Спасское. Спасское-Лутовиново. С детства входит в душу это имя, простое и торжественное, как строка старинной величальной. Родовая вотчина Тургенева. Его отроческая любовь, его творческая зрелость, его странническая, стариковская тоска. Незадолго до кончины он писал Якову Полонскому: «Когда вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу — родине поклонитесь...»
В памятной книжке Варвары Петровны Лутовиновой-Тургеневой записано: «1818 года, 28 октября, в понедельник родился сын Иван, ростом двенадцати вершков, в Орле, в своем доме...»
Рослые современные здания, шумная асфальтированная улица, изобретательно убранные витрины многолюдных
магазинов, душный запах бензина и перегретого асфальта... И вдруг повеяло чем-то широким, плавным и сладостным. Липы цветут.
Да, уже. Ведь это Орел, это южнее Москвы, это аромат Тургенева, его земли. Вот и место, где стоял его «свой дом» — дома уже давно нет; белеет сквозь листву лип и берез другое, тоже старое здание в один этаж. Но во дворе еще живы искривленные возрастом и недугами, но все еще так мощно, щедро цветущие липы. И каменные ворота, забитые ветхими досками, и каменная же калитка, ведущая в переулок, и осевший каретный сарай рядом с бывшей барской баней — все это хранит память, тревожит воображение, напоминает...
Вот белый одноэтажный домок. Потрескавшиеся кирпичные ступени и резная деревянная дверь зажаты меж двух низеньких фигурных колонн; три нескупых удлиненных окна и узкий фронтон украшены лепным орнаментом. Что-то печальное, одинокое и возвышенное таится в глубине красивых окон, в этих наивных и горделивых колоннах... Не здесь ли обитал чудаковатый и вдохновенный музыкант Лемм из «Дворянского гнезда»? Напротив, через
дорогу, в строгом деревянном зданьице родился и жил Т. Н. Грановский — с ним и Неверовым, другом своим, товарищем по изучению немецкой философии, юноша Тургенев дал торжественную клятву «посвятить всю свою жизнь борьбе за избавление русского народа от крепостного права».
Грановский, Станкевич, Белинский — эти замечательные мыслители-вольнодумцы резко повлияли на формирование идейных взглядов молодого Тургенева, помогли начинающему писателю выработать в себе стойкость, мужество, беззаветную любовь к правде в жизни и в искусстве.
«Тяжелые тогда стояли времена... Бросишь вокруг себя мысленный взор: взяточничество процветает, крепостное право стоит, как скала, казарма на первом плане, суда нет, носятся» слухи о закрытии университетов... какая-то темная туча постоянно висит над всем так называемым ученым, литературным ведомством, а тут еще шипят и расползаются доносы; между молодежью ни общей связи, ни общих интересов, страх и приниженность во всем... Ну вот и придешь на квартиру Белинского, придет другой, третий приятель, затеется разговор — легче станет...»
Старый каменный дом, принадлежавший наследнице писателя О. В. Галаховой. Теперь в нем музей И. С. Тургенева. Тихо и прохладно в чистых, темноватых комнатах.
Тихо и раздумчиво глядят вещи, в кругу которых когда-то жил и работал великий мастер. Невольно ловишь себя на преступно-мальчишечьем желании прикоснуться к поверхности старинного письменного стола, ощутить шероховатость страниц ветхой книги, поглядеться в глубокое, словно мерцающий лунный омут, зеркало в овальной витой раме. Какое-то гипнотическое, властное тепло присутствует в предметах, помнящих писателя...
Диван — коричневый, квадратный, огромный, как карета петровских времен. В нем узнаешь прославленного «Самосона», на котором нежно покоился Увар Иваныч из «Накануне». Старику дивану повезло: он запечатлен не только на страницах романа — описывая Флоберу обстановку своего спасского обиталища, Тургенев сообщал: «Есть еще очень опасный диван — как только сядешь на него, так и засыпаешь; я стараюсь избегать его».
Записная книжка из слоновой кости; ручка, простая, деревянная, с железным ученическим пером, ею писал Тургенев. Средневекового покроя мантия, красная, с малиновыми отворотами, и черная шапочка в форме конверта — облачение Тургенева — доктора Оксфордского университета...
