Владимир Эрвайс
"Мы трассу тянем по болотам, а они под слоем мха и торфа при
малых морозах не промерзают"
Над нефтепромыслами Самотлора, Мегиона,
Нефтеюганска и южнее их, и северней, над каждой ДНС (дожимной насосной
станцией, где добытую нефть глубин освобождают от попутного газа) горят
высокие гудящие факелы.
Сжигают попутный газ. Сжигают, чтобы не
отравлять атмосферу: миллионы кубометров драгоценного газа ревут
пламенем. А что поделаешь?
Буровые работы и передача новых скважин тюменским эксплуатационникам ведутся быстрей, чем работы по освоению попутного газа.
...Жидкие,
невысокие кедры и лиственницы чернеют на заснеженной равнине. Вокруг
солнца просматриваются три радужных круга — мороз ниже сорока. И с
ветром... В струях поземки теряется рыжая нитка трубопровода. Здесь
участок бригады Володи Машкова. Четыреста таежных, болотных километров
тянут трубоукладчики газотранспортную магистраль — трубу диаметром 1 020
миллиметров, по-свойски называя ее «тысячовкой». Надо закольцевать,
объединить все ДНС, отвести попутный газ на завод предварительной
переработки, остатки направить в топки Сургутской ГРЭС — и погасить
факелы над Самотлором. Из четырехсот километров трассы семнадцать —
участок бригады Машкова.
Отворачивать лица от жгучего ветра ребятам
нельзя, смотреть надо: хобот трубоукладчика подает к стыку новую плеть,
и, смыкаешь ли ты круглые зевы труб, перехватываешь ли стык ровнительной
цепью, варишь ли наружный шов,— от ветра, от мороза, какую бы ты здесь
работу ни делал, не отвернешься. Лицо обжигает, дерет мороз, как
наждачная шкурка, только слезы успевай рукавичкой обтирать. Потому-то,
наверное, у парней темные пятна на скулах — обожженные морозом места.
Вдруг
хобот трубоукладчика качнулся, наклонился. Из-под гусениц, пахнув
терпким паром, фонтанами ударила бурая жижа, трактор с навешенной на
стреле многотонной трубой клюнул радиатором в снег, стал оседать.
Казалось,
сейчас закричит кто-то. Машков отнял щиток от лица, бросил что-то
коротко Гере Чайникову, тот враскачку побежал по глубокому снегу к
навалу заготовленных слег, заранее срубленных под корень деревьев. Туда
же пополз, утопая в снегу до кабины, второй трактор. Трубоукладчик,
опустив плеть, сдал назад — неторопливо, привычно. На месте провала
забурел снег, кофейное пятно расширялось, парило, крепко запахло
перепрелой травой, ряской — летние какие-то запахи. Володя Машков сунул
шест в провал, в бурую жижу — шест ушел под небольшим нажимом па
метр-полтора.
Никто не суетился. Подвезли слеги, укладывали их
крест-накрест, бульдозер подгонял снег, гусеницами притрамбовывал — все,
как по боевому расписанию на военных кораблях: каждый знал свае место и
дело.
На загаченное место въехал трубоукладчик, поелозил, как бы
устраиваясь поудобней, поднял трубу и подал ее к стыку. Володя опустил
щиток, вспыхнула дуга. И правда, дело привычное. В иной день гатят,
застилают стволами и хворостом прорванную болотную корку по шесть раз,
иную стометровку трассы гатят целиком...
Пьем
черный, как деготь, чай из литровых стеклянных банок, на треть
загруженных сахаром. Сброшены рукавицы, шапки, тяжелые унты, расстегнуто
все, что можно расстегнуть; тело впитывает благодатное тепло, сонно
цепенеет — день к концу, а день был нелегкий.
Володя Машков поясняет:
—
Эта зима как бы вроде и не сибирская. Морозы редко опускаются к сорока,
а ниже пятидесяти — так всего-то и было что три-четыре дня... Все
больше тридцать, тридцать пять. Я что-то и не помню здесь за три года
такой зимы — мягкой... Казалось бы, хорошо! Ведь трасса-то не под
крышей, не в стенах. Но в том-то и дело, что тепло — оно всем хорошо, а
нам плохо. Мы трассу тянем по болотам, а они под слоем мха и торфа при
малых морозах не промерзают. А мы идем не легкой ногой, с техникой.
Ну,
и рвется верхняя корка над болотом, тракторы уходят в топь, иной раз в
момент тракторист только успевает выскочить. Заметили, у нас все машины
без кабин? Пусть уж лучше на ветру, зато выскочить сподручней, если
что... Вязнут наши темпы в болотах при малых морозах, а специфика
западносибирская такая: основные работы делать зимой с самыми верными
дорогами, а значит, и снабжением — по зимникам... Кончаем перекур,
ребята. Еще плеть-две успеем нарастить!
Пока труба на весу, бульдозер
подгребает под нее сугроб. Снова трубоукладчик наклоняет хобот стрелы,
новая труба ложится на сбитый снег, подминает его и остается на весу —
сугроб ее держит.
