Рассказ
В нашей вологодской деревушке Палихе, где я родился и провел свое детство, люди в недоброе старое время не называли друг друга по имени-отчеству, а называли по-уличному какими-нибудь, чаще всего обидными, прозвищами.
— Эй, ты, Малышка!—кликали мою мачеху.
Или:
— Эй, ты, Глуханка! — кричали жене сапожника, прозванного Туркой.
Когда женился Иван Менух, на свадьбе его супругу называли в пропеваниях «княгиней» и величали Анной Васильевной. На другой же день «княгиню» попихинские бабы обозвали Свистулькой. Ведь Анна Васильевна родом была из деревни Свистулькино, где работали гончары-горшечники, которые, между прочим, изготовляли и глиняные свистульки-свирельки. Прозвище Свистулька к Анне пристало, и другого имени ей не было.
Женщина она была тихая, скромная. Народила Менуху полдюжины крепких ребят, обшивала их, обмывала, держала в приглядном виде всей деревне на зависть.
Я начал помнить себя рано: с двух-трех лет. Помню, не очень-то привольно жилось мне, сироте, с мачехой-вдовой. Как-то летом я пришел к менуховым ребятам, моим сверстникам.
Играли в «ухоронку»: в избе и на повети, в горнице и сеннике прятались — «ухоранивались» друг от друга. Чтобы трудней было меня найти, я
забрался в дымоход и вылез оттуда весь в саже. Анна и ее ребятишки до слез смеялись надо мной, а мне было не до смеха: придешь домой в таком виде — мачеха изобьет нещадно. Анна сняла с меня длинную, до колен, рубашку — портчонок по возрасту мне еще не полагалось носить,— вылила в корыто чугун теплой воды и так меня прополоскала с мылом, что, по ее словам, я стал похож на ангелочка. Потом взяла гребень, стала расчесывать мои волосы и при этом обнаружила изрядное количество насекомых.
— Господи, до чего тебя, Костюха, мачеха довела! Дай-ка я тебя остригу нагладко.
И, взяв ножницы, остригла волосы под гребешок. Потом принялась стирать мою рубашонку. Насупившись, я сидел голышом на лавке под полатями и ждал, когда кончится это ухаживание. А ребятишки продолжали насмехаться. Кто-то из них обозвал меня цыганенком, а старший из менуховых ребят, уже ходивший второй год в школу, припрыгивал и напевал:
Цыганенок, — поганенок,
твое тело закоптело!
Пришел сапожник Турка — друг моего покойного отца. Увидев, что Анна проявила обо мне такую заботу, сказал:
— Молодец, Свистулька! Отдать бы тебе под опеку Костюху. Доглядывай за ним, а то Малышка доведет его до последней точки.
В тот день я пришел домой чистенький. Мачеха удивилась, а потом вдруг надоумилась дать мне трепку и пошла под окна к Менуховым ругать Анну за то, что та лезет не в свое дело.
Малышка была горазда ругаться, но Анна умела отмалчиваться; выпустив заряд ругани, моя мачеха повернулась и пошла домой, раздосадованная
молчанием соседки. Турка, смеясь, напутствовал ее:
— Эх, Малышка, не на ту нарвалась! У Свистульки хоть кол на голове теши, она слова не пикнет. А вот подошла бы ты к их окнам поближе, ребятишки бы тебя кипятком ошпарили. Они сорвиголовы, не в мать удались.
Мачеха Малышка, пожалуй, и довела бы меня до последней точки, как говорил Турка. Но тайком от соседей она вышла «самоходкой» замуж за какого-то проходимца, позарившегося не столько на нее, сколько на мелкий скарб, оставшийся после смерти моих родителей.
Тогда сельский староста определил меня на сходе под опеку зажиточного соседа. У опекуна была сестра — кривая Клавдия, богомольная и невыносимо скучная. Она утром, после сна, и вечером, перед оном, заставляла меня слово в слово повторять за ней длинные, непонятные молитвы.
Иногда она вела со мной душеспасительные разговоры, объясняя, что такое рай и где он находится.
— А журавли туда могут долететь?—наивно спрашивал я свою опекуншу.
— Нет, дитятко, бог их туда не пустит.
