ИСТИННЫЕ ЦЕННОСТИ: ЧУВСТВО ДОЛГА
(отрывки из писем)
Время поставило часть нашего молодого поколения перед испытанием сродни тому, через которое прошла страна в Великую Отечественную... Причины афганской войны, тайные и явные ее пружины — дело особое, требующее серьезнейшего историко-политического подхода и оценки. Так или иначе, но тысячи ребят прошли через Афган. И несут его теперь в своих сердцах, сопоставляют военную свою жизнь с тем, что окружило их затем в гражданском мирном бытии.
Об «афганцах» сейчас пишут много. Пишут о подвигах, о наградах, о боли, о мужестве... О пьяных побоищах в московском парке имени Горького тоже пишут. И о том, что поступают «афганцы» на прибыльную службу к проклюнувшимся в нашей действительности мафиози. О спившихся героях, продающих ордена за литр водки. О забытых, неподвижных инвалидах. О мыкающихся матерях и женах сгинувших на войне солдат. О разбитых, оскверненных могильных плитах. Много чего привнес в нашу жизнь Афганистан... Пройдя испытание, «афганцы» выполнили свой долг...
«До Афгана несколько месяцев нас готовили в Союзе. Знаешь, сколько раз я стрелял до Афгана? Девять! Зато несколько ведер зеленой краски извел на «озеленение» территории части перед приездом комиссий. Много их было, этих комиссий, и, видимо, остались они довольны нашей подготовкой, раз послали воевать. Вот и учились мы воевать сами, но только те, кто не погибал в первые же дни».
* * *
«Я думаю, из меня получился бы неплохой военный. Родители помешали остаться в армии... Мать сказала, что за Афган она сполна заплатила...»
«Говорят, что человек должен пережить четыре состояния: любовь, войну, богатство и бедность.
Мне для полноты картины осталось пережить только богатство. А вот главное, войну, уже пережил. И хоть ненавижу я ее и глупость начальства, стоившую жизни ребятам, ненавижу... Но было там, в Афгане и другое».
* * *
«В тот день мы и не настраивались на серьезный бой. Подошли к кишлаку. По нашим сведениям, духов там не должно было быть. Но надо проверить. Проверить вызвался я.
Ну и нарвался на засаду. Духи, правда, подумали, что я не один. И открыли такой огонь, что, наверное, роту можно было положить. Но уж видно, в рубашке я родился. Взрывной волной забросило меня за дровяной склад.
Осела пыль. Тишина. И слышу я в своем приемнике голос командира: он начальству о потерях докладывает. И называет меня. Сообщает об отходе роты на исходные позиции. А я ничего поделать не могу. У меня ведь только приемник, передатчика нет. И не то что выстрелить, дать какой сигнал — пошевелиться не могу. Духи сразу обнаружат, и тогда мне уже не выкарабкаться.
Идет минута за минутой. Чувствую, что жизнь уходит. Прямо вижу, как командир отводит роту и как к вечеру похоронку на меня в штабе оформляет. Как вдруг с той стороны, где рота залегла, ударил автомат. Длинная-длинная, на весь рожок очередь. А потом граната, другая, третья... Кончились гранаты, камни полетели. У духов суматоха. Они все внимание туда. Я же успел за угол каменного дома забежать, там уж меня так просто не достать было, и оттуда из ракетницы в воздух...
Наши поняли, что жив я. Ну и ударили из всех видов оружия. Духи не выдержали, уползли — у них в том кишлаке подземные ходы нарыты были.
Потом уж мне рассказали, что, когда был получен приказ «отходить», друг мой, Сенька, как с цепи сорвался. Кричит: «Не верю, что Игорь погиб, не такой он человек, чтобы в дыре этой загнуться». Оно, наверное, так и есть... Короче, Сенька разрядил свой автомат, гранаты побросал... Вызвал огонь на себя. Дал мне шанс.
Про себя Сенька тоже говорил, что, мол, нет такой пули, которая для него была бы отлита. Что верно, то верно. Пули не нашлось. Сенька на мине подорвался. За полгода до своего дембеля».
* * *
«Думали: уже все... Проскочили. Думали: все вместе домой вернемся. Живые. И дембельские альбомы у всех готовы были.
