Любовь Кабо
I
Звонит будильник: девочки, вставайте, девочки!.. До знакомой калитки—метров двести по скользкой, словно намеленной дороге. От звонких ребячьих голосов, разом плеснувшихся навстречу,— привычный теплый
толчок в сердце: «Вот они, мои...» Еще и проснуться толком не успеваешь, а уже приступаешь к работе: «Томочка, почему у тебя пуговица оторвана? Кто у тебя шеф? Петя, в каком ты виде!..»
В общем, это только родная мать не успевает проснуться, а уже всей душой в своих детях, В столовой — завтрак; кто-то не так вошел, не так сел; третий класс слишком возбужден, шестой не справляется с дежурством... Кропотливое домашнее воспитание, адресованное не единственному обожаемому ребенку, а десяткам и сотням детей. В обычной школе учитель только еще торопится к первому уроку, а в школе-интернате уже целое утро за плечами: все постели заправлены, все косички заплетены...
Идут уроки. Или столичное образование теперь таково, или Московский государственный пединститут имени Ленина не поскупился — действительно прислал сюда лучших, но уроки на подбор: живые, талантливые; на заинтересованных, думающих, активно работающих ребятишек приятно смотреть.
В печати в свое время появилось сообщение о том, как группа выпускников Ленинского педагогического института решила осуществить идею молодежной школы-интерната, то есть такой школы, где все учителя — выпускники одного и того же института, люди, сблизившиеся еще на студенческой скамье. С этой целью и приехали они сюда, в поселок Горняк, Алтайского края, летом 1961 года восемнадцать товарищей, молоденьких, только что испеченных учителей.
В печати освещалось и то, как встречены были молодые энтузиасты, как местное начальство заставило неопытного директора принять недостроенное помещение; как трижды в день приходилось водить ребят в переполненную рабочую столовую, а мыть в поселковой бане; как не было еще ни мастерских, ни этого вот огромного физкультурного зала, н классов тоже не было, н уроки приходилось давать в спальнях. А ребята — что же! — свезенные из различных детских домов, ребята бесились от всей этой неразберихи и неустройства, выворачивали водопроводные краны, грубостью и претензиями отвечали на самоотверженность и доброту.
Всему этому сейчас трудно поверить. Нормальный день в нормальной, хорошо поставленной школе. Приветливые детские лица: «Вам помочь? Вас проводить?» Стриженая девчурка доверчиво льнет к руке теплой головенкой: «Вы к нам в гости, ага?..»
Обед, часы отдыха (для ребят) — и снова продолжается рабочий день. В пионерской комнате заседает совет командиров. Ведет его девочка очень наступательного склада. Она говорит: «Не за что восьмому классу присуждать вымпел: у них мальчишки от шефства отказываются...» «Неправильно!» «Правильно! Вот и «Справедливые» скажут»
«Справедливых» по классам выбирали по особому такому признаку — за справедливость. «Справедливая» из восьмого класса встает: «Все правильно, проигрываем соревнование...» Во взглядах ее одноклассников — уважение и бессильная ярость: место в соревновании — это не просто красный самолетик или зеленая черепашка на фанерной доске — это поездки в Москву или в Горный Алтай, на Телецкое озеро…
Внизу, в мастерских,
пожилой мастер объясняет завороженным слушателям, как надо выжигать по дереву. Сам простодушно увлечен, останавливает двинувшегося было корреспондента: «Подождите, сейчас будет самое интересное»,— хочется ему и приезжего человека научить чему-нибудь дельному...
Рядом, из физкультурного зала, доносятся мягкие толчки бегущих ног: «Хоп, хоп!..» Светлана Волкова любовно расправляет послушные ребячьи тельца: «Ноги прямей, вот так! Спину выгни...» Этажом выше группа малышей истово репетирует с куклами сказку «Колобок»: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел...» Вот бы сюда кого — Рину Зеленую!».
Словом, куда ни пойдешь — везде своя серьезная, очень важная жизнь; к кому ни обратишься — каждый занят делом. «Ага, вот!» Личность лет десяти решительно ничем не занята, вяло ковыряет стенку в учительской. «Ты что здесь?» «Прислали». «Небось, натворил чего-нибудь?» Человек огорченно шмыгает носом: «Подумаешь! Ничего такого и не сделал — наврал...»
