войне». В бою нам даже не удалось попрощаться. Теперь я получаю адресованные ему письма и отвечаю всем, кого «знаю».
О тебе я знаю так много, что законно могу назвать старой знакомой. Война иногда дарит часами свободного времени. И вот в эти-то часы прошлая жизнь твоего друга становится твоим достоянием. Его друзья — твоими друзьями. А дружба, закаленная
в войне, обладает всеми свойствами стали, кроме хрупкости. Всего наилучшего.
ОНА откликнулась: «Тоже слышала о тебе...» И попросила написать: «Нам интересно знать как можно больше (ты поймешь, что это не любопытство) о вашем житье-бытье».
Ты спрашиваешь о нашем житье-бытье? Фронтовая жизнь, как обычная комната, имеет четыре стены. Из них три закопченных, четвертая выломана,и туда можно вставлять по настроению черные, белые, розовые. Потому может получаться разное впечатление — хоть из жизни смотри туда, на хоть
жизнь оттуда. Кругом разрушенные города, искалеченные деревья и людские характеры...
Беспрерывно слышны назидательные звуки войны — боя: свистят мины, воют бомбы, шелестят снаряды, перед падением взвизгивают...
А наши инструменты и музыка еще сильнее. Их теперь больше, чем у немцев. Гудит артиллерия, зловеще шипит «катюша», обнажая огненное жало. И весь этот оркестр исполняет рапсодию хорошему будущему.
Для начала достаточно... Я и так растараторился. Вот чудак, не мог додуматься, что тебе нужно готовиться к лекциям. Да и как мог об этом подумать
человек, расставшийся давно — скоро три года — с книгами! Учитесь, дорогие девушки-боеприпасницы! Вы нам, артиллеристам, нужны как воздух!
Напиши мне о Москве.
* * *
О Москве... Как тебе сказать? Стоит на месте. Солнечная днем и насторожившаяся ночью. Смотрит в небо своими звездами и ждет. Ждет того дня,
когда можно будет растемнить окна глаза, смыть зеленую краску с рубинов звезд. Ждет и работает. Коптит небо дымами печей, в которых льют чугун
для М-50, М-82 и разных других М и Б, сталь для ваших игрушек и всякие прочие гостинцы незваному гостю. Иногда даже совсем не чувствуется, что война.
Но только иногда — в ясные дни, когда не видно из-за солнечных бликов облупившейся штукатурки домов, забот на лицах людей, потрепанной одежды и обуви. Не видно... Но все равно
война ощущается в каждом...
ОН снова написал. И пошли, пошли письма. В них была война: «Только вернулся из боя...» «Закончили артподготовку...» В них были победные фронтовые вести — шел уже сорок четвертый год,— была и горечь утрат, которую никогда не сотрет никакое время: «У нас ничего особенного, бои местного значения. Но в гигантских сражениях жертвы легче переживаются...»
В них была тревога за тех, кто воюет, и ожидание, надежда, которыми жили все в тылу: «Скорей бы победа! Скорей бы вы все вернулись! Мы так вас ждем!»
Узнавали друг друга два незнакомых прежде человека и становились друг другу необходимы. Ты просишь биографию? Не знаю, что тебя больше интересует: даты, факты или переживания?
Детство мое протекало в Одессе. Единственного сына — моя родная сестра Анечка умерла — мать берегла больше жизни. Я редко выходил во двор, а улица и море были от меня дальше, чем Африка. Когда же попал в школу, то тут я вырвался на «оперативный простор». Моей матери без конца
ставили на вид разбитые стекла. Катался на подножках трамваев, зарабатывал ссадины на камнях Ланжерона.
В 9-м классе сильно подружился с отцом (это было уже в Донбассе). Вдруг стал заниматься драматургией. Потом посмеялся над собой и заделался артистом. Боже, и каким! Все вокруг говорили, что я уже Качалов.
В 40-м году поехал в Москву поступать в ГИТИС, но народному артисту Леонидову я не понравился. И пришлось податься в кинематографический, на
сценарный факультет. Углубился в науки. Я больше не хотел быть знаменитым, а хотел быть порядочным, культурным человеком и отдать все доброе людям.
Когда началась война, уехал домой на каникулы. И вдруг понял, что она без меня не кончится, и ушел добровольцем на фронт. Вот и все. Нет, не все — меня направили в училище, стая офицером-артиллеристом. Крещение прошел под Сталинградом. Пять раз был ранен.
Был комсомольцем, теперь коммунист. Имеются ордена. Меня никто пока не любил. Почему нельзя полюбить симпатичного, словоохотливого, веселого парня? Значит, нет в нем сногсшибающего могущества, которое всех бы покоряло.
