ДЕВИЗ «ОГНИВО»
Из рассказов, присланных на конкурс
Сквозь дремоту она смутно улавливала словесный гул и беготню в коридоре вагона. Кондукторша заглядывала во все купе, осматривала багажные полки.
— Мальчишка потерялся!
— Как потерялся?
— Сбежал. Воспитательница везла. Из детдома. Чуть задремала, а его уже нет — постель простыла.
— Может, выпал?
— Большенький уже. Спрыгнул, видно...
Евдокия видела во сне, как белобрысый с курносинкой мальчишка во вздувшейся рубашонке вылетел с раскинутыми по-птичьи руками из вагона и кувырком покатился под откос, (Скручиваясь, как кустик
перекати-поля. «Мама!» — с пронзительной болью крикнул он. «Это же Коленька мой!» — почудилось ей, и она открыла глаза.
Взглянув в окно, Евдокия испугалась мысли, что могла проспать свою станцию. Ночь словно переняла ее испуг и стушевалась перед наступившим утром.
Евдокия сложила постель, свернула ее тюком. Она чувствовала себя в поезде гостьей и не хотела причинять хозяйке-кондукторше лишней работы. В вагоне уже
не сиделось. Она вышла с чемоданом в тамбур и еще успела настояться и насидеться, пока кондукторша сказала:
— Подъезжаем.
— Узнаю, свои места, исхоженные.
— Я пошла будить, а вы, поди, и не спали.
— Поспала. А вам разве всех упомнить, где кого будить? Посомневалась я.
— Мне не надо помнить. У меня билеты по порядку уложены: видно кому где сходить, напомню, кто забудется. Спали бы.
— Сердце не спит. Я у сына в Новосибирске в спокое гостила, а места себе не находила: и сяду будто не там; и лягу не на тот бок. Не живала в гостях-то, удобства нет.
Поезд остановился на минутку. Задерживаться было не из-за кого. Сошли три пассажира, принял он одного. Окрестные деревни были малолюдны, и в свою Ждановку Евдокия шла без попутчиков. Попозже утром из глубинных колхозов на станцию понаедут машины, но ждать их пришлось бы долго: А чем ближе к дому, тем нестерпимее становилась тоска по нему. И выходило, что из-за восьми километров не было смысла загадывать попутную машину. Торопила еще мечта о бане. Ванна пришлась ей не по нраву. «Ворочаешься, ни простору тебе, ни пару. Какое же мытье, если не попариться? » — говорила она снохе.
...Дом ее был крайним в деревне, первым к станции, стоял не в ряду улицы, а отступал от порядка за овраг, к речке Крещенке, которая петлей с трех сторон обхлестнула огород. С поливкой не было забот, но река с годами подмывала бугристый берег, на котором стояла баня, все, ближе подбиралась. к ней и грозила обвалом.
Первым делом Евдокия хотела накормить кур. Но они даже не обратили внимания на возвращение хозяйки, клохтали перед петухом и рылись в земле. В кормовом корытце у них обмякла мешанина из отрубей на простокваше. Кормить кур приходила Марина, подруга с незапамятного девичества. Побывала она и сегодня, вероятно, одним заходом, когда гнала корову в табун. Досадуя на кур (был бы корм, а хозяйки хоть не будь), Евдокия подумала, что и кошка прижилась у Марины, не захочет от парного молока возвращаться домой. Придется брать котенка.
Евдокия открыла сени, но не стала заходить в избу, взяла ведра и пошла носить в баню воду. Заодно полила капустные грядки. Пока баня топилась, прополола парники, сняла первый урожай
огурцов, с наслаждением съела парочку, теплых снаружи и прохладных внутри. Первые — самые вкусные.
Солнце уже палило по-дневному. Евдокия пошла мыться. Распарила в тазу веник и плеснула в каменку первый ковшик воды; вода взорвалась паром, обволокла обжигающим облаком. Отворачивая лицо, Евдокия присела и увидела в окно мальчишку. Он пригибался к парнику, шуровал в листве ручонками и выдергивал огурчики, какие еще оставались, самую поросль, воровато запихивал их за пазуху.