Крошечное государство, живущее по чистым в милым законам, не знающее снисхождения к человеческим слабостям, сурово творящее суд и расправу!..
Идет так называемая самоподготовка. Пятиклассники трудятся на совесть, что-то пишут, помогая себе губами и языком, а у батареек мнется человек шесть притихших малышей-первоклашек, уважительно поглядывают на старших своих друзей, «А малыши что здесь делают?» Классный воспитатель Нина Мамиконова с трудом сдерживает улыбку: «О, это очень серьезные нарушители!..» Оказывается, пятиклассники наказали своих подшефных, самозабвенно бродивших по лужам,— пусть теперь стоят у батареек и сохнут; пусть-ка они поглядят, между прочим, эти первоклашки, как умеют себя вести порядочные люди...
Бедный корреспондент! Он проделал пять тысяч километров, чтоб с кем-то там из учителей поговорить по душам, а говорить ему не с кем: все заняты. Заняты неотрывно, целый день. После ужина? После ужина Нина Щеглова и Маро Хачатурян проводят вечер Моцарта. Остальные учителя могли бы, пожалуй, уйти: ребята все собраны в одном зале, а чисто «сторожевые» функции — стоять и наблюдать,— эти функции здесь не в ходу как-то; остальные могли бы,
повторяю, уйти, но вот так, «по-человечески», хочется узнать что-нибудь новое о Вольфганге Моцарте и хорошую музыку послушать…
К себе, в общежитие, учителя возвращаются только после отбоя, после десяти часов, В семь часов утра ушли из дому, после десяти вечера возвращаются. Все ли читателю понятно? Ох, братцы, если хотите легкой жизни, не идите в учителя! Не идите: вся жизнь растратится на этих вот ребят, вся, без остатка, другой жизни вам никто не подарит; и сколько же терпения надо, и доброты, и
любви к детям — подобного самоотвержения, пожалуй, не знает пи одна другая профессия в мире. Будем говорить прямо: ведь рабочий день не нормирован совершенно, и не только в школе-интернате, а и в обычной школе — это только кажется, что там он нормирован; и будем говорить прямо: миллионеров среди учителей мы как-то еще не встречали...
Вот учителя вернулись в свое общежитие, вымотанные и веселые, а разговоры, господи, разговоры-то опять о ребятах! И ведь надо еще готовиться к урокам!..
Я написала вначале: «Или столичное образование таково, или институт действительно прислал сюда лучших...» Вот в чем секрет прекрасных уроков — в тщательнейшей подготовке, в неутомимом труде. Сколько они еще просидят, эти девушки,— до часу, до двух, до трех? В половине седьмого прозвонит будильник.
Нашей печати как-то пришлось выступить в защиту этих девушек от всяческих наговоров. Обывательская фантазия — она ведь не бог знает как богата, на каком бы посту ни грешили ею: конечно, «моральное разложение», «ночные сборища»... Бедные подружки, а когда им и собраться, если не за полночь, отвести душу, поговорить? Понимают ли их бюрократические недоброжелатели, что это значит — круглосуточная интернатская вахта?..
Было, было и «моральное разложение», что таить!.. Ниночка Щеглова снимала порой с гвоздя гитару — и молодость вырывалась наружу, и столько было при этом смеха, и непринужденнейшего веселья, и дружеской теплоты. Очень славно среди сердечных людей, хорошо поют в поселке Горняк, Алтайского края!..
Мы с тобой вернем еще назад
Эти ночки поездные.
Нам с тобой о встрече говорят
Гудочки паровозные...
II
И еще один интернат — совсем другой, вовсе не в Алтайском крае. Обыкновеннейшая деревня: саманные домишки жмутся один к другому, от палисадника до палисадника степенно прохаживаются чьи-то куры... В одном домике живут, предположим, мальчики пятого класса, в другом — мальчики шестого, в этом, безобразно удлиненном, ступеньками карабкающемся на сопку,— малыши…
По единственной улице непрерывно
снуют ребята, торопливо пробегают, не забывая бросить на
ходу «Добрый день!» или «Добрый вечер!». Изредка пройдет учитель — пальто внакидку, стопка тетрадей прижата к груди.