— Почему?
— Нельзя, журавли и всякие птицы все лоно загадят.
— А какое лоно?
— Лоно — это бархатная подстилка с цветами. На лоне детские души играют, потешаются. Хорошо там ребятишкам!
— А чего там растет, в раю?
— Яблоки...
— Кислые или сладкие?
— Только сладкие.
Я вздыхал и сожалел, почему нельзя попасть в рай хотя бы ненадолго и попробовать там яблок. Клавдия злилась, таращила на меня единственный зрячий глаз и говорила:
— Куда тебе в рай, баловню! Туда угадывают только безгрешные душеньки.
— А ты видела душеньку?
— Нет, и никто ее не видел. Она маленькая и невидимая.
— Как зайчик от солнышка?
— Вот-вот, похоже! Светлая и в руки дается только ангелам...
Я задумался над словами моей воспитательницы и припомнил случай, происшедший в соседней деревне, где упал в колодец трехлетний ребенок.
— Скажи, тетя, а из колодца ангелы достали душеньку?
— Как же, обязательно достали.
— Куда им такую, мокрую?
— Ничего, бог высушит и обогреет.
В жаркий летний полдень, устав от беготни с ребятишками, я остался один на речке. По берегу, заросшему одуванчиками и ромашками, дошел до моста и, забравшись на перила, стал смотреть на сверкающую от солнца поверхность речки.
Сначала я заметил каких-то букашек, скользящих по воде. Затем на дне увидел гладкие камни и мелькавших щук и пескарей. Потом от усталости в глазах у меня помутилось, и я, зачарованный, увидел в глубине голубое небо и лучистое солнце.
Солнце резвилось в воде и словно манило меня к себе в гости... Я не знаю, пришли ли мне в голову Клавдины нравоучения, но, очевидно, я в ту пору был не прочь прямым путем попасть в рай.
Поблизости полоскала белье Анна, мать менуховых ребятишек. Она вытащила меня из воды и кое-как привела в чувство. В Попихе этому случаю не придали значения. Только один Турка, любивший меня, купил мне ситцу на рубашонку, а моей спасительнице — на платье и сказал, назвав ее по имени:
— Вот тебе, Анна, носи счастливо.
Медаль бы полагалась за спасение сироты. Молодец, баба!
Смущаясь, приняла Анна от Турки подарок. Платье она сшила сама к празднику и носила его все лето. В Попихе и в соседних с нею деревнях проживали тогда политические ссыльные, поднадзорные. И вот одному из них, армянину, кончавшему срок ссылки, как-то стало известно о
том, что от исправника поступили бумаги о направлении его этапным порядком в губернский город на пересмотр дела. Чувствуя что-то неладное,
ссыльный решил бежать. Не утаивая свое намерение от Менуха и Турки, он сбрил черную бороду и, накинув на голову женский платок, из-под которого спереди торчали смолистые вихры, спросил Турку:
— Ну, душа любезный, на кого я похож?
— На гадалку-цыганку,— ответил Турка.
Мысль нарядиться цыганкой ссыльному понравилась, но где набрать столько одежи? И тогда Менух и Турка позвали Анну на помощь. Анна с головы до ног одела ссыльного. В числе прочих вещей отдала ему и подаренное Туркой платье и даже свои свадебные стеклянные бусы.
Турку это так растрогало, что он, не зная, как благодарить Анну за ее доброту, сказал с восхищением:
— Ай да Анна! Тебя этот человек и
на Кавказе добрым словом вспомнит.
Как тебя по отчеству-то? — спросил ее Турка, стесняясь. И еще бы не стесняться! Десять длинных деревенских годов прожил по соседству, избы
рядом, а вот отчество Анны ему неизвестно.
— К чему тебе? Покойного тятю Василием звали,—нехотя отозвалась Анна.
— Вот что, Анна Васильевна, очень ты уважительна к людям. Спасибо. Только намекни мне, кто тебя будет называть Свистулькой, скулы тому
свррочу! У меня рука не дрогнет...
Я вспомнил далекое прошлое, свою деревеньку Попиху и Анну Васильевну потому, что как-то с бригадой северных писателей был около Архангельска на бумажном комбинате и встретил там одного из менуховых сыновей.