«Без хозяйки и огород как чужой. Чей это? — подумала Евдокия о мальчике. — Из дачных или из своих гость?»
Деревенских мальчишек она знала всех. По своим, когда те подрастали, привыкла присматриваться ко всем детям. И теперь, когда свои выросли и разъехались, чужие напоминали ей собственных сыновей и дочерей, самое счастливое время материнства, когда дети были маленькими и нуждались в ней.
Мальчишка по-заячьи бегло озирался и подергивал руками, которые путались в витках огуречных стеблей.
«А ведь это он, беглячок», — вдруг
осознала она. Значит, не сон ей снился ночью в купе.
Евдокия накинула рубашку и, зная, на каком месте скрипит дверь, когда ее открывают, с предосторожностью, чтобы не спугнуть воришку, вышла из бани, босоногая, неслышно подошла к нему. Он. поглядел кверху на облако и увидел женщину. Снизу она показалась ему великаншей. Бежать было бесполезно.
— Огурцы я уже собрала, — сказала она и положила руку ему на плечо, чтобы он шел по глубокой и узкой борозде вперед, и пошла за ним, как за поводырем.
На лавке у порога стояла большая бельевая корзина огурцов.
— Выкладывай, что набрал,
помощничек, — сказала Евдокия. — Колючие они, брюхо нажалят:
Он подошел к корзине, выдернул, из-под ремня рубаху и высыпал, вытряс огурчикки, от которых в корзинке мало что прибавилось.
— Ел сегодня? — спросила Евдокия.
— Ел, — неуверенно ответил он.
— Что ты ел?
— Ягоды.
— Сладко живешь. — Евдокия приставила к столу табуретку и подтолкнула к нему мальчишку. — Садись, — откинула холстинку, под которой прямо на клеенке лежали булка, вареные яйца, угол сыра.
— Сама не стряпала, из гостей привезла, — говорила Евдокия. — Наложили мне всего в дальнюю дорогу, но поезда нынче быстрые, не успела съесть, тебе осталось. Ешь, я тебя стеснять не стану. Пойду домываться. Что с собой унесешь—на твое
сиротство не пожалею. Вещей брать не советую, сразу попадешь на продаже. А хочешь, поживи у меня. Я у сына гостила, выдам тебя за внука. Одним поездом ехали. Никто тебя не заподозрит. Звать-то как?
Гость, ужимая губы, молчал: не подвох ли?
— Ну, как знаешь. Я тебя не гоню и заявлять о тебе не буду. Сам найдешься. Не иголка в стогу. Пойдешь — ворота подопри, кур мне не выпусти.
За столом он сорвал с головы беретик, краем сунул его в карман курточки, но за еду не брался, ждал, когда хозяйка выйдет. Она пригладила ему вихры и, уходя, еще сказала:
— Не переедай, лучше с собой возьмешь.
Из-за стола он видел в окно огород, увидел и ее. В белой рубашке, освещенная солнцем, она напомнила ему что-то такое хорошее и желанное, чего он никак не мог вспомнить.
Стал есть, только когда хозяйка скрылась в предбаннике. Жевал и прикусывал сыр, щипал еще и кекс, потому что хотел съесть все.
Но послышались шаги, и вошла женщина, другая. У той было лицо задумчивое, непонятное по выражению. А у этой по лицу будто прыгали солнечные зайчики.
— Я так и гадала, что Евдокия внука привезет на деревенский
курорт. Какой ты вырос! Ничего от прежнего Никитки не осталось, только нос крючком да глядишь волчком!
— Меня Власом зовут, - из достоинства признался, похоже, что проговорился он.
— А мне помнится: Никитка — на язык накидка! Тебя за молчаливость так дразнили. А может, не тебя, если ты Влас? Тебе про себя лучше знать. Я тоже кому тетка Марина, а тебе, выходит, бабушка. С Евдокией мы — два ведра на коромысле: от полноты пляшем„ от пустоты шумим. Где она у тебя?
