Зинаида ИЛЬИНА
Васька
Перед рассветом в мое окно смотрит голубая звезда. Когда я увидела ее впервые, то просто-напросто онемела от удивления и восторга: такая она огромная и яркая.
Сейчас я тоже стою у окна, но звезды почему-то нет: может, облака, невидимые в темноте, закрывают ее, а может, просто еще очень рано.
Я не знаю, сколько сейчас времени, потому что будильник Кирилл прячет к себе под подушку, чтобы не разбудил меня: он встает на работу раньше. В этот предутренний час город мне кажется похожим на ночное море, а крыши в полутьме — как застывшие волны.
Мы живем на тихой маленькой улице очень большого города. Я люблю наш город за то, что он похож на доброго и сильного великана из сказки. А нашу улицу — за ее тополиные метели по веснам.
Меня зовут Васса. Друзья прозвали Васильком, а Кирилл — весело и смешно: Васька. Кирилл — это мой старший брат, шофер первого класса лучшей автобазы нашего города. Но он не просто старший брат — он меня вырастил.
Я люблю Кирюшкину
автобазу, мне нравятся усталые после рейса машины. В детстве я часто играла в доктора, но лечила не кукол. Прижимала ухо к гудящему мотору, в котором копался Кирилл, и спрашивала: «Что у вас болит? Карбюратор? Ах, у вас стучит клапан? Сейчас, сейчас!»
А больше всего на свете я люблю Кирюшку: он настоящий, и очень настоящее все, что он делает. Ну а я... И вот тут-то... тут-то как раз и начинается то, что беспокоит меня последнее время.
Дело в том, что мне иногда кажется, что я еще не живу, а для чего-то, хотя меня об этом никто не просит, играю чью-то чужую роль. Я и не думаю притворяться, но все равно мне кажется, что я притворяюсь. Перед кем? Зачем? Не знаю.
Уже второй год я работаю копировщицей в проектном институте. «Эта работа по тебе,— говорили мне все,— ты маленькая, слабенькая, а эта работа чистая, нетрудная и... даже творческая».
И вот я прихожу каждое утро в наш просторный рабочий зал, ярко освещенный белым до хруста светом, и по широким проходам между столами и кульманами иду к своему столу, увешанному и уставленному чертежами. Я заполняю тушью тонкий старенький рейсфедер и вожу, вожу им по
кальке, по уже начерченным другими линиям. Когда чертеж скопирован, я действительно «творю»: в самом дальнем нижнем углу рамки под длинным столбиком фамилий ставлю свою подпись — «Копировала В. И. Берестова».
...Дальше думать не хочется.
За окном ветер рвет в клочья чернильные кляксы облаков. Я поспешно ныряю под прохладное одеяло и долго смотрю, как на потолке дрожат тени. Я слышу, как ветер упругими ладонями толкается в стекла. Ветер я тоже люблю: когда он дует, мне кажется, что обязательно должно произойти что-то очень хорошее.
Но сегодня все, как обычно. Я сижу за своим рабочим столом в своем уголке между дверью и окном. Окно большое, и в него мне видны краны — много-много. Шума стройки не слышно: стрелы кранов скользят внизу, словно мачты больших кораблей. Мне нравится смотреть на них: смотришь, и начинает казаться, что они неподвижны, а ты плывешь над своим городом-морем на высоте двенадцатого этажа.
Я все стараюсь и никак не могу связать то, что происходит внизу, на стройках с теми тонкими и толстыми линиями, которые обвожу рейсфедером. Планы, разрезы, узлы соединений... Я старательно и быстро черчу на блестящей, пахнущей теплым маслом кальке, и ко мне возвращается беспокойство. Оно крутится, выскальзывает, и я никак не могу уцепить его.
— Васса! — Ко мне по проходу идет наш групповой инженер Ольга Николаевна. Если собрать вместе все здания, которые она проектировала, наверное, получится большущая улица, а может быть, даже маленький городок.
За толстыми стеклами больших очков Ольга Николаевна прячет удивительные глаза: когда она смотрит на меня, мне всегда кажется, что она знает все, о чем я думаю. Вот и сейчас Ольга Николаевна сдвигает очки на нос и пристально смотрит на меня.
— Помнишь сто семнадцатый? — говорит она.
Конечно, я помню сто семнадцатый — это номер проекта поселка гидростроителей, который сейчас уже строится где-то среди лесов, на берегу синей реки. Когда проектировался сто семнадцатый, приходилось работать очень много: я все вечера не расставалась со своим рейсфедером, и мне казалось,
что даже от чертежей веет сосновой смолкой и росистым утром.
Как можно было не помнить сто семнадцатый! Поэтому ответила:
— Помню.
— Иди оформляй командировку, поедешь со мной. Будут изменения в проекте, придется чертить с эскизов. Вылетаем послезавтра...
...Я бегу по своей Бужениновке, а ветер навстречу такой упругий, что кажется, можно скатывать из него мячики и бросаться ими, словно снежками.
