Архиварий-Ус

Рассказ
Вл. МУРАВЬЕВ
Ломоносов ссыпал с широкой ладони в ящик сверкнувшие в солнечном луче зеленые крупинки мозаики и медленно, нехотя принялся развязывать тесемки рабочего фартука.
— Говоришь, тотчас же просят быть!..
— Тотчас же, Михайла Васильевич,— почтительно ответил стоявший у двери высокий гайдук в расшитой золотом ливрее.
Он неловко переступал с ноги на ногу, стараясь не коснуться стены, беспрестанно сдувал с белого пера на шляпе невидимые пылинки и опасливо поглядывал на носившуюся по мастерской сажу. Ломоносов перехватил его взгляд и усмехнулся:
— Боишься замараться!
— Боюсь, Михайла Васильевич.
— Ступай во двор. Жди у кареты.
Ломоносов повесил фартук на гвоздь. Идя к двери, он остановился у ящика со смальтой и, словно раздумывая вслух, проговорил:
— Холодна зелень-то. Придется начинать все сызнова. Надо скорее уезжать на фабрику в Усть-Рудицу. Здесь, видать, не дадут работать.
Высокая карета с гербами действительного камергера Ивана Ивановича Шувалова стояла у ворот между двух луж.
Привычным жестом гайдук выбросил лестницу, распахнув, придержал дверцу и с щегольским стуком захлопнул ее, когда Ломоносов уселся на скрипнувшее под ним сиденье.
Карета тронулась вдоль набережной Мойки, в сторону Невского проспекта.
«Зачем же так срочно надобен я Шувалову! — раздумывал Ломоносов.— Может быть, Шувалов добился привилегии перед Таубертом в академической канцелярии! Или опять Синод требует наказать за разъяривший духовных отцов богохульный «Гимн бороде»!»
В карете было душно, пахло пыльным бархатом и пудрой. Ломоносов отдернул занавеску к опустил окно.
С улицы повеяло весенней сыростью.  По мутной Мойке плыл всякий мусор: льдины с вмерзшим конским навозом, щепа, солома, дрова. Все это сталкивалось, топило друг друга, сбивалось в неуклюжие островки.
Ломоносов приметил березовый сучкастый кряж, который относило к берегу в черную, медленно колышущуюся трясину. Кряж, словно не желая плыть туда, то кружился на одном месте, то расталкивал сучками облепившую его мелочь. Наконец какое-то тяжелое бревно прижало его к сваям, и трясина в один миг торжествующе покрыла его непокорные сучки.
Проехав Полицейский мост, карета свернула на Невский. Этьен Фессар, парижский гравер,  член Академии живописи и скульптуры, жил в Петербурге уже вторую неделю.
Туманный недостроенный Петербург, насквозь продуваемый сырым ветром, нагонял на него тоску. Академия художестве, преподавать в которой его пригласил покровительствующий искусствам и наукам фаворит русской императрицы Иван Иванович Шувалов, не имела ни здания, ни учеников, ни средств. Она существовала лишь в воображении увлекающегося вельможи.
Фессар не собирался оставаться в России. В Петербурге его держала распутица и заказ этого богатого, как Крез, мецената. Он попросил сделать портрет русского придворного одописца месье Ломоносова.
«Интересно, каков он, этот поэт! — размышлял Фессар, ожидая прихода Ломоносова в обширном кабинете Шувалова.— Впрочем, в подобном портрете безусловно необходимы перо, лист бумаги, устремленный вверх вдохновенный взгляд, свободная, но почтительная поза и, конечно, какой-нибудь подходящий фон».
Фессар раскрыл альбом и несколькими штрихами набросал фигуру. Композиция удавалась. Оставалось подрисовать лицо — и эскиз готов.
В кабинет вошел Шувалов. Он был попросту, в халате, отороченном мехом.
Темный пушистый мех на широких до плеч отворотах живописно оттенял матовый нежно-розовый цвет кожи его ангелоподобного лица. Он выглядел моложе своих тридцати лет.
— Я уже послал за Михайлой Васильевичем,— лениво растягивая слова, проговорил Шувалов,— через полчаса он будет здесь.
— Ваше высокопревосходительство, я тут кое-что набросал,— поклонился Фессар.— Мне кажется вполне уместным изобразить вашего поэта в тот момент,
когда божественное вдохновение диктует ему звучные строфы к прославлению ее императорского величества.
— Ну, что ж... У вас, месье художник, острое воображение. Мне нравится ваш замысел.
Шувалову тем более понравился фессаровский эскиз, что он прекрасно подходил к той подписи, которую сочинил сам Шувалов, еще только задумав заказать портрет к печатавшимся в типографии Московского университета сочинениям Ломоносова.

