Архиварий-Ус

Почти все хустские дома подставляют солнцу красные черепичные крыши. Улочки здесь уютные, мощеные. Гулкие камни мостовых расходятся четкими полукружьями: мастер мостил.  Знал наверняка: так прочней — и шагать веселей.
Город невелик. Его без труда обойдешь пешком. Бродя, непременно попадешь на самую оживленную площадь, к католическому собору и ларьку, у которого шпион пил пиво. Точно, пил. Несколько человек мне об этом успели сообщить. Только шпион не настоящий, а из фильма «Над Тиссой», который снимался здесь. Для тихого городка это было событием, и, пожалуй, не найдется ни одного хустского жителя, который бы потом этот фильм не смотрел и не чувствовал себя причастным к кино.
Но знаменит Хуст совсем не этим. И даже не своим древним замком, к которому водят туристов. Замок стоит на самой вершине высокой горы. Причудливые очертания руин будят воображение и напоминают о том, что у времени есть глубина, в которой много еще неоткрытого, неувиденного.
Знаменит Хуст своими шляпами. Каждый уважающий себя мужчина в Закарпатье хочет носить только хустскую шляпу. Уж где-где, а в этом краю толк в шляпе понимают. Отношение к ней испокон веков особое. Раньше вообще считалось, что без шляпы ты не человек. Если у тебя колени сверкают — полбеды, но шляпа должна быть. Хоть соломенная, хоть валяная. Мужчине без шляпы все спешили выразить сочувствие: только по случаю смерти, близких он ходил три дня с открытой головой. И самые известные в Хусте люди имеют прямое отношение именно к шляпному делу.
Говорят, когда в Хусте бывает свадьба, об этом знает весь город. Столы ставят прямо под вьющимися над головой виноградными лозами или под яблонями в саду. Самая веселая и шумная свадьба была у Маркиты Энеди и Ивана Гинцака. Праздновала ее почти вся фетрово-фильцевая фабрика. Кроме гостей, собралось немало зрителей, которым никак не хотелось пропустить первую в городе комсомольскую свадьбу. До утра пели песни, до утра гремел чардаш...
Стоит жених в черном костюме, торжественный и строгий.  Рядом невеста в белом длинном платье, тоже торжественная и строгая, а большие черные глаза у невесты смеются. Теперь это фотография. Больше двенадцати лет висит она в доме Маркиты и Ивана. За это время у них родился Володька, а когда ему исполнилось два года, родилась Олечка. Потом появились в доме школьный портфель, дневник и тетрадки, а скоро — второй портфель, второй дневник и вторая стопка тетрадей.
Это и радостно и грустно, когда вырастают дети. С одной стороны, вроде бы и меньше хлопот, а с другой... Маркита считает, что когда ребенок маленький, совсем маленький, пусть он кричит в незапланированное время, путая день с ночью, изводит горы пеленок,— в доме теплей, и праздники один за другим: «Он улыбнулся!..», «Он сел!..», «Он пошел!»
Иван тоже любит детей. Он хороший отец. И когда остается с детьми один, без Маркиты в доме полный порядок и лад. А Марките приходится оставлять их нередко. То уезжает в Ужгород, то в Киев, то в Москву. Избирали ее членом Закарпатского обкома партии и членом ЦК комсомола Украины. Четыре года была она депутатом Верховного Совета СССР. А в этом году — делегатом XXIV съезда КПСС.
Всякий раз, когда возвращалась, было столько радости, столько Олиных и Володькиных рассказов — как они тут жили без нее,— столько расспросов: «А какая Москва, как в кино?» И в доме целый день — веселая беготня, смех. Маркита умеет смеяться. И люди ее больше привлекают жизнерадостные. Это, наверное, у нее от мамы. Мама часто говорит: «Если у тебя здоровые дети и есть работа — тебе нечего грустить».
