Юрий ДРУЖНИКОВ Рассказ
Я с удовольствием брился бы каждый день, но усы, а тем более борода росли медленно. И я кромсал себя безопасной бритвой только раз в неделю.
А чтобы иметь стильную прическу, я по два часа просиживал в очереди к несравненному Кузе, лучшему парикмахеру Усачевки. Пульверизатор у него был поломан, Кузя наливал одеколон «Шипр» прямо на ладонь и огромными ручищами приглаживал голову, будто пробовал, хрустит ли арбуз, созрел ли. После стрижки мать, встречая меня, затыкала нос пальцами.
— От настоящего мужчины,— морщась, ворчала она,— должно пахнуть чесноком. Так всегда отец парикмахерам говорил. Но деньги на следующую стрижку все же давала. Наспех сделав уроки, я тщательно утюжил свои единственные брюки, но они у колен еще больше торчали. Видимо, тела при нагревании действительно расширяются.
— Когда вернешься? — осторожно спрашивала мать, опасаясь большего, чем происходило на самом деле.
— Сегодня, — бросал я и, чувствуя, как обыкновенное слово вдруг становится хамским, прибавлял: — Да ты не волнуйся.
К вечеру класс наш охватывало желание пройтись. Пройтись — значит, поговорить о протекающей вокруг нас жизни, о поступлении в вуз и, конечно, о любви.
Темнеть стало рано. Мы сходились у школы или Новодевичьего монастыря. Подняв воротники, брели до Зубовской площади по одной стороне улицы, а возвращались по другой. Встречая ребят из, своего класса, мы останавливались под тусклыми фонарями, пожимали друг другу руки, будто не виделись год, и солидно расходились, продолжая вести светские беседы.
Мужики ходили отдельно, считая общий разговор с девчонками несерьезным. Они ж ничего не понимали ни в окружающей жизни, ни в делах, ни в любви. Когда на пути попадались девчонки, кто-нибудь отпускал шуточку, и те под наш громкий хохот удалялись.
Другое дело — встречаться. Это совсем не то, что пройтись. Тут остаешься один на один. И всем хотелось (встречаться и крутить любовь, как в кино. Это, пожалуй, была главная причина того, что я часами сидел в парикмахерской, дожидаясь творца мужской красоты Кузю, и гладил брюки под улыбчиво-тревожным взглядом матери.
Я пробовал писать стихи и даже прочитал в библиотеке «Жизнь» Ги де Мопассана. Но как только начинал думать о собственной любви, ощущал свою неполноценность. Мне тоже хотелось встречаться, как в кино, только я не знал, с кем. Ни мне никто не нравился, ни я никому.
Обидно, когда никто из девчонок тобой не заинтересовался. Но я изображал на лице полное равнодушие. Специально садился против зеркала во время веселых радиопередач, стараясь не смеяться. Тренировался. В классе это считалось особым шиком.
Только мой друг Севка был против встреч с девчонками и теоретически и практически. В разговоре об этом он при удобном и неудобном случае обычно сплевывал и говорил:
— Лично мне никто из них не нужен.
Однажды, проходя мимо парты Жиловой, я услышал свою фамилию и замедлил шаги. Шла речь об исправлении троек у какой-то ее подруги. А тройки эти, по мнению всезнающей Жиловой, были оттого, что их владелице нравился я. Нравился чуть ли не со второй четверти седьмого класса. Из-за этого-то она хуже учится, чем может, Я ей нравлюсь, то есть она в меня... И скрывает почти два года!
— Не подслушивай! — заметив, что я остановился, крикнула Жилова.
Но, по-моему, она специально говорила так, чтобы я все услышал.
«Подумаешь!—сказал я сам себе в коридоре.— Мало ли кому кто нравится!» И стал сосредоточенно думать, кто же все-таки она. Плохо в нашем классе учились многие. То есть не то чтобы совсем плохо, а так себе. А уж могли лучше абсолютно все. На уроке географии я составил карту размещения всех семнадцати девчонок класса. Решил продвигаться в меридиональном направлении с юга на север и ставить нолики, а если найду — крестик. Смотрел
я на каждую, пока взгляды наши не сходились, но в ответ мне либо высовывали языки и строили гримасы, либо показывали кулаки. Девчонкам в нашем классе палец в рот не клади.