Самый угол целинной степи — Где-то между Кокчетавом и Атбасаром. Ровная, как скатерть, степь вдруг начинает коробиться, мяться, ершится лесом, извергает из недр своих камни и каменюги. Чем глубже в лес, тем земля вздыбливается причудливее и круче, свирепее нагромождение скал. А за лесом — степь, а за степью — еще лес, за горизонтом — еще горизонт». Как это у Гоголя: «Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться н пройтись ему?»
Называется все это великолепие «Сандыктав» — «Щедрые горы»; самое место, согласитесь, для такого вот ребячьего мирка. В окна классов неотступно просятся сосновые ветви. Порхнет с ветки на раму расшалившаяся птаха, выбьет по стеклу торопливую строчку: «Ребята, я вот она!..» Шмыгнет белка, сметая осеннюю паутинку развернутым, как флаг, хвостом. Сидеть изо дня в день в таком вот классе, наблюдать между делом, как грустно опадает лист за окном, или, наоборот, как весело проклевывается весенняя зелень, рассеянно улыбаться этой вот шаловливой строчке по оконному стеклу. Кажется, никакой воспитательной работы и не нужно больше: ребячья душа добра, и светла, и не омрачена ничем — сказка!..
«Ага! — разочарованно скажут сандыктавские учителя. — Мы так и знали: и вас потянет на сказку!»
Они очень молоды, сандыктавские учителя, во всяком случае, большинство из них — вчерашние выпускники одесского, уральского, местных вузов. Их одолевают не только сегодняшние дела, но и завтрашние заботы.
«Что делать? — Это говорит Маргарита Васильевна Рахматулина, председатель Сандыктавского методобъединения математиков, прелестная девушка (да простит меня уважаемый председатель), с чистыми, как озерца, глазами.— Вот спорим о передовом учительском опыте — о Липецке, о Ростове.
А ведь и нам тоже хотелось бы расти дальше, многое уметь, организовать всю эту взаимную выучку. Посудите сами — когда? В течение дня вздохнуть некогда...» Все ли понятно? Говорили мы о поселке Горняк, Алтайского края, о дружной группе выпускников одного и того же вуза, взявших на себя интернат; сейчас говорим о поселке Сандыктав, Целиноградской области, о первом попавшемся интернате, об учителях, набранных, что называется, «с бору по сосенке»,— нарочно говорим об очень разных интернатах и очень разных местах. Видите, беды одни и те же.
Две совершенно различные школы. Так и вписывается в эти вот «Щедрые горы» здание из алюминия и стекла, а стоят здесь, увы, жалкие саманные домишки. Смотрит унылая солончаковая степь в огромные окна «горняцкого» интерната. Очень разные интернаты. В поселке Горняк, например, напряженно ищут, что бы такое придумать, чтоб труд ощущался ребятами как насущнейшая необходимость,— не получается как-то; в Сандыктаве необходимость эта возникла сама собой. В Сандыктаве едят то, что взращено и вскормлено на собственном
подсобном хозяйстве, носят то, что сошьют сами,— от трусиков и косынок до ватных пальто; здесь каждая мелочь создана ребячьими руками; даже эту вот площадку для игр сделали старшие для малышей — карусель и качели и совсем настоящий корабль, носом разрезающий валы шелестящих
листьев. Но никак здесь не найдут истинных форм самоуправления: учительская мысль, добрая, живая учительская воля все равно перехлестывает ребячью инициативу. Зато там, в Горняке,— боевые советы командиров, система шефства, постоянное ощущение ответственности за весь коллектив... Короче говоря, у каждого интерната свое.
Нас сейчас интересует то, что является повсеместным: эта вот страшнейшая учительская перегрузка.
Вот мы говорим: «Самоотверженнее нет труда...» А может, все проще, и, может, пора положить конец этому нашему грошовому умилению: «Ах, подвижничество, ах, самоотверженнее нет труда...» Профессия как профессия — всё! И требовать от человека она должна столько же, сколько и любая иная. Пора положить конец этой перегрузке — ничем не оправданной и, с самой высочайшей государственной точки зрения, глубоко вредной; об этом говорится на всех учительских конференциях.