Так уж заведено в армии: покупаешь альбом потолще да покрасивей, «оформляешь» его всяческой армейской атрибутикой — звезды рисуешь, танки, пушки, самолеты из журналов вырезаешь и наклеиваешь, на первую страницу — повестку в военкомат, а поближе к концу службы — приказ Министра обороны об увольнении в запас, между ними помещается вся твоя солдатская жизнь на фотографиях: друзья, отцы-командиры, а то и девчонка, если повезет. В самом конце — общая дембельская фотография: все в парадной форме, со всеми положенными и неположенными регалиями, а рядом те, кто из тебя, по их же выражению, человека два года делал. В общем, альбом как альбом.
Но вот эта операция. За полтора месяца до Приказа... Восемь ребят нашего взвода погибло. Четверо моего призыва. Мы их альбомы потом родителям переслали. Там все как у меня, только не хватает этих последних страниц.
Потеряли мы в том бою двоих, «духам» куда тяжелее пришлось. А тут ночь. В Афганистане ночи как чернила.
Хоть полная луна светит — рук своих не увидишь. «Духи»-то привычные, ребята наши из Средней Азии тоже, а мы, москвичи да рязанцы, как котята слепые. Надо отходить, но замполит уперся и ни в какую. Нельзя, говорит, трупы оставлять. Это точно, это мы и без него знали. И не только из-за того, что перед начальством за убитых отчитываться надо. Нехорошо своих ребят на поругание оставлять. «Утром заберем,— говорим замполиту,— обязательно». «Нет,— отрезает он,— немедленно». Пошли. Не пошли — поползли. На ощупь.
Нарвались на «духа». Я его утром разглядел: худой, в тренировочных штанах, с нашим, видимо, трофейным пулеметом. Пулемет старенький, изоляционной лентой перевязан. Так и появились две лишние страницы в моем альбоме. Там ребята в цинковых гробах и мы в парадной форме».
* * *
«Война есть война, смерть, кровь, грязь — этого хватает. И убивать приходится. Вроде привыкаешь к этому, и к тому, что тебя могут убить, тоже привыкаешь. Но случаются моменты, когда ты отчетливо ощущаешь в себе... невозможность быть в войне, когда она отодвигается и когда человеческой жизни возвращается истинная ее ценность».
«Дикий был бой. Мы троих потеряли. Командиру грудь осколком разорвало. Он потом в госпитале умер. Так что злы мы были; казалось, что зубами будем душманам глотки рвать.
И вот врываемся мы на тот холм, с которого они нас обстреливали... Забегаю за скалу. Передо мной дух. Поднимаю автомат. И вдруг вижу: дух-то совсем парнишка, лет ему двенадцать. А в руках базука, и видно, что из этой базуки он только что стрелял. Стоит он напротив меня — не шелохнется. Не моргнет. И чувствую: ненавидит он меня, еще немного — вспыхнет.
За мной взводный. Увидел пацаненка с базукой — сразу за автомат. Да я дуло в сторону отвел, очередь в камни пришлась. Взводный мне кричит: «Душманам, сука, продался?! В своих стрелять не хочешь?» В «своих» — это потому, что я таджик по национальности.
Понятное дело: операция только что закончилась, взводный самых близких друзей потерял. Он тоже человек, у него тоже нервы.
Только зачем он мне про «своих». Таджик, русский, украинец — там все под пулями ходим, там нет наций. Просто передо мной стоял ребенок. Не «дух», не бандит.
Непросто пережить такие моменты. Начинаешь всех подряд жалеть: и мальчишку этого обманутого, и взводного, который полчаса назад чудом отбился от «духов», и ребят своих — живых и мертвых, и себя...
Через несколько месяцев после того случая занесло нас в дальний кишлак. Места незнакомые. Проводник нужен. Вот и взяли мы пацаненка, лет двенадцати. Я — за переводчика. Ну, и пока он нам дорогу показывал, возился с ним, был рядом. Кормил, спать укладывал.
И вот ночь. Лежим мы с ним рядом. Над нами небо. Луна. Огромная. Желтая.
Я говорю: «Интересно как получается. Моя мама сейчас на эту же луну, наверно, смотрит».
Пацаненок аж подскочил: «Как на луну?! Врешь! У вас там круглый год темень. Вы все ходите с оружием. И женщины наши ходят с оружием. Вы даже спите с автоматами и ножами».— «Кто ж это тебе наврал?» — «Приходил человек... Из заграницы, с той стороны (из Пакистана, значит), он про вас все знает».
Что ты будешь делать? Хорошо — язык у нас один. Ну и принялся я пацаненку про свою жизнь рассказьвать. Завтра вставать ни свет, ни заря, а мы не спим.