В пути
Такого дождя я никогда не видела в нашем городе. Я иду босиком по раскисшей, теплой, курчавящейся от дождя обочине. Ольга Николаевна осталась на день в Энске, у нее там дела, а я сказала, что поеду на стройку сегодня, одна.
— Подумай, Васса, двадцать километров, дождь. Как будешь добираться? А завтра за нами машина придет,— отговаривала меня Ольга Николаевна.
Я сказала, что доберусь на попутной, а сама иду по мягкой обочине, вдыхаю острые запахи дождя.
Подумайте только, как много Значений у слова «дорога»:
Дорогой зовут автостраду
И тропку, бегущую рядом...
...И след корабля в океане
И синие выси над нами...
Строки сами выплывают из недр памяти. Я произношу их вслух: все равно ведь, кроме дождя, никто не услышит.
Дороги... Не любить дорог я не могу: меня ведь растил Кирилл, я много ездила с ним, можно сказать, выросла в машине. И когда впервые задумалась над тем, что такое бесконечность, представились прежде всего дороги...
Серый, забрызганный грязью самосвал с ревом проносится мимо и, взвыв, останавливается. Вот и попутная... Даже жалко: так хорошо идти под дождем...
Из кабины высовывается рыжая лохматая голова и насмешливо смотрит на меня.
— Букашка с ношей тащится,— добродушно усмехается парень.
— Возьми-ка лучше чемодан,— отвечаю я и сажусь в кабину.
Шофер попутной просто неистово рыж. На обветренном лице — серые озорные глаза. Огромными руками он как-то нехотя и лениво поворачивает баранку и гонит так, что не выдерживает спидометр.
Я легонькая, и меня бросает в кабине, как мяч, но мне от этого только весело. Я смотрю на рыжего и вижу, как на его лице с отсутствующим выражением тоже неудержимо весело подпрыгивают брови.
- Чертова перечница, а не дорога!— говорит он и добавляет:— Меня — Василь, а тебя?
- А меня — Васька,— говорю я неожиданно для себя и, наверное, краснею до ушей, потому что щекам делается очень горячо.
— Васька? — смеется Василь, но тут же, к моему облегчению, забывает про меня, потому что дорога резко сворачивает вправо и вниз, и мы видим длинный хвост машин, который вместе с дорогой обрывается у темной в надвигающихся сумерках реки. Издали машины похожи на разноцветные бусы, нанизанные на нитку дороги.
— Чует мое сердце: из-за дождя въезд на понтон залило,— не обращаясь ко мне, говорит Василь озабоченно.
Когда мы подъехали, стало видно, как по мосту, у берега, степенно и не спеша переливалась вода. На мосту рабочие делали настил. Люди на берегу ругались: им казалось, что настил растет слишком медленно.
— Вот чертова перечница! — уже где-то у реки услышала я голос Василя.— Что толку ругаться? Помогать надо!
И потом мы все, и шоферы и пассажиры, таскали доски, камни, кидали, смеялись и ругались... Стройку в этот день я, конечно, так и не увидела, потому что, когда наконец мы добрались до нее, фары выхватили из темноты только огромные розоватые свечи сосен, упиравшихся прямо в небо. В синей темноте за нашими спинами что-то трещало.
— Это движок работает,— объяснил Василь.— Вот отгрохаем станцию — сдадим старичка в музей, а пока выручает.
Потом он растрепал свой чуб и сказал снисходительно:
— А ты, букашка, молодец!
— Ты тоже, видно, парень ничего, только за мотором неважно смотришь,— ответила я,— не слышишь, зажигание стоит слишком раннее.
Я от души смеялась потом, вспоминая, как удивленно подпрыгнули его брови. У меня ведь права шофера, и мотор я с Кириллом изучала с детства.
"Я могу"
Все эти дни я ходила по стройке с чертежами и совсем новыми глазами смотрела на линии, мною же самой обведенные. Казалось, я уже давным-давно знаю все эти этажи и лестницы, засыпанные стружкой, заляпанные раствором. Я даже забыла, что придется отсюда уезжать. И когда Ольга Николаевна сказала, что мне нужно съездить за билетами на самолет, я очень удивилась.
Обо всем этом я думаю уже в автобусе, который идет в город.
Я прикрываю глаза, и в памяти всплывает наш институт.
По проходу, слегка покачивая бедрами и играя насмешливыми глазами, идет Светлана — инженер нашего отдела. «С приездом, Васса Ивановна!» — говорит она. Это почему-то звучит как издевательство, и я поскорее открываю глаза.
Далеко впереди, на повороте дороги,— береза. Она, словно любопытная девчонка, выскочила из леса к самой дороге.
...И тут я вижу машину. Машину
с бетоном с нашей стройки. Это машина, о которой перед моим уходом на автобус говорил бригадир,— я узнаю ее по красному флажку ударника на дверце кабины. Сейчас я увижу рыжую голову Василя, потому что сегодня его смена.
