Архиварий-Ус

Даже в машинах за ветровым стеклом плещется чуть привядшая веточка сирени. И старый Крюков молодеет, будто на его рабочую спецовку кто-то приколол душистую сиреневую кисть.
Дом потомственных вагоностроителей Шаршаткиных отыскать нетрудно: его знает в Крюкове каждый. Но, объясняя дорогу приезжему человеку, крюковец непременно добавит: «Там у них сирень такая, знаете, богатая...» И верно, возле углового домика пенится особенная, «богатая» сирень, махровая, иссиня-розовая, почти пурпуровая,— такую заметишь издали даже в разливанном сиреневом море, затопившем старый посад.
Впрочем, Крюков назовут теперь посадом разве только старики, помнившие пыльный поселок с многочисленными кабаками и церквушкой на небольшом плацу, кривые, узкие улочки, зажатые между угрюмым забором старинных вагонных мастерских и песчаными откосами правобережья Днепра.
Нынешний Крюков так же похож на прежний посад, как юноша в расцвете лет чем-то отдаленно, смутно, какой-нибудь фамильной чертой напоминает своего старенького деда. Поселок вагоностроителей влился в город Кременчуг, двухкилометровый красавец мост, перекинутый через Днепр, соединил их в одно целое. Бывший захолустный посад оброс многоэтажными домами, оделся в асфальт, украсился скверами и парком, превратясь в современный благоустроенный городок.
Неразрывными узами крюковцы связаны с заводом, выросшим на месте бывших вагонных мастерских. Несколько поколений крюковцев просыпались по утрам от гудка и одной и той же неизменной дорогой шли в заводские цеха. Несколько поколений — это уже традиция, выверенная связь времен,
и оттого, верно, потомственная верность родному заводу у крюковцев в крови, она как бы фамильная их черта. В угловом домике, окруженном пурпуровой сиренью, эта черта достигла высшего проявления: здесь живет семья, насчитывающая в своей родословной три поколения коммунистов.
...Вера Сергеевна Шаршаткина, в девичестве Поросятникова, уже немолода, но все еще сохраняет свежесть спокойной, жизнелюбивой и деятельной женщины, о каких говорят, что у них ясная погода души. Может, стойкой своей молодостью и людским признанием она обязана отчасти и тому, что у нее, бабушки четырех внуков, есть старенькая мама. Любовь матери может много. Евдокия Ивановна, простая неграмотная женщина, сумела быть достойной женой и подругой большевика-подпольщика Сергея Поросятникова, чье имя свято чтят крюковские вагоностроители, а оставшись вдовой, подняла на ноги всех своих шестерых детей и, наконец, посвятила себя дочери Верочке и ее семье. А кто ж не знает, как хорошо, покойно семейной женщине за материнским плечом, как свободно, без постоянной тревожной оглядки может она отдаться любимой работе, с какой щедростью и полнотой раскрывается ее талант!
Но если мать облегчила ей женскую участь, то мужеством и целеустремленностью партийного борца Вера Сергеевна в большой степени обязана отцу, Сергею Николаевичу Поросятникову, одному из первых коммунистов-ленинцев в Крюкове.
Сергей Поросятников вошел в историю революционной борьбы рабочих крюковских  вагонных мастерских наряду с другими коммунистами-ленинцами. Их жизнь и борьба стали предметом научных исследований, о них пишут книги, их лица глядят с плакатов, выпущенных к торжественным датам.
А в угловом доме висит на стене забранная в старинную рамку фотография молодой пары со счастливыми, чуть испуганными лицами—традиционный снимок новобрачных, Сергея и Евдокии Поросятниковых. В этом доме большевик Поросятников просто муж, отец и дед, и о нем говорят как о живом: Сережа, папа, дедушка... Он и есть живой, родоначальник династии коммунистов, оставивший в наследство своим детям и внукам стойкость и мужество
стремление всегда быть на переднем крае борьбы, брать на себя, не перекладывая на плечи других, ответственность за все, что происходит в мире.
Но, может быть, только Евдокия Ивановна знает, какой ценой платил ее муж за трудное, гордое счастье принадлежать к партии Ленина в те далекие годы. Она не ходила с ним на подпольные сходки, на тайные маевки в лесу, не пробиралась сквозь жандармский заслон с пачкой прокламаций на
конспиративную квартиру. Но жена большевика-подпольщика в полной мере узнала, что такое жить в вечной тревоге за свободу и жизнь мужа, отца своих детей. Она привыкла терпеливо сносить нужду, когда Сергея, как неблагонадежного, увольняли с работы.