— Московский здесь Парнас изобразил витию,
Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию,
Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,
То он один в своем понятии вместил,—

нараспев продекламировал Шувалов и после короткой паузы уже обычным своим ленивым тоном добавил:
— Эти стихи я желаю поместить под портретом.
— Да, да,— закивал Фессар,— мне помнится, под портретом Лафонтена тоже были стихи. 

— Господин коллежский советник и профессор Михайла Васильевич Ломоносов,— доложил лакей.
— Вот и наш поэт! — воскликнул Шувалов и пошел встречать Ломоносова.
— Здравствуйте, ваше высокопревосходительство! — поклонился Ломоносов.
Мягким, плавным движением Шувалов взял Ломоносова под руку.
— Я тебя вызвал с такой поспешностью затем, что боюсь, убежишь ты опять на свою фабрику, и все лето тебя не отыщешь.
— Убегу, Иван Иванович. Надобно туда ехать. Не выходит у меня один колер.
— У тебя выйдет. Но не о том сейчас речь. Мне пришла мысль украсить твои сочинения портретом, как это делается при сочинениях славных писателей. А тут как раз гравировальщик знатный случился — месье Фессар, член Королевской академии. В своем отечестве месье Фессар сделал портреты д'Аргенсона, дюка Шуазеля, кардинала Линьи и других знатных особ. А мы к тому портрету дадим приличную твоим заслугам надпись.
— Ежели вы, по милостивой вашей любви и доброжелательству к наукам.
намерены отличить мои заслуги, то, право, более, чем портрет, желал бы я видеть исполненной мою просьбу о привилегиях против Тауберта.
— Опять академические дела,—слегка поморщился Шувалов.— Одно другому не помеха, а месье Фессар ждет нас в кабинете. Шувалов представил Ломоносова Фессару.
Низенький, по плечо Ломоносову, Фессар, глянув снизу вверх, быстро заговорил, отчаянно картавя и проглатывая окончания слов:
— Я счастлив, месье Ломоносов, что имею честь познакомиться с вами.
Я счастлив сделать ваш портрет...
— Вот и великолепно,— перебил излияния Фессара Шувалов.— Ты, Михайла Васильевич, не упрямься. Месье Фессар сегодня же начнет работу.
— Месье поэт, прошу вас присесть.
Ломоносов послушно опустился в кресло и положил кулаки на прохладную крышку стола из полированного стекла, некогда подаренную им высокому покровителю не столько в благодарность за благодеяния, сколько в доказательство успехов Усть-Рудицкой стекольной фабрики.
Фессар отложил альбом и в наивном огорчении всплеснул руками:
— Нет, нет! Не так! Вы же поэт, месье Ломоносов, а не мужик, сидящий в ожидании ужина. 

Ломоносов поглядел на свои тяжелые, с въевшейся копотью, умелые и жадные до работы руки и проговорил:
— Стихотворство — моя утеха, а мое дело — физика.
Фессар пропустил его слова мимо ушей.
— Месье камергер,— легко поклонившись в сторону Шувалова, продолжал Фессар,— изволил мне перевести с русского некоторые ваши творения. Они великолепны. Особенно меня восхитило величественное описание стихии: «Трепещет светлый луч среди ночи, и молния из тучи тонким пламенем поражает землю!» Как это живописно!
«Из «Вечернего размышления», похоже,— отметил про себя Ломоносов.— Видно, эти строки:

Что зыблет ночью ясный луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Лихо переврал француз!»