Орловские музейщики справедливо гордятся своими сокровищами. Совсем недавно их экспозиция обогатилась еще одним уникумом.
В 1874 году Тургенев сообщал Полине Виардо о встрече с художником Константином Маковским, который «попросил у меня всего один сеанс и выполнил нечто очень замечательное в смысле живописи».
Портрет, созданный за три часа, восхищает не только своими живописными достоинствами — это едва ли не самое непринужденное, самое задушевное изображение маститого классика, как раз именно потому, что лишено печати этой пресловутой маститости, которая несколько подсушила тургеневские портреты, выполненные более значительными мастерами. В облике знаменитого романиста художник уловил что-то от лукаво-добродушного деревенского сказочника, деда-мороза, любимца крестьянской детворы...
Музей прекрасен, и разожженное им воображение влечет дальше. В доме Галаховой Тургенев не бывал: почти все эти сокровища вывезены из заветного его гнезда — Спасского-Лутовинова.
Спасское — давняя вотчина мценского дворянского рода Лутовиновых — предков И. С. Тургенева по материнской линии.
Здесь в самом начале прошлого столетия дядя Варвары Петровны Иван Иванович Лутовинов, человек богатый и властный, выстроил колоссальный дом, казавшийся Тургеневу-мальчику целым городом, поставил несколько вместительных флигелей, разбил цветочные оранжереи, правильный французский парк и «нерегулярный» английский сад... Вскоре под крутую опеку дяди явилась сюда Варвара Петровна, пробежавшая пешком около шестидесяти верст, чтобы спастись от вотчима, преследовавшего «под воздействием ерофеича и сладкой мятной водки» юную падчерицу...
В 1813 году старый барин умер, и Варвара Петровна сделалась безраздельной хозяйкой большого и доходного имения. Превратившись из притесненной, бесправной барышни в полновластную барыню-крепостницу, она4 быстро прославилась как одна из самых гневливых и нравных тиранок.
Тургенев ребенком узнал все ужасы ничем не сдерживаемого произвола. В доме драли, даже детей, чуть не каждый день.
Он рано с каким-то сложным чувством ненависти и уважения стремился постичь противоречия материнского характера, недюжинного и богатого, но изуродованного средой и воспитанием. Прочитав дневник матери, скончавшейся в 1850 году, потрясенный, он писал Виардо: «Какая женщина, друг мой, какая женщина! Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Да простит ей бог все. Но какая жизнь...»
В 1852 году писатель, вопреки строжайшему запрещению цензуры выступивший в печати со статьей-некрологом, посвященной памяти Гоголя, был выслан по личному распоряжению Николая Первого «на жительство на родину под присмотр». Ссылке предшествовала месячная отсидка на съезжей 2-й Адмиралтейской части Петербурга, куда, помимо воров, свозились «крамольные» мужики и крепостные слуги, которых здесь секли по желанию их владельцев.
Комната, где томился Тургенев, располагалась возле экзекуционной. Именно здесь, под крики и стоны наказуемых, было написано одно из самых пронзительных антикрепостнических его сочинений — «Муму».
...Тесноватый «флигелек изгнанника», давший в 1852 году приют сосланному писателю. Только это жилое строение и уцелело в Спасском-Лутовинове с той поры...
Ружье, походная шляпа неутомимого охотника, ягдташ... Подлинных, современных Тургеневу экспонатов немного. Но подлинна природа Спасского и его окрестностей, и хорошо помнят своего заботливого хозяина деревья богатого, широко размахнувшегося парка. «Мой любимый дубок стал уже молодым дубом,— писал Тургенев.— Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было...»
Жив любимый дуб несравненного пейзажиста; статно и пышно высится он меж робко окружающих его кленов. Живы и старые, но все еще по-девичьи грациозные, склоняющиеся друг к дружке тонкими шеями липы. В их кругу, образующем естественную беседку, создавался «Рудин».