Она не плакала, не гневалась и не спорила, когда муж говорил ей:
— Я в первую очередь принадлежу партии, а потом уж тебе, Дуня, и ребятишкам:..
...Однажды ночью Сергей Николаевич, скрывавшийся от петлюровцев, заскочил домой с буханкой хлеба под мышкой; детишки голодали, а он, отец, не мог им ничем помочь. Евдокия засуетилась, собирая мужу бельишко и чего-нибудь поесть, как вдруг в дверь загрохотали удары. Сергей дунул на лампу, осторожно выглянул в оклно и отшатнулся:
— Гайдамаки! Дуня, сховай!— Он сунул ей наган, и Евдокия, выхватив из люльки спящего Васютку, своего младшенького, завернула оружие в пеленки и вместе с ребенком прижала к себе. Ввалились в дом гурьбой: «Га, большевистская сволочь!» Неужели кто-нибудь из посадских выдал, указал, что он партиец? Тогда конец: скрывавшихся от мобилизации мужчин нещадно пороли плетьми, а большевиков — сразу к стенке. Но, видно, гайдамаки не догадывались, кто этот стоящий перед ними усатый мужчина с твердо очерченным лицом и смелым взглядом. Засвистели нагайки. Закричали в голос перепуганные насмерть ребятишки. Дуня, прикрывая собою ребенка, свободной рукой хваталась за рукоятки нагаек и, растрепанная, с рассеченным диким лицом, страшная и неустрашимая, загораживала собой тело сбитого с ног, окровавленного Сергея.
— Тю, скаженная баба! Тебе что, жить надоело? Скажи спасибо, что детей у тебя орава...
Ушли. В распахнутую настежь дверь было слышно, как гайдамаки ломились к соседям; немного погодя там хлестнули выстрелы.
Сергей пришел в себя, медленно оглядел разгромленную хату, сбившихся в кучу детей, изувеченное лицо жены. Сказал тихо:
— Дунюшка, родная моя, прости...
Десятилетняя Верочка широко распахнутыми глазами глядела на отца, на мать, никогда ей не забыть страшной этой ночи, никогда не сгладятся из памяти свистящие нагайки, обрушивавшие удары на голову отца, эти кованые сапоги, топчущие отцовское тело. Она подрастет и а год смерти Ленина вступит в комсомол, а несколько лет спустя — в партию, она прочтет много книг о революционерах-борцах, об их несгибаемой воле, о муках и страданиях. Но первый урок политграмоты Вера и ее старшие братья и сестры получили в своей хате, и первым примером большевистской убежденности был для них родной отец, Сергей Поросятников. Калужский крестьянин-бедняк, приехавший на Полтавщину в поисках куска хлеба, рабочий, - поверивший в ленинскую правду, коммунист с 1905 года...
Он умер сравнительно молодым — сказалось почти двадцатилетнее подполье и лишения,— и его, плотника вагонных мастерских, делегата XIV съезда партии, хоронили как героя. На тихом, заросшем сиренью крюковском кладбище троекратно прогремел воинский салют, скорбно склонился красный кумач знамен: украинские вагоностроители прощались с русским товарищем по классу, представителем старой гвардии большевиков...
«Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян!..»
Это была песня поколения детей Сергея Поросятникова. Ее распевала с подругами и ребятами комсомолка Вера Поросятникова, заводская девчонка, слесарь по ремонту вагонов. Темноглазая, огневая дивчина много лет была комсомольским вожаком на вагоностроительном. Жила стремительно, целеустремленно и крылато, как многие сверстники — поколение строителей Днепрогэса и Магнитки, Харьковского тракторного и Комсомольска-на-Амуре. Работала, по уши влезала в общественные дела, а по вечерам  бежала в машиностроительный техникум.
Молодой ее муж Саша, он же Александр Поликарпович Шаршаткин, тоже слесарь, недовольно ворчал:
— Женат я или не женат? Домой ходишь только ночевать, Вовка тебя не узнает, бабулю мамой называет. Это как же дальше будет?
— А так и будет,— строптиво отзывалась Вера и тут же чисто по-женски переходила в наступление:— И это говорит партиец, сознательный большевик? Домостроевец ты, крепостник и загибщик!
— Будет вам, петухи,— примирительно вмешивалась Евдокия Ивановна.— Вы обое рябое — общественники. И ладно, мы с Вовочкой как-нибудь обойдемся...