Едва карта заполнилась ноликами, как прозвенел звонок. Итак, географический метод результатов не дал. Вся беда в том, что у Жиловой было
слишком много подруг. Мой друг Севка получил ответственное задание навести справки. Сам он, как известно, ни с кем не встречался, называя любовь «простой биологией», в отличие от сложной биологии, которой серьезно занимался. Но ради дружбы Севка тратил свое драгоценное время и в одной из задушевных бесед с Жиловой, которая ему безнадежно симпатизировала, как бы невзначай выведал секретное имя.
— Это Колютина,— сказал Севка и хлопнул меня по шее.— Она ничего. С научной точки зрения. На четыре балла потянет.
Итак, Колютина! Динка Колютина... А ведь действительно, когда я на нее смотрел, она хотя и показала мне язык, но при этом заметно порозовела. Вполне можно было против ее имени поставить крестик. Впрочем, это мне теперь так кажется.
Колютина... Ночью она просыпается и просит: «Мам, дай бумагу». И пишет мне письмо: «Я вас люблю, чего же боле?» Всю ночь слезы капают на бумагу. А утром девичья честь побеждает. Колютина сжигает письмо на газовой плите, а пепел выбрасывает в мусоропровод. Ни о чем другом, кроме любви, я теперь думать не мог.
Я бы и сам мог сообразить. Ведь Дина ни с кем не встречается и вечером выходит только пройтись. Ясно, что у нее никого нет. А когда мы первенство школы в баскетбол выиграли, она подарила мне шоколадку.
В перемену я подошел к ее парте. И тихо, но так, чтобы слышала Жилова, сказал:
— Колютина, пойдем вечером в кино, у меня случайно есть лишний билет. Билетов у меня не было, но это не важно.
Жилова отвернулась, сделав вид, будто что-то уронила под парту, и хмыкнула. Дина покраснела, отрицательно качнула головой, вскочила и побежала.
И то обстоятельство, что она смутилась, еще более возвысило меня в собственных глазах.
После уроков Колютина сама подкралась ко мне в раздевалке и сказала:
— Знаешь, я, кажется, передумала и, наверное, в кино смогу пойти, если, конечно, успею выдолбить алгебру, которую...
И так далее. Все ясно: она в меня по уши!
Я взял у Севки до завтра часы, чтобы засечь, на сколько она опоздает, и секунда в секунду подошел к воротам монастыря. Под надписью «Филиал Исторического музея» уже переминалась с ноги на ногу Колютина.
— Ты давно ждешь?
— Нет,— ответила она.— Полчаса.
— А насчет билетов я тебе наврал.
— Вот и прекрасно!
Мы отправились гулять. Оказывается, она не хуже меня рассуждала о смысле жизни, и у нее появлялись интересные мыслишки. Она даже умела спорить, хотя в конце-то концов во всем оказывался прав я. Дошагали мы до стадиона. Динка начала скакать на одной ноге вверх и вниз по
трибунам и при этом хохотала. А когда мы шли обратно, я чувствовал, как вся она светится вниманием и заботой, слушая, что говорит ей ее идеал. От этого я наполнился самоуважением и еще больше выхвалялся. Говорил с ней небрежно, острил, как попало, не обдумывая заранее, что скажу. А она смеялась, прямо-таки заливалась смехом. Глаза у нее блестели, и в них было написано: «Ты самый замечательный, самый остроумный человек на
свете. Даже если б на твоем месте оказались Райкин или Никулин, мне не было бы так весело, как с тобой». Она была счастлива.
Мне даже показалось, что она красивая, чего раньше, когда мы прогуливалась и обсуждали девчонок, я ни за что бы не отметил.