Работу Маркита любит. А ведь она ее не выбирала. В те времена, когда она решила, что пора помогать матери, в Хусте с работой было трудно. Появилась возможность устроиться на фабрике — и она пришла туда. Ученицей в валяльный цех. И так ей повезло с учительницей! В Юлию Григорьевну Рукавицыну, помощника мастера, Маркита была просто влюблена. Юлия Григорьевна — доброта. И учила она добротой. Все, кому пришлось
у нее учиться, говорят: «Она нам как мама». «Дочек» — полфабрики.
Теперь Маркита сама помощник мастера, и у нее свои ученицы. Недавно пришла одна новенькая. Бойкая такая девочка.
— А я вас уже видела,—сказала она Марките,— на портрете у проходной. У вас там ордена. Какие же у вас ордена? Трудового Красного Знамени! И еще орден Ленина! И что, вы получили их за... шляпы?
Маркита улыбнулась:
— Ну, пошли, покажу фабрику.
Повела ее сначала по заготовительным цехам, где нет еще ни шляп, ни колпаков, где только холят кроличьи шкурки — расчесывают, снимают все грубые ворсинки, протравливают специальными растворами, сушат, разглаживают, снова расчесывают, все с помощью машин, и, наконец, стригут.
— Шляпы делают из пуха? — удивилась новенькая.
В валяльном цехе она застыла у фах-машины: «Можно еще немножко посмотреть?» Машина красивая, похожа на огромный, круглый парикмахерский фен. У нее стеклянные створки, и видно, как сверху летит пух, как все пушинки устремляются и притягиваются к конусу с дырочками. Створки сами раздвигаются, и сверху тотчас же низвергается щедрый горячий душ. Рабочему остается только снять с конуса большой и мокрый пуховый колпак. Но прежде, чем станет колпак шляпой, он пройдет валку— цепочку разных валяльных машин, побывает в красильных аппаратах, на формовочных прессах...
Когда Маркита пришла на фабрику, ничего этого не было, надеялись только на руки. Правда, тогда и фабрики не было — ее называли мастерской. Многие помнят, как завезли в мастерскую гору женских колпаков, красных и синих. Их перекрашивали в черный цвет и делали мужские шляпы. Сначала они шли нарасхват. Но... случился дождь. И тот, кто оказался под дождем в новой шляпе, метал громы и молнии. Шляпы линяли, и лица
их владельцев чернели. Покупать хустские шляпы перестали.
А теперь их ждут в сотнях магазинов. Каждый год миллион шляп отправляется из Хуста в разные города и села страны. Два вида изделий фабрики получили наивысшую оценку — знак качества.
Маркита привела свою новенькую и в отделочный цех. Остановились у стеллажей с готовыми шляпами: велюровые, под замшу, длинноворсные, с лавсаном и без, всевозможных цветов и фасонов. Мужские и женские, все по самому последнему капризу моды.
Я сидела в маленьком домике Екатерины Федоровны Энеди и ждала ее. Очень хотелось познакомиться, потому что часто слышала от Маркиты: «Так мама говорит», «И мама так считает».
Дома была Ирина — младшая Маркитина сестра. Такая же большеглазая, с такой же белозубой улыбкой. Теперь только она живет с мамой: у всех остальных сестер свои семьи.
Ирина сказала, что мама ушла на рынок и вот-вот вернется, она не умеет долго ходить. Но Екатерины Федоровны все не было.
— Может быть, она зашла к Лене? Вы не знакомы с нашей Леной? Она тоже в Маркитином цехе. Нет, я в другом,— в отделочном. А Лена у нас самая веселая. Она так быстро и весело все делает и дома и на работе, что мама говорит: «Хоть на выучку к Ице иди»... Ицей она зовет Лену по-венгерски. А Маркиту мы зовем дома Монцией. Папа ведь у нас был венгр.
Отца Ирина не помнит. Когда он умер, Ира была совсем маленькой, но ей кажется, что она прожила с ним много лет: так часто и хорошо о нем вспоминает мама. Карл Энеди был портным. Может быть, как раз поэтому им с женой нечего было надеть, чтобы пойти в церковь. Они и не ходили. И никогда об этом не жалели.