Она очень многое может выдержать, учительская молодежь,— сегодня мы говорим в первую очередь об учительской молодежи,— и спать пять часов в сутки и работать остальные девятнадцать, но ведь надо успеть и привести себя в порядок, и к окружающим ровесникам присмотреться, не все только к своим ученикам, и, прямо сказать, влюбиться, завести семью. Но останемся в пределах профессионального разговора: сколько может учитель повторять институтские лекции? Всякая наука идет вперед, за нею надо следить. Надо разбираться в искусстве и литературе, быть самым сведущим, всесторонне развитым человеком, образцом для окружающей молодежи, иначе какой же ты учитель? Как бы ни перестраивалась школа, что бы и как вокруг нее ни решалось, основа основ в этом — в профессиональном уровне учителя, в самой личности его.
Очень много хорошего писали местные газеты о молодом сандыктавском математике, выпускнике Одесского университета Вадиме Анатольевиче Могильницком; это уверенный в себе, знающий учитель, человек ироничный, умный,— ребята за такими, как правило, идут в огонь и воду. А он сердит: за лестными газетными строками ему не без основания чудится легкомыслие и неосведомленность. Кто вникнет в глубины профессионального самочувствия? Учитель один, всегда один за закрытыми дверями класса. Каждый новый урок ставит перед ним еще не решенные человечеством проблемы, и даже самый опытный воспитатель однажды в год — первого сентября — отправляется на открытие и завоевание неведомых земель».
А вечная профессиональная неудовлетворенность — вечная! Долгие годы ждет учитель видимых результатов своего труда. Сколько раз за это время покажется ему, что
все идет прахом, все, земля разверзается под ногами! И снова терпеливо, любовно, по кирпичику воссоздает учитель, рухнувший, было мир. Опытному легче, он уже знает радость общения с людьми, которые из строптивых учеников стали пожизненными друзьями. Опытный умудренно смотрит на сегодняшнюю зеленую поросль: «Перемелется — мука будет; дурите, как вам вздумается, вот вы у меня где все» Неопытному нечем себя утешить.
Учитель, особенно молодой, голоден по профессиональному общению; ему необходимо чувствовать себя среди единомышленников, в коллективе. Не потому ли так оживился Вадим Могильницкий, узнав о далеком поселке Горняк, об опыте Ленинского пединститута: «Молодежный интернат — вот здорово! Может, это то самое, что нам нужно?»
III
Может быть! Ведь говорил когда-то Антон Семенович Макаренко, что истинное воспитание осуществляется не единственным педагогом, будь он хоть расхороший, а целым учительским коллективом. К ученику должны быть обращены не Иван Иванович и Петр Петрович, люди разные, каждый по-своему требующие своего, а Единый Большой Воспитатель. Что может быть более едино и цельно, чем такой вот коллектив молодежи, сдружившейся еще на студенческой скамье?
А как он безотказен, такой коллектив, сколько может взвалить на свои молодые плечи! Он готов работать творчески, и только творчески; вот уж где возможность профессиональных контактов не ограничена! А какова возможность игры!.. Да, да, той самой, о которой опять-таки говорил Антон Семенович,— с учащимися, дескать, надо постоянно играть, играть молодо и увлеченно. Не потому ли на вопрос, кого бы он предпочел: опытного, пожилого учителя или начинающую девчонку,— Антон Семенович, не задумываясь, отвечал: «Девчонку». Преимущество молодости и непосредственности было для него очевидно.
Одним словом, подобный опыт уже есть — молодежного интерната в поселке Горняк, Алтайского края,— мы не вправе с этим не считаться. Мы для того и заглянули на целину, в Сандыктав, в первый попавшийся интернат, чтоб лишний раз убедиться: молодые учителя, где бы они ни были, смутно мечтают о чем-то подобном.
О чем же говорит опыт Горняка? Он говорит: очень оправдан самым метод засылки выпускников на места «обоймами» — от этого выигрывают и сами выпускники и будущие их учащиеся.