На Усачевке возле школы Динка остановилась и долго выбирала место на стене, где будет установлена мемориальная доска с моим профилем и надписью: «Здесь учился...» и все такое. Колютина смотрела то на меня, то на стену, словно телепатически переносила мой профиль, совершенствованный Кузей, на серую кирпичную кладку. Профиль с достоинством улыбался.
Вдруг Динка спросила:
— Хочешь, домой тебя провожу?
— Валяй! —снисходительно ответил я.
Зашуршали листья и побежали по асфальту. Закапал мелкий дождь, сонный и ленивый, будто раздумывал, становиться сильней или перестать. Мы вошли во двор.
— Смотри! — прошептала Динка и взяла меня за палец.
На голых ветках липы повисли капли — дрожащие бусы из дождя. Я тронул ветку. Бусы посыпались на нас.
— Может, и до двери проводишь? — спросил я.
— Провожу! — тряхнула головой Колютина, и волосы выбились из-под ее голубой вязаной шапочки. Она вошла в подъезд и, не оглядываясь, стала в полутьме подниматься по ступеням, плавно и бесшумно, приподняв руки, точно дирижер. Я попытался было ей подражать, но скакал хромым козлом.
У окна, между этажами, она остановилась. И я ощутил ее прерывистое дыхание совсем рядом возле своих губ. Динка заботливо, как моя мать, вытерла ладонью капли дождя с моих щек, встала на цыпочки, наши взгляды перемешались, и оказалось, что мы целуемся. Я сжал ее локти, но она мгновенно вырвалась и убежала.
На губах моих остался привкус листьев, мокрых от дождя.
Теперь по вечерам на свежем, только что выпавшем снегу рядом с моими подметками сорок второго размера отпечатывались каблучки красных сапожек тридцать пятого. Я по-прежнему гладил брюки, правда, уже не так тщательно и не каждый вечер. Не разлюбит же меня Колютина из-за каких-то там мятых брюк! К мастеру Кузе я тоже больше не ходил. Мы «встречались.
Но, встречаясь, я уже не мог пройтись с ребятами от монастыря до Зубовской и обратно. Автоматически я попал в разряд людей, которых мой друг Севка называл пропащими.
— Пропащие хуже лишних из девятнадцатого века,— вещал он,— ибо становятся рабами. С научной точки зрения.
Я не мог с ними не согласиться: или девчонки, или настоящая мужская компания.
Решили мы, например, как-то идти на хоккей, а Динка вмешивается, говорит, что тоже пойдет. Я играю в баскетбол, а она приходит болеть, и ребята отпускают по этому поводу шуточки. Я на лыжах, и она тоже хочет на лыжах. Долго думал я, чем бы удивить интеллектуалов из нашего класса, и решил прочитать Гегеля. Пойму, не пойму — прочесть. И Динка захотела сидеть со мной в читалке. Оказывается, она тоже давно собиралась постичь Гегеля.
Единственное, что было интересно,— стоять с ней в подъезде, когда она меня провожала, и целоваться. И еще сжимать в руках ее длинные, какие-то бескостные пальцы так, что она постанывала от боли, но рук не отнимала. Но и провожания мне скоро надоели.
Я начал избегать Динку. Даже не пришел однажды к монастырю, где она ждала меня чуть ли не до ночи. Спросила, почему не пришел; я сказал, что был занят. И она не обиделась.
Дина просто не «понимала, что происходит и почему она мне мешает.
Севка поймал меня однажды в коридоре и стал вертеть пуговицу на моей куртке. Потом спросил:
— Ты с Колютиной-то хоть целуешься?
— Само собой.
Я отобрал оторванную пуговицу и в деталях набросал несколько сцен, большую часть позаимствовав из Мопассана. А в конце сказал:
— Надоела о«на мне...
— Детский сад все это. С научной точки зрения,— объяснил мой друг.
На другое утро, когда мы с ним снова стояли в коридоре и я втолковывал ему про Гегеля и философию духа, ко мне подошла Жилова.
— Почему ты избегаешь некоторых девочек? Можно ведь честно объяснить, и все...