Мама очень хотела, чтобы у нее родился сын, и, когда на свет появлялась очередная дочка, огорчалась. А отец брал на руки малышку, прижимал к себе и говорил:
— Катя, как ты можешь плакать? Посмотри, какая хорошенькая девочка!
Заказчиков у отца было немного, и почти все бедней, чем он сам. Жилось тяжело. Особенно когда началась война, и Хуст — он относился тогда к буржуазной Чехословакии — заняли фашисты. Карл взвалил на плечи швейную машинку и отправился с семьей в деревню, там легче было заработать кусок хлеба. Освобождения он так и не дождался. Вернулась Екатерина Федоровна в маленький домик на Болотной улице вдовой с пятью дочками.
— Мама всегда в трудах,— слышала я от Маркиты.— Сколько лет работает прачкой в больнице! Мы ей говорим: «Ну, хватит, мама, отдохни, ведь у тебя пенсия». Упрямится: «Как я уйду с такой хорошей работы? Я теперь совсем не устаю, за меня все машины делают».
Екатерины Федоровны все не было и не было. В окно заглянуло полуденное солнце, и маленькая комната стала казаться еще меньше. Когда здесь собираются все вместе, просто негде повернуться, но зато бывает так весело! Все дочки — певуньи.
Это тоже пошло от мамы. Она знает множество красивых украинских песен и любила петь их своим девочкам. Самой музыкальной оказалась Катя. Она училась в музыкальной школе. Когда бежала на урок со своей домброй в руках, вся Болотная улица высовывалась из окон:
— Нашла же на чем играть!
Катя была упрямой. Учиться желала только на пятерки и зарабатывала их трудом. Сейчас она сама преподает музыку.  Да и все сестры росли старательными. К маминому возвращению уроки у всех были выучены, пол вымыт, обед сварен. Мама говорила, что обед в доме должен быть сегодняшний, вчерашний бывает только у ленивых. Такая вот мама. Никогда ничего не заставляла, но так умела сказать, что никому в голову не приходило ослушаться.
Я ждала ее еще долго-долго. Она вошла. Улыбнулась чуть смущенно и виновато:
— Загуляла я что-то. Взяла и загуляла. И сама не заметила, сколько времени прошло.
Она присела на старенький стул, продолжая улыбаться чему-то своему. Загорелые руки в темных прожилках спокойно лежали на коленях. Отдыхали. А я вдруг почувствовала, что ее нельзя сейчас ни о чем расспрашивать. И не потому, что она устала.
Бывают у человека минуты, когда ему так хорошо наедине со своими думами! Потому она, наверное, и «загуляла». День хороший, Хуст красивый. По городу, в котором прожила много-много лет, гуляла просто так, никуда не спешила. Какие у нее теперь заботы? Дочек вырастила. Не подняла бы она их, наверное, если бы не стал их Хуст советским. Разве смогли бы они пойти в школу? Разве стала бы Катя музыкантом, а Монция — таким большим
человеком?
Она всегда старалась возвращаться по вечерам домой такой, чтобы дочки не заметили ее усталости или плохого настроения. Она считала: в веселом доме вырастут хорошие дети.
Счастливые люди жизнерадостны. Это известная истина. Только, пожалуй, обратная зависимость здесь не меньше прямой.
Если человек не умеет радоваться и даже в случае удачи заглядывает к соседу через забор, чтоб убедиться, не больше ли тому выпало, а если больше — сереет от зависти, если он не умеет смеяться даже над смешным,— будет ли такой человек когда-нибудь счастлив?
Каждый из нас знает много старых истин, но по-настоящему они открываются нам только тогда, когда мы увидим, как проявляются они в чьей-то жизни. И бываем благодарны именно этим людям, считая, что от них-то все и пошло.
Т. АЛЕКСАНДРОВА г. Хуст, Закарпатской области.