Разговорились. То, о чем я рассказал здесь, он, конечно, не запомнил, но поведал мне о многом другом. Он почти все знал о наших земляках и
общих знакомых. Собеседник то уводил меня своим разговором в сорокалетнюю давность, то сразу как-то неожиданно переносил в сегодняшние
дни.
— Ты помнишь Леньку-Травничка? — спрашивал он меня.— Он из деревни тогда уехал в Ленинград и стал шофером при театре. Возил самую
знаменитую актрису да перелихачил, налетел на трамвай, машину разбил, два ребра артистке сломал, за каждое ребро ему по году принудиловки дали. А в войну был танкистом. Здорово отличился! А ты помнишь Костю Берда? Хуже всех в школе учился.
Но парень упрямый, как бык, взрослым обучился счетному делу и в Холмогорах райфо заведовал, теперь не знаю, где он. Говорят, в больших чинах!
Так одного за другим мы перебрали всех наших общих знакомых. И наконец добрались до самих себя. Мой земляк рассказал, как он стал рабочим-бумажником. Говорил о своем комбинате:
— Бумагу делаем хорошую, охотятся издательства за нашей бумагой.
Твои книги на ней печатались. Кстати сказать, я читал их матери вслух.
— Так Анна Васильевна с тобой живет? — удивился я.
— Со мной. Восьмой десяток ей завершается. Да ты заходи к нам. Интересно, узнает она тебя или нет?
Сколько лет не виделись?..
— Да лет этак тридцать пять... Наверное, не узнает.
— Как сказать, у нее еще такое зрение, что нитку в иголку сама вдевает...
Вечером я пришел к ним в гости. Хозяина дома еще не было. Годы сгорбили Анну Васильевну. Морщинистое лицо стало как будто меньше, из-под платка виднелись седые волосы. Но в прищуренных глазах таился яркий блеск, а во взгляде— пытливость ко мне, пришедшему, постороннему.
Она спросила не то из любопытства, не то из вежливости:
— Вы чей да отколь будете? Подождите, сам-то сейчас должен быть, а женка его работает во второй смене...
— Подожду. Что это, ваши внучата?— спросил я, показывая на двух пареньков, склонившихся над учебниками.
— Да, внучата, самые меньшие.
А от старшего сына мой внук в Москве, на заводе автомобили строит.
Была у него в гостях три года назад. На инженера выучился. А давно ли я его пеленки стирала! Годы-то, годы, как вода, текут...
Говорила она медленно, протяжно и не тем голосом, что я запомнил.
— Понравилось в Москве? — спросил я ее ради продолжения разговора.
— Кому как, а мне тесно там показалось. И суеты много. Мне здесь хорошо доживать. И воздух здесь легче и снег белей. А весна придет да силы
не оставят, я опять картошки, луку посажу. А земелька здесь по Двине хорошая...
Пришел сын Анны Васильевны. Он поставил на стол полбутылки, выложил сверток с солеными сельдями и, подмигнув мне, спросил:
— Ну как, узнала?
— Нет.
— Мама, ты не знаешь, кто это к нам пришел?!
— Обличье вроде знакомое, и говорок наш, а кто он, бог знает...
— А ты присмотрись.
— Нет, уж вы лучше прямо скажите, не хитрите со старухой, а то, может, я и лишнее чего тут сказала...
— Эх, мама, а еще иногда хвастаешься: я, мол, его из бочага вытащила, от смерти спасла, от Турки на платье получила!..
Анна Васильевна не дала сыну договорить, всплеснула руками и постарушечьи заголосила:
— Господи! Костенька, это ты?! Да разве узнаешь? Какой без отца матери вымахал!.. Володька, Петька, наливайте свежей водой самовар:
гость-то какой редкий! Ну-ка покажись поближе-то...
За семейным столом не обошли угощением Анну Васильевну. Она бережно взяла наполненную рюмку и без натуги выпила.
— За гостя, сочинителя из нашей Попихи!
А мы с ее сыном пили за ее здоровье и многолетие.
Константин Коничев
Крестьянка № 11 ноябрь 1961 г.