Между тем Фессар продолжал:
— Я решил изобразить тот великолепный миг, когда вас посетило вдохновение и музы диктуют вам оду во славу ее императорского величества. Перед
вами в поэтическом беспорядке листы бумаги, в руке перо, в глазах огонь вдохновения.
Фессар суетливо обежал вокруг грузно сидевшего русского поэта, легкими движениями парикмахера повернул его голову вправо, схватился за его правое колено и потянул из-под стола.
— Вот так,— удовлетворенно произнес Фессар и снова взялся за альбом. Он мягким овалом очертил лицо, наметил глаза, поморщившись, нарисовал
нос («Не нос, а брюква»,— буркнул про себя) и положил возле носа густую тень, потом вывел пухлые губы, нежной тенью округлил лоб и щеки и тщательно вырисовал завитки парика.
— Вас, месье Ломоносов, я изображу сидящим на балконе. Ваша фигура будет очень эффектна на фоне мраморной балюстрады и строгой ионической колонны. А вдали — море, корабли, тучи, молния. Как в вашей оде: «Молнии из туч».
Ломоносова начинала раздражать болтовня француза, но Фессар не умолкал, он считал своим долгом занимать натуру разговором.
— Месье Фессар,—наконец сумел прервать его Ломоносов,— к чему такой фон!
— О! Это гармонирует с образом поэта. Море олицетворяет глубину вашей поэзии, гроза — ее мощь. Месье Ломоносов, забудьте, что вы позируете, и
начните сочинять новую оду, а я постараюсь запечатлеть зримый облик вдохновения.
Ломоносов в сердцах бросил по-русски:
— Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно, господин художник.
Француз, уловив в словах поэта раздражение, вопросительно взглянул на Шувалова.
— Месье Ломоносов говорит, что божественное вдохновение не приходит по заказу,— подавив улыбку, перевел Шувалов.— Не будем настаивать.
— Да, да, конечно,— согласно закивал головой Фессар и, сделав еще несколько штрихов, повернул альбом к Шувалову и Ломоносову.— Эскиз готов.
— У вас очень легкий карандаш, месье Фессар,— проговорил Шувалов.— Тебе нравится, Михайла Васильевич!
Ломоносов ответил не сразу.
— Не только российской поэзии посвящаю я труды мои,— глухо сказал он.— Не в похвальбу себе скажу: во многих иностранных державах почтен я
как ученый. Но в портрете сего нельзя узреть, и то, кажется мне, служит к умалению дел моих.
— Ты, пожалуй, прав,— отозвался Шувалов.— Но думаю, что месье художник найдет способ исправить свою работу. Не так ли!
Фессар на исправление был согласен.
Домой, на Мойку, Ломоносов возвращался пешком. Почти возле дома, у Цепного моста, он вдруг увидел давешний березовый кряж. Он прошел сквозь
заторы, громоздившиеся под Полицейским мостом, и теперь, выбравшись на чистую воду, быстро плыл по самой середине реки, на широкой струе, вливающейся в необозримые просторы Большой Невы. — Пробился-таки! — обрадовался Ломоносов и проводил его долгим взглядом.— Пробился!
* * *
Ветер разогнал облака с бледно-голубого ноябрьского неба. В кабинете посветлело.
Летом Ломоносов так и не дождался, когда Фессар исправит рисунок. Уехал в Усть-Рудицу, и теперь с любопытством разглядывал присланные сегодня утром из университетской типографии листы с портретом.
Кое-что Фессар переменил: на столе появился глобус, ящик с мозаикой, циркуль и транспортир, в глубине комнаты теперь вырисовывались полузакрытые драпировкой полки с химической посудой, но в остальном он остался верен своему первоначальному рисунку. Той же осталась поза, так же за спиной виднелась теперь уже совершенно нелепая балюстрада с колонной, и тот же вид на море.
— Вот чертов француз! — выругался Ломоносов и, повернувшись, окликнул:— Поди сюда, Игнатий. Глянь-ка!
Игнатий, крепостной стеклодув и художник из Усть-Рудицы, взял лист, отставил на вытянутую руку и, сощурившись, принялся его разглядывать.
— Ну, похож!
— Вроде бы похож, Михайла Васильевич...
— То-то оно и есть. Вроде бы. Лицом вроде бы на Ломоносова смахивает, да повадка не та. В эдакой позитуре не стихи пишут, а перед знатными господами стоят те, кто за счастье почитает получить высочайшую оплеушину... В обиду мне такой портрет.
— Вас бы, Михайла Васильевич, изобразить в Усть-Рудицкой лаборатории...
— В фартуке и без парика! — усмехнулся Ломоносов.— Не выйдет. Негоже в простом виде предстать певцу славы ее императорского величества самодержицы всероссийской. А того, что я своими трудами истинную славу российской науки по всему миру распространяю, нашим знатным господам понять не дано.
Даже его превосходительство Иван Иванович надпись к портрету накропал по его куцему пониманию дел моих.

— Ломоносов взял портрет из рук Игнатия.

— А все же не желаю я на коленях стоять. Скажу нашему академическому гравировальщику, пусть портрет, сколь возможно, исправит.
Ломоносов макнул перо в чернильницу, жирным крестом перечеркнул на портрете правую откинутую ногу и двумя четкими, как на его рабочих чертежах, чертами наметил контуры этой же ноги, подвинутой под стол. Потом он еще раз макнул перо и замазал тучи, молнию и корабли.
— В Усть-Рудице, говоришь, меня изобразить надо! Будь по-твоему. Тут мы нарисуем лабораторию Усть-Рудицкую, елку, что возле нее стоит, да дров штабель березовых. Все правды больше будет.
Ломоносов обвел чернилами ящик со смальтой, глобус. Перо, зацепившись, обрызгало чернилами всю гравюру. Ломоносов отложил лист в сторону и вздохнул:
— Стыжусь я, Игнатий, этого портрета. На одно уповаю, что потомки наши не по нему, а по делам моим представлять себе Ломоносова будут...