А когда все ж таки задремал наш проводник, то во сне меня за руку взял. Так и проспал до утра».
* * *
«Вернулся я из Афгана. Ничего. Вроде все нормально. Жизнь идет себе. Мирная.
А потом гляжу я на себя после трех лет этой спокойной жизни — а голова-то вся седая. В Афгане я понятия не имел, что такое седина.
В Афгане, там хоть и смерть, но как-то было проще. Враг — это враг, а свой — значит, свой. Никаких промежуточных состояний. А здесь... Никак не пойму — кто есть кто, логики все никак не обнаружу».
«По возвращении хотел было пойти в милицию. В оперативный отдел. Отказали. Здоровье после Афгана уже не то.
Тогда подал я документы на юридический факультет. Не знаю, почему, но многие из наших поступали именно на юридический.
Вот и я стал учиться на вечернем. А днем работал судебным исполнителем. И с таким горем человеческим столкнулся, с такой несправедливостью, что показалась мне военная моя жизнь в Афгане — нормальной, правильной и справедливой, хоть там и кровь.
У нас в Душанбе самый острый вопрос — жилье. Слов об этом с трибун говорится — море, письменными обещаниями земной шар можно десять раз опоясать. И денег на строительство уходит тонны. А жить негде. Люди ютятся в трущобах. Иной раз заходишь в помещение, которое по документам числится жильем, и потом целую неделю недоумеваешь, как здесь люди не то что жить, находиться могут.
И вот живет себе человек, заводит семью, детишки растут, как вдруг выясняется, что не его это помещение. Халупа, барак, глинобитная избенка довоенного времени — но он и на нее права не имеет.
Приходится выселять. А куда? И как? Меня эти люди к себе на порог не пускают. Дверь шкафами баррикадируют. В ногах валяются.
Был такой случай.
Надо женщину выселять. А у нее туберкулез. Да еще в открытой форме. И четверо детей на руках, и все тоже больны туберкулезом. Она, отчаявшись дождаться хоть какой-нибудь площади, самовольно заняла однокомнатную квартиру: надо, стало быть, выселять. По закону все правильно. Но куда? В общежитие. Я говорю: у нее открытая форма туберкулеза, ее лечить надо. Отвечают; ничего не знаем, сказано — в общежитие, значит, в общежитие. И детей вместе с ней. Я все справки о ее здоровье собрал. А прокурор ни в какую — выселяй!
Я к ней. Так, мол, и так, поживите пока в общежитии, потерпите, я, как сумею, помогу, бумагу составлю, сам с этой бумагой куда надо пойду. Она не соглашается. Кричит в голос. Я к прокурору. От прокурора к ней...
На моих глазах облила она себя соляркой и подожгла. Вот тут я добром Афган вспомнил, научил он меня уму-разуму; повидал я, как там люди заживо сгорают. Не дал ей — горящей — метаться по комнате. Снял с себя плащ, накинул на нее, сверху еще какой-то матрац навалил. Сбил пламя.
Она теперь в ожоговом центре. Говорят, выживет. Только вот где ей с детьми жить! Никто ей квартиру давать не собирается. И прокурора в том, что он по-человечески неправ, не убедишь. Закон-то на его стороне!»
«Вернулся, поступил работать в типографию. И что вы думаете, едет к нам, на встречу с рабочим классом, высокое начальство. За месяц до знаменательной встречи все словно на уши встали. Ведра краски... Только на этот раз не траву красили, а станки, которые по технологии и красить-то нельзя. Да кому до этого дело: красят — и ничего. За эти ведра краски мои друзья жизнью в первом же бою заплатили, а сейчас чем платить будем?!
Сказал об этом и красить отказался. Начальник попытался было на горло взять. Да где ему... Меня начальственным рыком теперь не испугаешь».
«Вот Афган и сделал из нас солдат, соскреб все лишнее, наносное, а главное — лгать отучил.
Мы думали, наши сердца ожесточились на афганской войне, мы думали, нам уже ничего не страшно. Оказалось, гражданка — не рай, который нам каждую ночь в армии снился.
...Которую ночь не сплю. Об Афгане думаю. И о ребятах. Хочу к ним. Хочу обратно в Афган. Пусть тяжело и смертью каждый день пахнет. Но, кажется мне иногда... я себя там оставил».
Публикацию подготовила Н. КИСЛЯК
Журнал "Трезвость и культура" № 1/89
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области