Ну где ей понять, что я разочаровался в лучших чувствах? Оказывается, на деле получается совсем не так, как об этом твердят в книжках и показывают в кино!
Только время тратишь, а его и без того мало. И решил я разом отвязаться и от Жиловой и от Дины.
— «Почему ты думаешь, Колютина ко мне пристает? — возмутился я.— Целоваться ей надо, вот что!
Севка заржал молодым жеребцом на весь коридор.
Жилова вспыхнула, прикусила губу и испуганно отскочила от меня. А я повернулся к Севке, довольный, что наконец-то свободен.
— Герой!—похвалил меня Севка.— Вечером пройдемся по-мужски и все выясним насчет свободы духа.
На перемене, когда дежурные всех выгнали из класса, чтобы проветрить, в коридоре меня отыскала Жилова.
— Зайди в класс,— строго сказала Жилова.— Там тебя ждут. Очень срочно!
— Кто?
Я изобразил на лице неудовольствие. Не ответив, она исчезла. Пожав плечами и сунув руки в карманы, медленной походкой я независимо вошел в класс. За дверью стояла Колютина. Бледная, ни кровинки в лице. Сейчас будет уговаривать, чтобы я не обижался и не сердился.
— Здравствуй! —сказала она и загадочно улыбнулась.
— Мы что, не виделись?
— Виделись! Но я еще раз, для вежливости. «Почему она улыбается? И дышит так, словно три раза пробежалась до актового зала на пятом этаже и обратно».
Динка подошла ко мне вплотную, и я испугался, что сейчас она поцелует меня, а кто-нибудь откроет дверь и увидит. Но она только пристально посмотрела мне в глаза. И, не успел я вынуть рук из карманов, размахнулась и врезала по щеке так, что я едва устоял.
Пока я соображал, что к чему, Колютина плавно, по-дирижерски взмахнула руками и выскользнула из класса, аккуратно притворив за собой дверь.
Я огляделся. Никого. Даже дежурных нет. Хорошо еще, что без свидетелей. Щеку жгло. Я держался за нее обеими руками, точно болел зуб. Неплохо бы дать ей сдачи. Да, конечно, дать сдачи! Сразу бы надо сообразить. Ну да ничего, успею! Как? А вот как?
На следующей перемене я попрошу Севку позвать Колютину в класс.
— Скажи, англичанка зовет...
— Англичанка? Пожалуйста.
Когда все выйдут, я спрячусь за дверью. Сложу руку лопаточкой и буду ждать. А Дина не идет.
Наконец дверь открывается.
— Здравствуй! — говорю я.
— Мы что, не виделись? — спрашивает
Дина и краснеет.
— Виделись! —гробовым голосом говорю я.— Но еще раз, для вежливости.
Размахиваюсь посильней, так, чтобы она не подумала, что я какой-нибудь слабак, и... Нет, я не очень был уверен, что такое на следующей перемене произошло бы.
Все-таки она дала мне пощечину, а я ее ударю. И вообще, как любил повторять отец, это—остроумие на лестнице. Так говорят французы, когда кто-нибудь с опозданием что-нибудь поймет или совершит. Тут перемена, кончилась, ребята повалили в класс, я сел за парту вместе со своей пощечиной, так и не придумав, что с ней делать.
С того дня при встречах с Колютиной я отворачивался первым, чтобы как следует показать свою мужскую гордость. Но Колютина делала вид, будто вовсе не замечает меня.
Я сначала было думал, что Динка расскажет о пощечине всему классу и я буду опозорен. Придется в другую школу переходить. Но ома никому не сказала. Уж Севка бы мгновенно сообщил.
И все равно я злился на нее. На чем свет стоит ругал толстуху Жилову, которая помогла подстроить эту ловушку. И почему мне так обидно? Почему? Чего в ней страшного-то — в пощечине? Раньше на дуэлях убивали, и то ничего. Я поймал себя на том, что слишком часто думаю о Колютиной. Учусь с ней года четыре и встречался целых два месяца, а, оказывается, совершенно ее не знаю. Не такая уж она бесхарактерная. А если вдуматься, так даже смелая.