Но в кабине его нет. Где же он? Машину давно ждут на стройке... И когда автобус проскакивает мимо, в приоткрытую дверку я вижу, что Василь лежит на сиденье.
— Остановите, остановите! — кричу я и тыкаюсь носом в начес высокой прически сидящей впереди девушки, потому что автобус уже стоит: машину увидели — здесь все знают и друг друга и то, что происходит на стройке.
Василь сказал отрывисто:
— Проклятый живот! Никогда даже не думал, что он у меня есть... Вот и мстит.— И на его лице появляется кислое подобие улыбки.
— А ну, давай перегружайся в автобус, в больницу поедешь!— распорядился шофер.
— Ты, дядя, езжай своей дорогой и не шути,— огрызнулся Василь.— На стройке бетон ждут, а ты — «больница»! Отлежусь.
Он хотел подняться, но застонал и побледнел еще больше.
— Ребята, выволакивай его! — командует шофер автобуса.— Аппендицит, наверное. Было странно и тяжело смотреть, как огромного, сильного Василя «выволакивали». Но я, заметив, как он косился на кузов с бетоном, подошла и сказала:
— Василь, давай путевку, я отвезу бетон,— и вытащила из сумочки свои права,— а ты выясняй, что с тобой...
...Я привычно сжимаю гладкую прохладную баранку, легонько нажимаю на послушные педали и перематываю, пере
матываю на колеса ленту дороги. И одна только мысль сверлит назойливо; «Лишь бы не сняли, лишь бы не сняли с машины...»
Но бригадир выхватил путевку, даже не взглянув на меня.
— Какого дьявола возишься, график срываешь, гони скорее, бетон, бетон нужен!
...Бетон я возила до темноты, до тех пор, пока не брякнула о кузов последняя порция бетона и румяная учетчица задорно не крикнула, напирая на «о»:
— Все, пошла! Последний рейс!
И вот он.— последний рейс. Передо мной — короткий обрывок дорожной ленты, короткий потому, что последний рейс я делаю ночью, видна только освещенная фарами часть шоссе, дальше — черная пропасть. На поворотах высвечиваются сонные деревья.
Когда навстречу появляется машина, я с чувством и правом равного переключаю дальний свет на ближний: «Вижу тебя». Встречный яркий луч упирается в дорогу: «Привет, дружище!» Мы одновременно включаем подфарники: «Счастливой дороги!»
Это всегда как дружеское рукопожатие, но сейчас это так, будто незнакомый усталый человек принял меня в свою рабочую семью...
Потом мой последний рейс кончился, бригадир сказал хрипловато:
— На сегодня все, пуговица, иди спи, выручила.
Я пошла в общежитие, легла спать,- и все было как будто прежнее и в то же время совсем другое, потому что я не была больше чужой в этом мире, лишней. И еще потому, что знала: никуда я отсюда не уеду.
Уже засыпая, я подумала вдруг, что, кажется, знала об этом еще тогда, когда бежала по своей Бужениновке. Если б не случай с Василем, я все равно бы осталась.
Письмо
Ты прости меня, Кирилл, мой самый дорогой человек, что целый год писала тебе одни короткие открытки,— просто я была еще не вправе написать тебе по-настоящему. А сегодня пишу...» >
Я представляю, как Кирилл придет с работы и будет читать мое письмо. С чего же лучше начать? Может, с того, как хорошо сейчас вокруг? Я сижу на нагретой солнцем траве белоусе, а вокруг так тихо, что слышно, как падают в траву солнечные лучи и муравьи топочут лапками по стволу моей березы. Я обязательно напишу Кириллу про березу, про то, как она стоит на пестрой от цветов поляне, и, когда я бегу к ней, оставив на дороге машину, мне кажется, что и она торопится мне навстречу. И что однажды весной, остановившись около нее, я почувствовала, как вся она пронизана тревожным
ожиданием счастья, и что с тех пор и меня не покидает это чувство...
Я напишу Кириллу, что больше не боюсь оказаться лишней на этой земле. Напишу о том, как смертельно уставала в первые месяцы, так уставала, что некогда было соскучиться даже по нему; и о том, как пришел из больницы рыжий Василь, нашел машину в полном порядке и сказал: «Ты настоящий шофер, букашка»,— и как поперхнулся «букашкой».
«Кирилл! — напишу я.— Знаешь, меня теперь все на стройке Васильком зовут!»
И еще напишу ему: «Помнишь, у Маяковского:
В наших жилах
кровь, а не водица,
Мы идем
сквозь револьверный лай,
Чтобы, умирая,
воплотиться
в пароходы,
в строчки
и в другие долгие дела...»
«Ты не думай,— напишу я,— сегодня я могу так говорить потому, что когда я сейчас смотрю на свою машину, я вижу маленькое красное знамя на дверце кабины...» И тут я вдруг явственно вижу Кириллами слышу его вопрос: «А не расхвасталась ли ты, Васька?» И тогда я мысленно зачеркиваю все, что собиралась написать, и пишу только: «Я теперь все могу».
Работница № 01 1965 г.