Тракторист приподнялся, как всадник на стременах,
шею вытянул, шапку на затылок сбил, губу чуть прикусил — тонкую работу
делает, подводит навешенную плеть к стыку. Осталась метровая щель.
Володя
Машков подмигнул, юркнул в щель, скорчился в трубе — и тут же стык
сомкнулся. Леня Теряев перехватил его ровнительной ленточной цепью,
завинтил замок до отказа, сровнял трубы по сечению. Изнутри в тонкую
щелочку стыка вырвались искры и брызги сварки — это Машков заваривал
шов.
Леня Теряев объяснил, что снабженцы не доставили
специальных электродов, проваривающих шов по всей толщине стенки, вот и приходится варить дважды — изнутри и снаружи.
— А как же Машков?
—
Так «тысячовка» же! Проберется по плети... Пока участок протянем, он
километров десять на карачках проползет. Сиабженцам-то что! «Нетути, да и
только...» Их бы по трассе на карачках погонять — нашли бы, есть они,
спецзлектроды, на Самотлоре. Конечно, мы не нефтепровод тянем, для
снабженцев мы как бы второстепенный фронт. Им факелы спать не мешают...
Эх, приладить бы на эти горелки особые сирены, чтобы выло и стонало во
все часы суток!.. Это у нас несколько дней хорошо трасса пошла — мороз.
Володя подобрел, ритм не хочет сбивать, а то бы точно поехал к
снабженцам — дал бы прикурить!
Трактор подтягивает новую плеть к месту стыка. Сварка на стыке. Еще плеть, еще стык, сварка.
Плеть — стык, плеть — стык. Давай-давай, летом не работа, работа в зиму: план, заработки, трудовая слава.
За
ними, за людьми Машкова, пойдут изоляционники, засмолят трубу, обернут
антикоррозийной лентой, уложат в заснеженную траншею. Придет лето,
загребут трубопровод, заровняют — проверенный, готовый, задействованный.
Только просека останется сквозь чахлую тайгу, да и то ненадолго —
зарастет.
Память останется. Трудовая память рабочего человека.
Помню,
встретился я в Нуреке с бетонщиком Камолом Хумсариевым, депутатом
Верховного Совета Таджикистана, уже немолодым, удивительной судьбы
человеком. Водил он меня по местам работ своей бригады и рассказывал:
—
Укладывали здесь бетон, на портале туннеля-водовода. Вдруг шум,
гай-гуй: человек в туннеле погиб... Погиб хороший парень, светлый —
бригадир проходчиков Миша Дикарев. Порода обрушилась... Мы переживали,
плакали. Видишь, сделали ему памятник...
В отвесной стене скалы была забетонирована плита: «Ты в нашей памяти, в сердцах наших, Миша Дикарев». И дата.
—
Это мы в тот же день сделали. Его именем улицу потом назвали... А
здесь, на дороге, работали — прибежал сосед, кричит: «Радуйся, Камол,
твоя жена сына родила!» Теперь вырос, хороший сын, Муродом зовут...
Когда здесь работали, бетонировали опорную стенку, меня отправили в
Болгарию.
Поделиться опытом. За меня Махмуд Каримов остался, он теперь
институт окончил, двух детей имеет... Вот стану старым, соберу внуков и
поведу их по своему пути, по бетону. Расскажу, когда их папы-мамы
родились, где радость случилась, а где горе. Вся моя
рабочая жизнь в бетоне отмечена...
...До
прихода вахтенного автобуса машковцы успели нарастить четыре плети. В
автобусе уже сидели две бригады с дальних участков. Грянули песню. Пока
выехали на бетонную кольцевую дорогу, стемнело. Если поначалу песни
кричали, озорничая, то теперь наладились, пели не громко, а слаженно:
От ветров и стужи
Петь мы стали хуже,
Но мы скажем тем, кто упрекнет:
— С наше повоюйте,
С наше покочуйте.
Трассу потяните хоть бы с год…
За черной щеткой тайги багровели сполохи дальних факелов. Володя искоса посматривал в окно,
морщился, как от зубной боли.
— Горят факелы...
— Пока горят. Погаснут.
— Кончите эту трассу, что потом?
—
Об этом не думал. Трасс на мой век хватит. Неважных трасс нет. А к
старости детям покажу все свои трассы — пусть географию изучают по моим
делам, а жизнь сначала — по моим рассказам о товарищах, о том, что мы
вместе пережили... и они тогда уж «домашними растениями» не будут.
В
девять вечера, как было условлено, состоялся визит ко мне в гостиницу
Володи Машкова «со товарищи» — пришли четверо парней в модных костюмах,
белоснежных рубахах, красивых галстуках, выбритые до блеска, причесанные
и непривычные сами себе.
В нижневартовской гостинице «Самотлор» полированное дерево, шелк портьер, блеск паркета, тепло, светло, уютно, слегка парадно.
— Отвыкли мы от хором,— сказал Машков, оглядываясь.
Мы пили сухое вино. Я отвечал на вопросы о «Большой земле», о Москве. Разговор сначала как-то не
клеился. Но вот заговорили о Самотлоре, о Нижневартовске, и беседа
разгорелась. — Приехал — город уже был, я не из пионеров...