В самом деле! Вам приходилось когда-нибудь из урока в урок сидеть в одном каком-нибудь классе? Господи, вспомните свои школьные годы! Умные, талантливые, великолепно работающие на уроке математики люди через какие-нибудь десять минут, на уроке черчения, например, по мановению ока превращаются в зверенышей с
разнузданными инстинктами — все зависит от того, каков противостоящий им учитель. Здесь, в Горняке, то, о чем мы писали вначале, тот самый Единый Воспитатель: ученик словно в добрые клещи попадает — не вырваться! Требования одного учителя подхватываются и осуществляются настойчивостью другого; то, что не успел сделать предметник на уроке, осуществит пришедший на смену ему воспитатель. «Они у нас умные, молодые, красивые — очень хорошие!»— с гордостью говорят «горняцкие» ребята о своих учителях. «Они»! Выделить кого-нибудь особенно ученики не в силах,— все учителя веселы и ласковы, все более или менее одинаково учат (один педагогический выпуск!), у всех приблизительно одни и те же взгляды на жизнь. О профессиональном самочувствии этих учителей мы тоже уже писали — нужны ли им особые методсовещания при постоянном дружеском деловом контакте?
Но опыт Горняка говорит и о другом: в молодом коллективе должен быть обязательно человек с немалым педагогическим стажем, с умудренной душой,— директор ли, завуч, старший ли воспитатель; во всяком случае, человек, имеющий вкус к работе с молодежью. Именно такого директора, кажется, обрел «горняцкий» коллектив в лице А. Ф. Точилина, пожилого, опытного и доброжелательного человека, — в конце концов, обрел!.. Первый директор Виктор Опалихин, вчерашний студент, с этой работой не справился, о втором, Федоре Пыжьянове, тоже вчерашнем студенте, мы еще будем иметь случай говорить... Молодые учителя уважают и любят А. Ф. Точилина; он, в свою очередь, не нахвалится молодым коллективом. Вот что показал пример Горняка: опыт и энтузиазм великолепны в союзе; ведь и Антон Семенович набирал «девчонок» в свой коллектив.
Итак, оправдано создание педагогических коллективов еще в институтских стенах. Формироваться они должны не меньше, чем за полгода до окончания вуза, знакомиться на какой-то общей работе, стажироваться заблаговременно в лучших интернатах. А дальше — постоянная помощь и контроль со стороны alma mater; все это вовсе нетрудно организовать, особенно на базе областных педвузов.
Ох, они непременно должны знать друг друга, будущие члены педагогического коллектива! Чтоб не получилось так, как в Горняке, когда на место первого директору Виктора Опалихина, был назначен его товарищ, энергичнейший Федор Пыжьянов. Откуда что взялось вдруг — грубые окрики, самодурство, легкая клевета в адрес нывших своих друзей! Оказывается, студенческий демократизм давно уже претил Пыжьянову; власть есть власть, в конце-то концов!.. Обо всем этом уже писалось в «Комсомольской правде» — о том, как Федор Пыжьянов с благословения местного руководства подмял под себя молодой коллектив. С тревогой писалось: почему Пыжьянов делает в районе
бурную карьеру? Через несколько месяцев он уже был назначен заведующим роно! Отвлекусь в сторону: несмотря на выступления центральной печати, Пыжьянов продолжает делать карьеру — случай беспрецедентный! Некем заменить, что ли; уж не оскудела ли русская земля дельными и талантливыми людьми?
И тут напрашивается еще один вывод, может быть, важнейший: какова воспитательная роль вузовских комсомольских организаций?
Как могли выпускники столичного вуза не разглядеть политического смысла происходящих вокруг них событий, почему всю историю с Федором Пыжьяновым они рассматривали только как личные свои неприятности и лично над ними нависшую угрозу? Гражданственности, политической активности — вот чего «горняцким» учителям не хватило.
И кое в чем, увы, были правы обвиняющие их недоброжелатели. Как случилось, что целый отряд образованной столичной молодежи, при всей чистоте своих намерений и безусловной добросовестности, не стал своего рода культурным центром в этом отдаленном районе? Неопытность, неумение организовать свое время, безусловная занятость — все это так, но и студенческая привычка вечно вариться в собственном соку. Все те же вопросы вузовского воспитания: недостаток подлинного демократизма, высокой гражданственности.