Это было счастье — работа, учеба, кипение трудовых будней и скромное веселье редких праздников, муж-соратник, товарищ и душевный друг, здоровые, крепкие малыши Вовка и Толик. Какое это было огромное счастье, она до конца осознала лишь июньским утром сорок первого, мирную воскресную тишину которого взорвала война. С этого дня вся огромная страна и каждая семья, любой в отдельности человек начали отсчет новой жизни — страшной и нечеловечески трудной, проникнутой ненавистью к врагу, упрямой верой в победу.
Вера Сергеевна бежала, задыхаясь, к заводской проходной: там формировались рабочие отряды народного ополчения. Там был Саша. Увидеть, обнять, проститься, выплакать на его плече боль разлуки, страх за старшего сынишку и мать, застрявших где-то в Крыму по пути из «Артека»... А ей — она уже знала это — предстояло ехать с заводскими эшелонами в эвакуацию, куда-то на Урал, на Каму. Она не боялась ни трудностей, ни самой тяжелой работы.
Но лучше бы ей идти рядом с мужем в бой, чем терзаться неизвестностью и, надеясь на одно лишь чудо, ждать домой сына и мать, прислушиваться к взрывам фугасок, веря и не веря в возвращение мужа...
Но, видно, не спала ее доля: в самый последний час прибилась к дому Евдокия Ивановна с внуком, и Вера с семейством успела-таки перебраться паромом на левый берег Днепра, к стоявшим на запасных путях заводским эшелонам. Позади, за Крюковом, на Деевской горе, гремели выстрелы,
вспухали и оседали султаны взрывов. Это ополченцы с мужеством отчаяния сдерживали натиск фашистского десанта, давая жителям возможность уйти из осажденного города. Оставшиеся в живых бойцы на уцелевших лодках, на плотах, на досках переплыли Днепр, среди них был Александр Шаршаткин.
...Тянется эшелон на восток, мелькают в окнах теплушек все новые места, и, кажется, конца нет пути. Остались позади «мессеры» с черным грузом смерти, разрушенные станции, взорванные мосты — тихо кругом. Но в вагонах не смолкают крики, слезы, плач: потерялся или отстал в пути чей-то ребенок, а то осколком убило мать, и осиротевшие дети, не слушая утешений сердобольных женщин, ревут ревмя... Сироты, сироты твои, Россия! Горе твое и боль, Россия, и не видно им было в те дни еще конца — было только начало...
...Вера Сергеевна, оставив сыновей под присмотром Евдокии Ивановны, хлопотала возле осиротевших детей, на долгих остановках бежала в эвакопункт — пристраивать. Лишь две недели спустя прибыли на место, в Пермь. Отныне им жить по чужим квартирам, строить в пойме Мерзлотной, близ Камы, завод. И, одолевая слабость, борясь с голодными обмороками, по двенадцать часов простаивать у станка: фронту нужны снаряды. А после смены брести, увязая в низинной топи, домой: ждут там голодные мальчишки, высматривая мать с пайкой хлеба.
Вера Сергеевна стойко, не жалуясь, сносила лишения: дети живы, от мужа с фронта приходят письма, с нею рядом твердая характером мать и сестра Полина, учительница. Чего же еще по нынешним временам, когда в беде вся страна? Но вот перестал почтальон приносить в ее дом солдатские треугольнички: рядовой Александр Шаршаткин пропал без вести. Днем Вера Сергеевна крепилась. Ей, начальнику заводского ОТК, нельзя  распускаться. Ей, коммунистке, не к лицу слабость. На нее равняются заводские женщины. Но по ночам, зажимая рот ладонями, мочила слезами подушку, вздрагивала от беззвучных рыданий, пока из темноты не раздавался властный голос матери:
— Будет тебе, будет! Не у тебя одной горе...
И опять улыбнулось ей горькое счастье войны: много месяцев спустя пришло письмо, написанное чужой рукой. Госпитальная сестра сообщала, что Александр Поликарпович жив, но под городом Коротояк был тяжело ранен и ослеп на один глаз. Да ведь живой, живой!..
Комиссар Александр Шаршаткин прошел инвалидом всю войну, закончив ее на Тихом океане. Вернулся домой седой солдат с черной повязкой на молодом лице, с орденами и медалями, на которых обозначены почти все европейские столицы и Япония в придачу. Вернулся к жене и детям, к разоренному жилищу. Город лежал в руинах, мост через Днепр покоился на дне реки, заводы и фабрики превращены в обгорелые груды камней, поросших лебедой. Страна засучила рукава и принялась восстанавливать и строить заново. И, как всегда, коммунисты шли впереди. Гвардии старший лейтенант Александр Шаршаткин снова встал к станку, инженер Вера Шаршаткина приняла заводской бриз. Крюковский вагоностроительный вновь огласил старый посад певучим утренним гудком.