Пройти мимо них направо, миновать ряды больших яблонь, закрывающих небо кудрявою, словно прозрачно дымящейся зеленью,— и выйдешь на дорогу, ведущую к Кобыльему верху — обширному оврагу, около которого разыгралась когда-то драма, описанная в рассказе «Бирюк». Исчез
мрачный колорит, свойственный ранее этому месту: целое воинство молодых березок-самосевок весело осыпало склоны оврага. Слышится торопливое и страстное бормотание лесной горлинки; где-то за кустами орешника раскатывается кукушка — гулкая, щедрая на посулы долгой жизни.
А под ногами — ручьи, реки, озера цветов, даже ступить жалко. Русло зачахшей Варнавки втягивается, словно длинная степная ящерица, в Злодеев
верх. А он простирается уже до самого Ивановского пруда, изображенного в романе «Рудин» под именем Авдюхина. Тургенев избрал его пустынный, неприютный берег местом свидания Натальи и Рудина...
О, это свидание, эти тургеневские свидания с их жалящей сердце нежностью и тоской, с рыцарственностью и детскостью поживших и таких наивных, нерешительных, отрекающихся от своего счастья героев-мужчин, с беззащитностью и всемогуществом доверчивой девической чистоты... Рудин —
красноречивый говорун, умница, «лишний человек», оказывающийся, впрочем, не таким уж лишним («...доброе слово тоже дело» — так подытоживает эту судьбу его бывший приятель Лежнев) и сумевший героически погибнуть на парижской баррикаде 1848 года. До сих пор этот образ привлекает наше внимание своей необычностью и жизненностью. Впрочем, все герои Тургенева оригинальны и живучи: писатель брал их из самой гущи современности. Его романы круто насыщены злободневностью, современностью. Яростный газетный спор, жаркая перепалка двух политических противников где-нибудь в уютной провинциальной гостиной, страстные словесные сшибки двух интеллектуалов — все это кипит, бурлит, задевая и тревожа нас и сегодня. Базаров — острый, меткий, хотя и шаржированный тип лишь нарождавшегося в те времена демократа-разночинца, «нигилиста», запальчиво отрицающего все старое,— его афористические реплики стали крылатыми фразами, вошли в наш обиход. Базаровские постулаты и поныне используются нашими
полемистами. И поныне волнуют нас многие и многие из проблем, поставленных Тургеневым более ста лет назад. Но Тургенев никогда не поступался ради злободневности законами высокого искусства. Пушкинская пластичность описаний, изящество и точность слова, фразы, отточенность и значительность мысли, наконец, удивительная проникновенность в самые тайные извивы человеческой души — вот что помогло тургеневской прозе выдержать столь блистательно испытание временем.
Тургеневские женщины... Сколько споров и восторгов вызывали они и среди современников писателя и многие десятилетия спустя! Какие они разные, сложные, порой загадочные!.. Вот Елена Стахова из «Накануне» — одна из наиболее гармоничных и «объясненных» литературоведами героинь.
«Елена хохотала до слез над святым Марком Тинторета, прыгающим с неба, как лягушка в воду, для спасения истязаемого раба». Какая смелая и вольная краска в изображении столь сдержанной в проявлении своих чувств Елены! Столь «кощунственно» хохотать над классическим шедевром мировой живописи! К тому всего лишь тремя страницами далее автор нарисует потрясающую картину горя своей героини, каменеющей над трупом любимого человека. Удивительна эта Елена. Живая, скрытно страстная, готовая порвать ради своей любви, ради героической идеи со своим бытом,
домом, классом — даже родиной! Впервые в русскую литературу вошла смело и независимо героиня активного подвига, способная к самоотвержению, к действию, к борьбе. Гениальный романист, умеющий выхватывать свои типы и образы из еще неясного, неустановившегося жизненного материала и долепливать, дорисовывать характеры, едва замечаемые современностью, создал новый тип
русской женщины, готовой, как девушка из миниатюры
«Порог», умереть за великое дело...
Портреты женщин, так или иначе вошедших в судьбу великого знатока женской души. Недоверчивые, широко открытые темные глаза и непреклонно смелые брови актрисы Савиной — она гостила в Спасском.