Оглядываться на нее я боялся. Она всегда теперь смотрела насквозь, будто не только Меня, но даже моей парты в принципе не существует. А когда меня вызывали к доске, я спиной чувствовал ее ироническую улыбку: «Ну, чего этот трепач может сказать заслуживающего внимания?»
Я краснел, путался, нес чушь и даже по любимой истории стал получать натянутые тройки.
Я мрачнел, а Динка веселилась, даже танцевала на переменах, напевая нечто ритмически-четкое. Может, это было показное, а может, ей стало легко жить, после того как она от меня отвязалась?
Я чувствовал, что заболеваю. Разве плохо мне было бегать с ней по Воробьевке вдоль Москвы-реки и ловить ее лыжи, когда она летела в молоденький сугроб? И не мне ли завидовали ребята, когда после баскетбола Динка дожидалась меня возле мужской раздевалки, легко и просто брала под руку, а они, толкаясь, топали вокруг нас? А в читалке разве не Динка выписывала мне цитаты из Гегеля, которые я потом, подглядывая в ее шпаргалки, декламировал Севке?
Мне не хватало ее серьезного интереса к моим ерундовым делам. Лучше б она съездила еще раз по другой щеке, но смотрела на меня и видела, что я существую.
Нет, надо что-то делать. И я решил подойти к ней. Но как? Сперва я снова отправился к мастеру Кузе и, просидев в приемной часа полтора и измяв только что выглаженные брюки, получил свою порцию «Шипра». Я вспомнил о запахе чеснока, но решил, что «Шипр» надежнее.
После этого я отправился к Динке во двор и стал ждать.
Сидел на скамейке и повторял фразу, с которой начну: «Прости меня. Давай поговорим». Часа через два у нее в окне погас свет — видно, она собиралась пройтись. Я подошел к подъезду, шепча: «Прости меня. Давай поговорим». По лестнице кто-то спускался. «Прости меня. Давай поговорим...»
Хлопнула дверь. Колютина в голубой шапочке вприпрыжку выскочила из подъезда.
«Прости меня. Давай поговорим». Ну же! Но язык мой словно приклеился к нёбу.
Я поглядел ей вслед и, когда она скрылась, сказал громко самому себе:
— Прости меня. Давай поговорим!
Что было сил, я ударил себя сперва по одной щеке, потом по другой и уныло побрел к дому. Она меня презирала. Я сидел через три парты, но для нее я испарился, исчез с лица земли, стал некоей космической пылью.
Мне нужно было кому-нибудь излить душу, и я предложил Севке вечером пройтись.
— Не могу, старик, встречаюсь,— ответил он.
— Неужели с Жиловой?
Он, как благородный человек, промолчал.
— А как же твои принципы с научной точки зрения? — осведомился я.
— Дело не в том, что она девчонка,— объяснил Севка.— Она здорово в биологии сечет.
— В простой или сложной? — ядовито поинтересовался я.
Но мой друг, видно, окончательно стал рабом и, сияя, заявил:
— Вообще!
Пропал человек. А я остался расти в одиночестве. Это было одиночество, к которому никак не приставишь слово «гордое».
Много лет спустя я прочитал в старинной восточной книге, что не женщина несчастна, если она полюбила первой любовью подлеца. Несчастен подлец, который не воспользовался последней возможностью стать человеком. Прочитал и возмутился. Ну и загнули. Подумаешь!
Но тут передо мной возникла Динка в своем черном школьном фартучке.
— Здравствуй! — Она усмехнулась.
— Давно не виделись,— сказал я.
— Да, двадцать пять лет... Но еще раз, для вежливости.
Она размахнулась и...
Постарев на четверть века, я помню эту историю, точно она произошла вчера. Только «звали Динку не Динка и фамилия ее была не Колютина.
С той поры бывало в моей жизни всякое, но щека моя от той пощечины до сих пор горит.
Работница № 02 февраль 1973 г.