— В бане моется.
— Баню топит на семью, а парится одна; Пойти проведать подружку, пару и на меня должно остаться.
Когда через час женщины, умиротворенные и обессиленные, даже как будто похудевшие, вернулись из бани, Влас крепко спал на хозяйкиной
кровати. Когда же он "проснулся, ему по первому впечатлению показалось, что женщины за столом сидели втроем. Третьим был самовар, который блестел чистотой и пыхал жаром.
— Садись, Влас — не умай нас, допивай самовар, мы с Авдотьей не управились, — хозяйничала Марина, наливая ему чаю. — Пей вприкуску — Дух гуще.
Она же распорядилась Власом после чая:
- Бутуз, надевай картуз, пойдем знакомиться с моим внуком. Будет тебе товарищ баклуши бить, может, когда и рыбкой накормите, если не поленитесь вставать.
Провожая гостей до ворот, Евдокия наказала:
— Допоздна, Власек, не задерживайся. Не пригляделся, один в темноте дома не найдешь.
— С Петькой не один, чай, проводит, — заверила Марина.
— Я шторы не стану закрывать — на свет иди…
Вернулся он засветло. Евдокия прислушалась, как под ним скрипят на крыльце рассохшиеся половицы, но не
открыла сразу, чтобы он постучался в ее дом сам. Она отчетливо представила себе, как ночью, когда стражница его, издерганная тревогой за подопечного, уснула крепким обморочным сном, он, перестав притворяться спящим, выбрался из вагона на случайной остановке. А когда поезд ушел, осмотрелся и понял, что оказался на безлюдном разъезде. Вскочил в кузов проходившего мимо грузовика и, доехав до первой деревни, высадился у крайнего домика возле реки.
Впоследствии Евдокия, наводя мальчишку на случайные оговорки, выпытала у него, что приблизительно так все с ним и приключилось. А сейчас она думала, что на бегство и воровство он был смел, а постучаться к ней добром робел, но робость эта ее по-матерински душевно радовала: не одичал, совестился.
Она с порога вслушивалась, как он топтался за дверью, и сразу же откинула с петли
крючок, как только он подергал скобу.
— Рано отгулялся.
— Петька велел отоспаться, чтобы над удочкой не клевать. На рыбалку сговорил, зайдет чуть свет.
— Ужинай и ложись.
— Баба Марина нас творогом накормила.
— От нее голодным не уйдешь. В горнице на диване тебе постелить или на кухне место облюбовал?
— На кухне. Кровать у вас, хоть борись, — как спортивный мат.
— Еще мой дед на семью смастерил. Мы на ней по-деревенски гнездом росли, вшестером поперек кровати укладывались. На этой кровати и я своих детей вскормила. Кто, бывало, задурит, на полати отсаживала. Беспокойные росли, а живут мирно, людям не досаждают. Ложись. Я раньше вас на ферму уйду. Ты еды не забудь взять. Я тебе соберу. Петька шатун: пошли его на речку за водой, он из лесу с грибами придет. Не знаешь, когда ждать. Бабка ему с утра краюшку хлеба в карман кладет.
...Явился Петька с растопыренными карманами. Евдокия уже ушла. На столе в сетке оставила хлеб с вареным вчерашним мясом и огурцы. Отдельно для завтрака были приготовлены вареные яйца, стояла кружка киселя. Кисель выпили пополам, а яйца, чтобы не задерживаться, прихватили с собой. Петька стал есть на дорожку огурец, пожадничал и сказал:
— Куда нам два? Накладывай больше, вон у вас их сколько.
— Не мои.
— Твоя же бабушка, — возразил Петька и стал набивать сетку огурцами.
К вечеру в этой сетке Влас принес пяток добрых лещей и несколько окунишек.
— Крупные клюют, — удивилась Евдокия.
— Мелкую Петька забрал кошке.