Баронесса Вревская, блистающая и своей победительной внешностью и незаурядным умом в гостиных обеих столиц и окончившая свои дни сестрой милосердия на Балканах, охваченных огнем русско-турецкой войны, в грязном лазарете, рядом с сыпнотифозными солдатами... Она тоже навещала стареющего писателя в его заветном гнезде... Мужеликая, некрасивая, с большим волевым лбом смуглянка — Полина Виардо. Ей поклонялся Тургенев всю жизнь и добровольным изгнанником умер вблизи нее, «на краюшке чужого гнезда». Он умел любить.
Поразительно: большую часть своей жизни Тургенев провел за границей, но никогда не гас в нем цепкий, пристрастный интерес ко всему, что происходило с его отчизной.
Сблизившись в 70-х годах в Париже с крупнейшими деятелями русской революционной эмиграции — П. Лавровым, Г. Лопатиным, П. Кропоткиным, поражая их своей осведомленностью обо всем, что творится на родине, он пытливо расспрашивал новых своих знакомцев о настроениях молодежи, о последних общественных веяниях...
«Последняя мысль, последняя волна жизни — вот что более всего приковывало его внимание», «Глубокая чуткость, глубокая любовь к современной жизни»,— так оценивали современники значение и «нерв» тургеневских романов.
Тургенев, как позже Лев Толстой, в немалой степени отразил в своем творчестве картины просыпающегося русского революционного сознания. Недаром стихотворение в прозе «Порог» распространялось на похоронах Тургенева в качестве революционной прокламации. Он верил в русскую революционную молодежь, верил в великое будущее России. «В русском человеке таится зародыш будущих великих дел, великого народного развития»,— писал Тургенев в статье о повестях В. И. Даля.
Здесь, в Спасском-Лутовинове, под великанскими кронами вековых деревьев, на вольном луговом просторе, особенно чувствуешь великанский размах его мысли, огромное богатство его души. Недаром так обильно и многообразно было влияние Тургенева на современных ему и последующих мастеров, таких разных, таких непохожих друг на друга. Молодой Толстой с его поэтичной трилогией детства, отрочества и юности; Лесков с его попыткой
продолжить и закрепить открытый Тургеневым жанр социально-психологического романа; Чехов — взять хотя бы его Егорушку и описания летней ночи в «Степи» или рассказ «Егерь», варьирующий тему тургеневского «Свидания»; Горький с его «Варенькой Олесовой»; Бунин, великолепно развивший форму короткой психологической новеллы; Пришвин — его этюды весны, охоты, лесного зверья; романтическая проза А. Грина, чем-то соприкасающаяся с такими вещами Тургенева, как «Клара Милич», «Песнь торжествующей любви». Некоторые произведения Паустовского, лирическая проза Солоухина... Вздорны и поверхностны суждения об «устарелости» Тургенева.
Он молод и живуч, как наш язык, как народ, говорящий и поющий на этом языке, как спокойное и уверенное в своей силе орловское лето.
Дорога к Бежину лугу проходит через деревни, вроде бы ничем не примечательные.
Но пороешься в памяти — и сообразишь: Голоплеки. Да ведь здесь жил однодворец Овсяников! И, оказывается, до сих пор обитают здесь его потомки, горделиво называя при знакомстве фамилию: «Мы — Овсяниковы»... Колотовка — деревенька, карабкающаяся по отлогому бугру, опоясанному глубоким сухим оврагом. На берегу этого оврага лепился Притынный кабак, где происходило знаменитое состязание певцов.
Сверху Бежин луг, окруженный узкой речкой Снежетью, напоминает большое овальное блюдо, нарядно уставленное четкими, кажущимися крошечными копнами.
По краям тянется ровная каемка лозняка и орешника. Откуда это название — Бежин? Старики говорят: арестанты бежали из Чернского острога.
Возвращаемся в сумерках. Смутной вешкой белеется скромная часовенка. По крестьянскому преданию, ее велел построить Тургенев.
— Кабак здесь был,— рассказывает маленькая старушка.— Кабатчик-то — расшиваха-мужик, ему не жалко, что наши-то спиваются,— абы деньгу выбить. Бабы в слезах, к барину: «Придумай, ясная голова, как эту заразу порушить!» Кабак на околице стоял, на ничьем месте. А Иван Сергеевич
смекнул: «Стройте, робята, часовню. По закону близ церкви аль часовни кабаку быть не положено». Тем и спаслися...