* * *
Прочла твою «автобиографию» и у меня появилось чувство не жалости, нет, а, как бы точнее, обиды что ли, за тебя и за всех наших ребят. Почему так нелепо все: и война, и скитания по госпиталям, и многое другое, о чем ты не пишешь?
* * *
...Ты не можешь себе представить,как я полюбила твои письма. Счастье, ведомое удачей, снизошло!
Состоялась встреча с отцом. Я писал тебе: он начальник санпоезда... Мы встретились в г. Бельцы. Он шел знакомой мне походкой,только сильно постаревший. Я окликнул, боясь, что он не услышит, уйдет... Мы говорили, перебивая друг друга. Никогда не думал, что способен на такое
волнение! Привыкший холодно рассуждать, в свои юные годы я много брал на себя. Я был большущим нахалом, утверждая свои принципы.
Собрался писать Шурке, но решил тебе. Мне почему-то кажется, что только ты по-настоящему поймешь.
...Начал писать вчера, когда закончили чистку стволов, подвоз снарядов, когда запели солдаты протяжные песни, усевшись в траншее почаевничать. Все сделали для артподготовки, чтоб вы прочли в газетах о нашем наступлении. Только начал... Но тут меня перебили люди и темнота. Ночь спустилась на землю, и Большая Медведица, задрав хвост, остановилась над моим блиндажом «в одиннадцать накатов и все в один ряд», как у нас говорят.
...Сейчас, наверное, полдень. Кончилась артподготовка. От гула болит голова. Таких подготовок я еще не делал и не видел. Фу-у, жара... Поднесли воду. Она мутная и теплая. Сейчас мы тронемся дальше. Пыль застилает все. Не видно дороги, не видно машин, людей. Не видно самолетов, солнца —
пыль, пыль... С лязгом прокатываются танки, тарахтят повозки, со скрежетом тянутся дальнобойные орудия...
В стороне от обочины стоят группы солдат и стреляют из автоматов вверх.
Они хоронят своих товарищей...
«По машинам!» — третий раз срывают.
Впереди — маршруты, пути и бои. А ты пиши. Твои письма самые желанные.
* * *
Задал же ты мне задачу! «Почему перешла на заочное? Ты мне все напишешь, правда?» Просьба меня так растрогала, что захотелось уткнуться головой в плечо и похныкать.
Первый курс в институте я работала с энтузиазмом. Еще бы — два с лишним года быть оторванной от учебы! Дался мне курс тяжело, но было интересно, ибо дело инженерное мне по душе. Но...
Наша семья состоит сейчас из четырех человек: мама, я, брат Мишка-Рыжий, бабушка. А бюджет: мама — 400 руб., я — стипендия 240, бабушка —
пенсия 300. Вот и подумай, коли хочется, что это такое, если в доме нет ни одной целой пары обуви.
В половине восьмого уезжала
в институт, к пяти-шести возвращалась с распухшей головой. Учебников сейчас очень мало, и приходилось, поев наскоро, ехать в читальню до ночи. Дома накапливались незаштопанные чулки и Мишкины драные штаны. Я пишу тебе эту прозу, чтоб ты в следующий раз не напрашивался на ответ.
И тут мне вспомнилось доброе старое время, когда я не только успевала учиться в двух школах, простой и художественной, но и подрабатывать. А работать в школу я пошла: 1) потому что близко от дома; 2) потому что работа — всего 19 часов в неделю; 3) потому что все-таки очень интересно научить хулиганистых мальчишек держать карандаш в руках и любить искусство.
* * *
Снова идем в наступление. Пересекаем уже третью страну. Прошли горы, вышли на равнину, к Дунаю, а теперь снова притерлись к горам. Вена —
200 километров.
Меня прерывают, зовут...
Давно не получал от тебя писем. Без них я — будто ребенок, от груди отлученный.
* * *
Что же мне с тобой делать, чтоб ты лучше меня понимал? Начну издалека. Дело в том, что лет до 12 у меня и подруг-то не было, ни о каких друзьях,
кроме мальчишек, и речи быть не могло. Короче, с ребятами я схожусь легче. чем с девушками, и чувствую себя с ними свободней. И разницы между собой и ними не делаю. И товарищи мои платят мне тем же.
Ты обидел меня своей развязной записочкой: «Под настроением целую...» Не подумай, что я святая, что не думалось никогда ни о чем, кроме дружбы.
Все было. И друг, за один взгляд которого готова была луну с неба достать, и расставание горше смерти было, и письма кончала: «Крепко целую...»
Только давно все это было. С первого дня войны он как в воду канул. Ты извини меня, что я так откровенна. Но... Как бы сказать получше... Не обижай меня больше такими мужскими выходками.
А что дорогим тебя называла, так это потому, что ты мне не безразличен. И ранения твои мною переживаются не так-то легко...
Но, несмотря на письма, мы еще мало знаем друг друга.
* * *
В голове полный бедлам и в душе.