Незнание жизни — кто в нем виноват? Не является ли задачей вузовских комсомольских организаций — подготовить будущих педагогов к предстоящей жизни, уберечь их от первых толчков и разочарований? Не беспомощно администрировать, как это порою делается в комсомольских организациях, не оглядываться бесконечно на распоряжения деканата и
приказы ректора,— нет, быть хозяевами студенческой жизни. Добиваться разнообразнейших связей с жизнью, с будущей специальностью — системой шефства, дежурствами в детских комнатах, деловой организацией воспитательской практики. Учитель! Это всегда высший авторитет для окружающих, не только для своих учеников — для всего населения; во всяком случае, должен быть таковым.
IV
С тех пор, как вы уехали, прошло уже четыре дня. Но эти дни для меня показались, как будто я не видел вас целый год. Уже сейчас ребята по вас скучают и часто грустят, стоя у окна...»
Получали ли вы когда-нибудь
такие письма? И чтоб на конверте было крупно написано: «Почтальон, быстрей!..» И чтобы кончалось оно стихами: «Только вперед, к штурму высот!»» — сразу видно, что письмо это писал мужчина.
Такие письма получает одна из горняцких учительниц, вынужденная по болезни на несколько месяцев покинуть своих ребят.
«Наши девочки ходили и вздыхали, как бы чего не случилось с вами в дороге. Напишите, где вы сейчас дома или в больнице? Как себя чувствуете, как доехали?» Письмо явно написано сердобольной женской рукой,
Целая куча вопросов. Что делать с девочкой, которая лазает по чужим тумбочкам? Обнаружилась же такая история, и класс взволнован. Как поступить с мальчиком, который очень, просто очень нравится автору письма, а он между тем ко всему равнодушен — не к автору письма, а именно «ко всему»? Как его воспитывать — «не могу же я подойти к нему первой»? И как вообще жить дальше на белом свете?..
Хотите получать такие письма — идите в учителя!.. Что-то, видно, есть в нелегкой этой специальности: из нее не уходят.
Наша литература любит показывать этакого смиренника учителя, в скромной своей доле неизвестно зачем хранящего старые тетрадки своих питомцев; питомцы эти, непременно преуспевающие, достигшие каких-то там высот, с ученической робостью мнутся у учительского порога. Эти разговоры: «А помните, как вы меня выгнали из класса?». «А помнишь, у тебя всегда был ужасающий почерк?»... Этакий благостный и, право же, унизительный для учителя шаблон!.. Словно он не думающий, не интересующийся многим на свете человек, этот учитель, не активнейший гражданин, словно так уж и не о чем с ним говорить!..
Все не так, все иначе — значительней, лучше. Прекрасное чувство, не каждому доступное: эти умные, интересные люди, бывшие ученики,— иные из них могли быть всякими, а выросли вовсе неплохими; в этом есть и твоя, учительская заслуга. Кое-чем они действительно
обязаны тебе, но и ты, в свою очередь, им обязан: изо дня в день они отдавали тебе свою доброту, свое понимание, свою юность. На человеческом языке все это, кажется, называется очень просто: дружба. Живые человеческие связи, сохраненные на всю жизнь,— если, конечно, ты, учитель, достоин этого. Постоянно расширяющаяся сфера дружеского общения, постоянное ощущение воздействия своего на людей — пусть даже иногда и небольшого, а иногда и очень большого! — вечный загад в завтрашний день, дыхание молодости — вот в чем самая сущность лучшего на свете учительского труда.
Идите в учителя, несмотря на все трудности, на все недостатки этой профессии!.. Идите! И подросток с ломающимся баском, навсегда убежденный вашими словами, будет смотреть на вас откуда-то с задней парты угрюмоватым, влюбленным взглядом. И какая-нибудь девчурка, не знающая материнской ласки, будет льнуть к вашей руке теплой стриженой головенкой: «Вы к нам насовсем, ага?..»
Журнал «Юность» № 7 1963 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области