А раньше часовенки, в 60-х годах, была построена Тургеневым первая Спасская школа, деревянная, в один этаж. Училось в ней около тридцати детей. Иван Сергеевич заботился о школе и своих питомцах; наиболее способным помогал продолжить образование в Орле и в Москве. Сам он в отличие от Л. Н. Толстого преподаванием не увлекался. И творчеству его чужда какая бы то ни было учительность. Но как воспитательны и педагогичны — в высшем, наиценнейшем значении этого понятия — егосочинения, их воздействие на душу человеческую! «Ощущаешь явственно, как нравственный, уровень в тебе поднимается... начало любви и света, во всякой строке
бьющее живым ключом»,— писал Салтыков-Щедрин о романе «Дворянское гнездо».
— А где новая школа?
— Вон, прямо по шоссе, за часовней. Там нынче выпускной вечер, ступайте поглядеть. Кирпичное четырехэтажное здание школы имени И. С. Тургенева полно снующими по лестницам школьниками и чинно ждущими торжественного часа родителями. Вспотевшие, раскрасневшиеся подростки то и дело
выскакивают во двор и на шоссе: не едет ли приглашенный оркестр?.. Учительская битком набита, дым, что называется, коромыслом... Но вот дуновение какого-то упругого, неровного ветерка; все мгновенно молкнет, сосредоточивается, перемещается в актовый зал. Директор, заметно волнуясь, читает вслух фамилии выпускников. После каждой — дружный всплеск аплодисментов, шепот, шорох.
— Лариса Овсяникова! — К столу подходит высокая, стройная девушка — может быть, правнучка гордого и обездоленного однодворца. Белый бант, наподобие огромной бабочки, тихо покачивается на русых, уложенных корзиночкой косах...
Раннее утро. После длительного ведра вдруг заненастилось. Сегодня уезжать — вот-вот придет машина. Но надо все-таки завернуть к Галине Яковлевне Уваркиной, колхознице-пенсионерке. Говорят, она знает полный текст старинной величальной, сложенной крестьянами Спасского в честь
Ивана Сергеевича...
Забор из стандартного штакетника, дом с антенной на крыше — все вполне современное. Терраска уставлена городскими стульями. Сама хозяйка — еще не старая, приветливая женщина. Но вот она начинает говорить:
— Отец умер девяноста с лишним лет, звали Яковом Пасынковым. Мальчиком был, знал Иван Сергеича. Тот уже возрасту склонного был. В школу, бывало, придет — сейчас буквари детишкам раздавать, уроки спрашивать... Бабка моя певала для него. Он, как в Спасское приедет, сейчас просит:
«Соберите ребят, девок — хороводы водить, песни играть». Очень любил он это. Плакал, песни старые слушая. Помните, как Яша поет у него? Яша Турка. Тоже наш был, из-под недалека...
Как не помнить... «Русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем, и так и хватала вас за сердце, хватала прямо за его русские струны»...
— А что ваша бабушка пела? Вы ее спрашивали?
— Спрашивала, как же.
Галина Яковлевна стесняется. Подперлась смуглым кулачком, горестно и мечтательно прищурила светлые глаза... Завела не сильным, но редкостно ясным, каким-то бегучим, ручейковым голосом:
Как на реченьке тон-ка жердочка,
На жердоч-ке Марьюшка стояла,
Руба-шечку белешенько вымы-вала-а...
По бе-режку И-ван-сударь гуляет,
За утками, за лебедками стреляет,
Что ни раз стрельнет — лебедушку сшибет,
На белую на Марьюшку взглянет.
«Куда ж моя, ох, Марьюшка, как хороша!
В воскресный день Марьюшка, знать, родилась...»
«Тебе, Иван-сударь, годилась!»
Последнюю строку исполнительница произносит с некоей укоризной, едва заметной, немного печальной...
Прощаемся. Но долго-долго в ушах звенят, плача и радуясь, звуки старинной девической песни. И навсегда останется в сердце свидание с былинной, обильной песнями и широкой зеленой красотою орловской землей, подарившей миру доброго богатыря — Ивана Тургенева.
Работница № 11 ноябрь 1968 г.