Постой! Может, оттого все во мне переворачивается, что где-то есть чудная девчонка, о которой я не перестаю думать? Если бы ты знала, как я соскучился по доброй болтовне, как я хочу легко вздохнуть и быть свидетелем счастья многих, то не удивлялась бы моим глупым выходкам. Черствое мне так надоело, а искренность я не знаю в какую форму облачать.
* * *
Опять мне приходится начинать письмо с ругани. Удивил так удивил! Зачем ты ставишь меня в неловкое положение? Разве нет иных средств общения, кроме денежного перевода? Взял бы и прислал десятку «на мороженое». А зачем пятьсот? Нелепо! И неприятно. К деньгам этим я, конечно, не притронусь, пусть лежат до твоего возвращения. Ты только не обижайся. Мне очень хочется, друг мой дорогой, чтобы ты правильно меня понял. Я не могу чувствовать себя кому бы то ни было обязанной материально. Пойми, я теперь не смогу уже писать тебе о своих невзгодах, а их немало. А какая это переписка, когда нужно следить за каждым словом, сорвавшимся с пера! Попался бы ты мне сейчас — отодрала бы тебя за ухо, хоть и вырос ты уже.
* * *
Мне почему-то казалось, что ты меня уже знаешь и все мои действия понимаешь. Попробую растолковать, почему пятьсот.
Гвардеец вернулся из госпиталя. Ему причитались деньги за несколько месяцев. Вот он и распределил все по справедливости: тебе — 500, маме—1 000, Шурке — 600. Посылать десять было глупее, чем сто, а сто глупее, чем пятьсот. Никогда не думал, что мой поступок родит материальную зависимость.
Придется мне теперь не появляться
в Москве, чтобы доказать отсутствие задних мыслей? Да? И все-таки мы с тобой умные, потому что понимаем, как мы еще глупы.
* * *
Я очень виновата перед тобой за огорчение, которое принесла. Но я не люблю, когда меня жалеют, и мне было больно из-за тех денег... Пусть нам сейчас трудно, но у меня есть руки, и я всегда сумею удовлетворить потребности нашего семейства, тем более, что они очень скромны. Работаю я всегда с удовольствием, чем бы ни занималась: были ли это этикетки для карамелек в Главкондитере, шитье халатов в магазин или стирка оных.
Хочу кончить неприятную тему и прибавлю только, что я благодарна тебе за все, но, дорогой мой друг, никогда больше не делай этого.
* * *
Перешли в войска Толбухина и пошли долбать Балатонскую группировку.
Строили мосты, сталкивали в кюветы битые машины со знаками дивизии «Мертвая голова». Развертывали пушки на кровавое заходящее солнце. Там
фашисты. Бои идут до вечера. У противника все горит — это значит: он отступает.
Утром выходит из-за спины солнце. Оно освещает нам путь и слепит врага. Такое нежное, милое. Наше солнце. Оно пришло из родной России. Солнышко нам улыбается, и мы идем вперед!
Вырвались на равнину и понеслись. Стреляем и едем. Безразлично, день то или ночь. О, сон — желанная вещь! Для нас большая награда — дремота. С ней приходят мимолетные разговоры и встречи с родными, друзьями. Побеседую с тобой, отцом. Окрик: «Моторы!» — заставляет подымать свинцовые
веки.
Течет огромная сила! Рядом шагает целая армия, еще не бывшая в боях. Молодые, задорные ребята. Они почти мои ровесники, но почему-то по-детски
выглядят. Рощи, перелески. В одной из рощиц изящный домик, а на стенах надписи по-русски: «Спасите — угоняют в Германию!» «По машинам!» — и мы несемся туда — спасать своих людей.
...Открыли еврейский лагерь смерти.
Оттуда выскочили тени с криком: «Хлеба!» Они идут и падают. Здесь держали женщин, стариков и детей. Мертвых не выносили. Так что можешь представить, как выглядели люди с того света. У меня комок катался в горле...
Бои снова осложнились. Бой и маневр. Маневр и бой. Это уже пригороды Вены. Я думал въехать в город прохладным солнечным весенним утром на своем «студебеккере», напевая «Сказку Венского леса» — пусть все знают, как мы любим прекрасное!.. Короче: меня снова ранило.
* * *
...Прошлая ночь была у нас так прекрасна. Нашелся добрый малый, который принес приемник. Нас радовал голос Левитана, русская речь и хорошие
известия. Мы впились в звуки транслирующихся салютов. И ты слышала их, и Шурка... Да ведь и я слышал! Когда будешь идти мимо Спасской башни, взгляни на куранты — стрелки моих часов показывают точно такое же время. С этой ночи я беспрерывно пою и заставляю» петь всю палату: «Я люблю подмосковные рощи»...