«И вечный бой, покой нам только снится...» Наверное, это относится в первую очередь к коммунистам. К людям, которые отвечают за все и потому не имеют права на успокоение. Жить только для себя, для своего маленького благополучия, в кругу семьи, у вновь обретенного домашнего очага — это, наверное, спокойно. Но не для Веры Сергеевны Шаршаткиной. Рабочие знали: начальник бриза товарищ Шаршаткина будет отстаивать и «пробивать» ценное рационализаторское предложение любой ценой: дойдет до парткома и директора завода, поднимется на трибуну собрания, выступит с резкой заметкой в заводской многотиражке.
Вдовы-солдатки знали и другую Шаршаткину: бессменный председатель заводского женсовета, Вера Сергеевна чутка и отзывчива к чужой беде, неутомимый ходатай по их вдовьим и сиротским нуждам — человек, к которому можно постучаться в любое время суток и найти поддержку и помощь. Да она и не ждала, пока к ней придут за помощью,— шла сама, чуть заслышав о чьей-то беде. У сверловщицы Марии Иваненко мальчонка не ходит в
школу. Почему?
— А потому, Сергеевна, что у моего сироты башмаков нету. И одежонки тоже. Вон сидит босой на печи, в чем пошлю в школу?
— Ох, Маруся, Маруся, а еще нашенская, заводская баба. Молчала-то чего? Я ведь от людей узнала, пришла вот поругаться с тобой. Зайди в женсовет, заберешь ордер на обувку для твоего парня.
— Ой, спасибочка, Сергеевна! Ты уж прости меня, глупую, на весь свет осерчала...
И так изо дня в день: достать ситцу на пеленки новорожденному, выхлопотать денежную помощь Кате Черновой — у нее муж инвалид войны I группы и двое детей на руках, напоминать, чтобы подвезли топливо вдове Зинаиде Фоминой... Директор завода Приходько, завидев входившую в кабинет Веру Сергеевну, смиренно осведомлялся:
— Вы ко мне как, борцом за рационализацию или вдовьим ходоком? Ну, шучу, шучу. Знаю, что в любом качестве вы человек железный. Слушаю вас...
Двадцать шесть лет Вера Сергеевна возглавляет заводской бриз. Девять тяжелых послевоенных лет управляет женсоветом. Не раз избирается депутатом горсовета. Порою сама дивилась: где брала силы, в чем черпала энергию, чтобы вот так годами и десятилетиями жить интересами людей, болеть их болями и радоваться их радостями? Но иначе она не умела. Иначе, не позволяла совесть да еще, видать, неуемный характер, унаследованный от большевика-отца и матери, мужественной русской женщины.
Один умный человек заметил: «Как от яблони соки в ветви, так родительские качества переходят в детей». Сыновья Веры и Александра Шаршаткиных не могли не стать хорошими, скромными и честными людьми: в семье, где превыше всех благ ценят трудолюбие и человеческое достоинство, чистую совесть и бескорыстие,— в такой семье поднимается на крыло, как правило, нравственно здоровое молодое племя. Оба брата Шаршаткины — инженеры, и старший из них, Владимир, работает на Крюковском вагоностроительном, где трудились его дед, отец и мать. Братья Шаршаткины — коммунисты. Могло ли быть иначе в семье, где негромкое служение людям, глубокая идейность и убежденность естественны, как окружающий их воздух? На долю Шаршаткиных-младших не выпало испытаний, которыми закалялась сталь старших поколений. Но оба они из того сорта людей, о которых говорят, что
с ними можно идти в разведку. Старому большевику Сергею Поросятникову не пришлось бы краснеть за внуков.
...Вера Сергеевна чуть не плакала, когда муж срубил куст сирени, затемняющий окно так, что в комнатах стоял зеленый полумрак, точно в неосвещенном аквариуме.
— Хотел, как бабуле лучше, ей улицы из окна не видать,— оправдывался Александр Поликарпович.— Да не жалей, ее вон еще сколько осталось, твоей сирени.
— Папины любимые цветы,— тихо сказала Вера Сергеевна.— Откуда-то сам привез эти саженцы, а цветов от них не дождался. Для нас насадил...
Пурпуровая сирень благоухала за окном — память о суровом человеке, любившем цветы и детей. О человеке, отдавшем свою жизнь за правду и за людское счастье, за то, чтобы земля по весне расцветала сиреневым садом. Крюков — Кременчуг, Полтавская область.

Работница № 07 июль 1973 г.