Днями Влас стал пропадать с Петькой, у него и обедал. У бабы Марины ему было проще. Смешался с ее внуками — и она, словно наседка подсаженного цыпленка, не отличала его от своих.
— С Мариной мы дружим с детства,— сказала ему Евдокия.— Если тебя сажают за стол, отказываться неудобно. Но и ты приглашай неразлучного
друга к себе домой, не все у него околачиваться.
— У меня нет дома, — буркнул Влас, поеживаясь.
— У меня живешь, — твердо сказала Евдокия, взглядом и голосом внушая ему, что где человек живет, там его и дом.
После того разговора чаще обедали втроем. Но дома ребятам не сиделось. Утрами, когда Евдокия возвращалась с фермы, Власа она уже не заставала. «Так и у меня исшатается, в бегство потянет», — думала она. Мысли теперь у нее стояли на нем, тревожили ее сон.
— Сказывайся, куда уходишь. Я перед людьми и совестью за тебя отвечаю, должна знать, где пропадаешь.
В лесах живем, глухомань, у нас потому и глухомань, что заманит, зачарует человека и не отпускает, гадай, как выбраться. Не пришлось бы искать, — высказала она, выждав его у ворот поздним вечером.—Рано встаю, легла, а спать не могу, о тебе думается—долго нет.
— К отцу Петькиному на покос бегали, заработались.
— Уж и заработались, — усмехнулась Евдокия тому, как по-мужицки деловито произнес он это слово, и, подобрев, заботливо спросила: — Косил?
— Коса большая, в землю втыкается, размаха не хватает.
— Сноровки нет. Петька, поди, косит.
— Приловчился.
—На хозяйстве растет, отцов помощник, материна подпора. И ты брал бы дом на себя, хозяином будешь.
Назавтра, вернувшись с дойки, Евдокия, увидела, как Влас бегал по двору, а
куры, взлохматив хвосты и крылья, гонялись за ним.
— Как на поводке они за тобой. Чем ты их к себе привязал? — подивилась она.
В ответ он вытряхнул из консервной банки клубок перекрутившихся между собой дождевых червей. Куры кучей налетели на лакомую еду, разорвали, разнесли живой клубок. Переклевали червей и опять вереницей побежали за Власом, не понимая, что он манил их пустой банкой.
Евдокия принесла бидон молока, развела на нем с яйцами муки и стала печь блины. Вошел Влас, спросил:
— Что мне делать?
— Мой руки, ешь, — бросила она на тарелку первый блин. — За делами огород запустили, полоть пойдем.
Не дождавшись друга, на прополку пришел Петька.
— Баба Дуня, ты иди, — распорядился он, — мы с Власом вдвоем управимся.
— Управляйтесь, —
тяжело разогнулась Евдокия. — Сколько успеете, торопить я вас не буду. Река шумит, переливается — купайтесь. Лето короткое, скоро в школу, начнется страда ваша зимняя.
Но сперва была страда крестьянская — сенокос, жатва. В деревне без ребят ни одно дело не обходится.
Влас оказался мальчишкой ловким и сметливым. Мужики охотно позволяли ему вершить стога. С их помощью он взбирался на стог, граблями подхватывал с навильника сено и конусом укладывал его к вершине, притаптывал и уминал для плотности от дождя и ветра. Стогометы называли Власа «вершителем». Для него эта работа была желаннее всякой игры, и он не ставил ее себе в труд.
Любил он ходить с Евдокией и по грибы. С Петькой ему не так интересно. Тот больше на деревья глаза таращит, птицам подсвистывает, грибов не видит. Правда, по полету отличит, клест летит или кедровка, вьюрок по стволу скачет или поползень. Зато Евдокия знала грибные места, наверняка ходила. За маслятами, так за маслятами, за груздями, так за груздями.
— Зима у нас нынче будет грибная, — радовалась она.
— Какие зимой грибы? — спросил Влас неуверенно.
— Соленые, маринованные и сушеные. Губницу станем варить, пироги с груздями есть, картошку рыжиками закусывать.