* * *
Все это началось еще вчера, но я писала первомайские лозунги, мыла окна, сдирала маскировку. А потом свалилась и уснула.
Так что для меня все началось только сегодня. Едва дождалась сумерек и побежала к центру. Темнота сгущалась. И вдруг мертвые громады домов ожили. За окнами не прежняя пустота и безмолвие, а разноцветные абажуры, тени человеческих фигур, жизнь! Прямо какой-то световой вихрь. А над
Кремлевским дворцом горячим кумачом полощет знамя!
Просто не верится, что скоро конец. Конец войне — каждодневным смертям, тягостным ожиданиям. Демонстрации нынче не будет. Видно, придется дожидаться вас, чтобы в день полной окончательной победы выйти на улицу демонстрацией счастья.
Что-то часто пишу слово «счастье» — это от настроения. Я не знаю точно, что такое личное счастье. Когда оно было, его не замечала, а сейчас забыла, какое оно... А вот общественное счастье чувствую. Сегодня так легко дышится. Может, письмо это ты будешь уже читать в мирное время.
* * *
Поздравляю с Победой! Мы узнали об этом вчера ночью. С 3 часов ночи 9-го и до сегодняшнего утра, а сегодня уже 10-е, на московских улицах господствовала толпа. А вечером... «В шесть часов вечера после войны» и тысячной доли не дал того, что было на самом деле в Москве.
От залпов тысячи орудий становилось светло как днем. После салюта вышли к Москве-реке. Здесь у парапета примостился чей-то духовой оркестр. Ох,
и отплясали же мы! Вот она и кончилась!
Когда шла потом по набережной, размечталась. Мне хотелось, чтобы и ты шел со мной рядом. Я повела бы тебя на мой любимый Каменный мост и спросила бы, о чем ты думаешь. И ты бы рассказывал, а я слушала. Мне даже голос твой представился — тихий, спокойный. Хотелось опереться на твою руку и идти, идти и слушать.
* * *
Я безумно радовался, когда узнал, что все это наконец кончилось. Я не танцевал, не прыгал до неба, даже не пил вина. Мне только хотелось всех обнять — тебя, Шурку, родных. Когда пришло известие, наш госпиталь грузился в эшелоны на одной из станций Вены, чтобы догнать армию,
которая была на подступах
к Праге. Австрийские газеты трубили о капитуляции Германии, но мы особого значения не придавали, хотя ожидали конца вот-вот. Фронт проходил недалеко от города, и слышно было, что гул не прекращается. Ночью в вагоне нас поднял трагическим голосом замполит: «Товарищи, положение угрожающее. Немцы на окраине города. Приготовьте оружие».
На улице царила беспорядочная стрельба, но большое количество ракет, трассирующих пуль заставило меня закричать: «Да это же салют! Война кончилась!»
Молния победы и гром торжества! А потом стало тихо-тихо, запахло озоном, как после грозы...
Я ждал, как и все, но не всегда надеялся на добрый исход — на встречу с тобой, с друзьями. Как же не радоваться! Но когда подумал глубже... А что буду я? Где и когда? Мне навязчиво стучал в уши гусевский стих: «Можно всю жизнь считаться динамитом и за всю жизнь ничего не взорвать...»
Недалеко Прага. Как приятно не произносить «Пражское направление», «на подступах к городу»...
Не клеится что-то письмо. Знаешь, я больше думаю, чем пишу. Я уже научился говорить с тобой без писем. Потому так долго и не поздравлял с Днем
Победы — уже давно его с тобой отпраздновал. И не могу объяснить, почему не представляю без тебя своего будущего. Это невозможно. Как невозможно объяснить смысл жизни.
ОНИ еще не скоро увиделись. ОН проехал с запада на восток, через всю страну, мимо Москвы, мимо встречи. ОН ехал к новым боям — с Японией. И еще целый год через тысячи километров шли их письма.
В память о дне его возвращения осталась фотография — молодой лейтенант и девушка в простенькой белой блузке.
Через двадцать пять лет они пошли с этим снимком в фотоателье и попросили: «Снимите нас так же». «Но это старомодно,— возмутился мастер,— пошлая композиция». Но они все равно сказали: «Пожалуйста, так же».
В день серебряной свадьбы висели на стене две фотографии с расстоянием в двадцать пять лет и гирлянды военных писем-треугольничков.
Очень захотелось, чтоб прочли хотя бы строчки из них те, кто родился уже после войны. Мы получили разрешение опубликовать с одним, вполне понятным условием: изменить имена и фамилии. Но менять ничего не хотелось, мы их просто не называем.
ОН и ОНА — не потому ли так близки и необходимы стали друг другу два никогда не видевшихся прежде человека, что связали их не только личные симпатии, но общее большое испытание и общая большая радость.
Публикацию подготовила Т. Александрова.
Работница № 5 май 1975 г.