Евдокия уже несколько раз заговаривала с ним о зиме и замечала, что он задумчиво отмалчивался. А поговорить надо было. Лето держалось последними днями. Деревенские ребятишки заметно оживились и стайками, как воробьи к осени, сбивались возле школы, зачастили в библиотеку. Потому Евдокия и спросила:
— К школе в детдом думаешь возвращаться или у меня останешься жить?
— У тебя.
— Я поговорю, чтобы директорша сама затребовала твои документы из детдома. На какую тебя фамилию записывать?
— На твою.
— И твою спросят, и адрес потребуется, куда отписать, что ты остаешься у меня на воспитании.
Проучился Влас недели две, сидел за одной партой с Петькой. Из детдома вместо документов прибыла воспитательница с предписанием забрать беглеца.
— Из детдома он убегает четвертый раз, и каждому бегству пред шествовал а лихая выходка. Однажды расхвастался перед девчонками и с подначки поспорил, что ночует на вершине тополя. Забрался на дерево и взбудоражил весь дом, никого нельзя было загнать в спальни. А он не поддался никаким уговорам и угрозам. Пришлось вызывать из города пожарников с, лестницей. Провозились до полночи, прежде чем в свете прожекторов сняли его с тополя. В другой раз оставил детдомовцев без обеда. Забрался в гидрант и перекрыл вентилем воду. А какой хитрый! Носил с ребятами воду для кухни из колодца — подозрение отводил! Дури на выдумку много, а учиться его нет! — закончила воспитательница.
— Для пятого класса он подготовлен неплохо, — заметила директор.
— Он должен учиться в шестом. Сказался пятиклассником, чтобы легче было бездельничать.
— Старательный мальчик, — вступилась за него Евдокия, — к работе попривык, не тяготится. А сызнова в пятый класс поступил из дружбы к Петьке. По недомыслию, конечно.
Но Евдокию, как повинную, никто не брал во внимание. Пока она бегала за одежонкой, что успела пошить и справить ему, его увезли из школы прямо на станцию. Так она с ним и не простилась.
И опять, как после отъезда последнего сына, пусто стало у нее на душе. Тем сильнее чувствовалось это в пустом доме. Обычная работа стала как будто тяжелее. Мысли о Власе перемежались с воспоминаниями о Коле, Подобно тому сну в поезде.
...Выпал снег, дома присутулились под его тяжестью, деревня похоже что сжалась, как ужималась от холода Евдокия, Она шла с вечерней дойки. По темноте давно уже наступила ночь, и было всего света, что в заслоненных морозом окнах. Горел свет и в ее избе. «Забываться стала, не выключила. Как же это я?» — подумала она. Но, подходя ближе, увидела над трубой колышущийся занавеской розоватый дымок. «Марина хозяйничает, ночевать пришла, тоску мою размыкивать» ,—решила.
Но хозяйничал Влас. У нее обмякли ноги, и она привалилась плечом к косяку.
— Сбежал?
— Сбежал. Не отдавай меня, ладно?
— Не отдам! А я каждый день ждала! Что тебе состряпать?
— Пирог с груздями.
Милиция теперь знала, где искать беглеца. Приехала за Власом уже не воспитательница, а женщина в звании лейтенанта, в должности инспектора. Но теперь за Евдокию вступились оба председателя—колхоза и сельсовета, ручались за нее, что она воспитает мальчика.
— На воспитание сирот, не отдаем, — сказала женщина. — Из детдома можно взять мальчика только на усыновление.
— Баба Дуня меня уже усыновила, — решил дело Влас.
— Усыновила, — подтвердила Евдокия.
— Если усыновила, то не баба Дуня, а мама, — инспектор взъерошила ему волосы и сама взялась оформить документы на усыновление.
Уезжая, она все же сказала:
— Ну чего ему не живется в детском доме? И уход там за ними и забота. Живут, как в доме отдыха. Все-то у них есть. Чего же ему не хватает?
«Матери...» —подумала Евдокия. Но промолчала.
Журнал "Крестьянка" № 6 1980 год
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области