Сергей
Трофимов, высоченный парень с профилем Гоголя, сидел на обычном стуле, в
обычной, по-видимому, позе, но раскованно, свободно. Говорил легко, не
жестикулировал.
— В городе бываю не часто. Особенно зимой. Живем мы —
все четверо — в балках. И холостые и женатые. Прямо скажу, бытовые
условия «не фонтан». Правда, тепло, но только-то. Так вот, бывает, иду
по улице —
новые дома!
Два месяца каких-нибудь и прошло, а уже — новые. Ну, подумаю по
душевной слабости: «Вот эту бы квартирку — на третьем этаже, угловую —
мне...»
— Почему же по душевной слабости?
— Потому, что мыслишка
такая... не мужская.— Трофимов почему-то улыбнулся.— По-моему, мужчина
все должен сделать сам, в том числе и жилье. Это, конечно, не значит,
что я должен строить свой вигвам, свою избу. Но отработать на совесть
назначенное время на стройке жилого дома должен. Я понял, что хоть и
улыбался Сергей, но говорил то, что думал, серьезно.
— Почему же не отработал и не живешь в новом доме?
—
Во-первых, я приехал на трассу, трасса сейчас важней. Во-вторых, я не
один. Мы бригада. Добьем эту трассу — срочную! — поставим перед
начальством такое условие: стать строителями. Уверен, нам разрешат
сменить на время специальность. Построим — и все жить будем в одном
доме. Думаю, при распределении квартир не поссоримся...
Сережа —
личность яркая, заметная. На работе он молчалив — да и не кучей работают
ребята, у каждого свое дело. Но как только кто-нибудь окажется с ним
рядом — там смех. Сергей умеет весело подтрунить, а то и поддеть острым
словом. Его характерный нос на морозе багрово пламенеет, Сергей не
закрывает лицо шарфом до глаз, как многие,— «нос надо держать по
ветру»... Двадцатичетырехлетний сибиряк из Нижнеудинска, он рано
«осамостоятился» (его выражение), школу окончил вечернюю, работал
слесарем. Службу в армии проходил на Дальнем Востоке,
командовал
расчетом. С полученной в армии специальностью после демобилизации
работал в телеателье, ремонтировал телевизоры. Поступил в Иркутский
политехнический институт. Создал себе быт (тоже его выражение). Это было
пять лет назад.
— Значит, ты уже на пятом курсе?
— Вовсе не
значит... До второго курса все шло, как у людей. Потом зашумел у меня в
голове ветер дальних странствий, бросил я свой быт, ателье.
Работал в
Заполярье, за Мирным, на трубке «Удачная»... А тут Самотлор объявили — и
я здесь. Нижнеудинск —
Нижневартовск. Там все построено, а здесь еще надо построить. И еще одна важная
причина: на новом месте — новые люди. Конечно, на новостройках есть
всякие, и шелухи много. Но чем трудней, тем скорей шелуху сдувает, и
остаются те, кто личности. Таких люблю. Такие, как правило, на трассах.
Вот, мы сконтачились, мы — бригада. Значит, трассовики...
Ребята
заспорили между собой, обсуждая бригады соседних участков. Я смотрел,
слушал, припоминал наши прошлые беседы. Когда расспрашивал машковцев о
взаимоотношениях в бригаде, кто-то из них сказал «сработались», кто-то
сказал «сдружились». По-моему, их объединило еще и нечто большее, что
трудно назвать одним словом. Казалось бы, что общего у философствующего,
разбитного, изящного Сергея с Герой Чайниковым? Только то, что они
одногодки и комсомольцы. Герман родился и вырос в удмуртском селе
Мурозь-Омга (Медвежий угол), рано стал работать, крестьянствовать. Гера —
крестьянин во всем: коренастый, не ладно скроен, да крепко сшит, руки
мощные, ладони короткопалы, мозолистые. Чайников молчалив, говорит
только необходимые слова. Он ревниво, но в то же время и тепло смотрел
на Сергея, когда тот вел разговор, и как блестели его глаза, глубоко
упрятанные под могучий лоб, как напрягалось, как вспыхивало румянцем
лицо Геры! Сергей говорил не его слова, но высказывал его мысли — так
складно, как сам Герман пока не умел.
Они дополняли, как я сейчас
понял, друг друга: Сергей Машков, Гера, Леня Теряев. Каждый вносил в
бригаду себя, свою человеческую суть, а не только мускульную силу и
рабочий навык. Мне приходилось встречать такое духовное единство разных
натур в разведвзводах, у фронтовиков-десантников. Когда я сказал об этом
Машкову, он заулыбался, как улыбается человек, чем-то гордящийся, если
предмет его гордости заметили и оценили. А Машков гордился тем, что
бригада у него была, как стиснутый кулак, тем, что было в ней единство.
—
Оно, конечно, из многого складывается, и не сразу.— Володя Машков
потянулся за сигаретой, чтобы погасить улыбку.— К примеру, совсем
недавно работал с нами человек, фамилию называть не буду...
Постарше
нас, поопытней, работать бы вместе и радоваться. Но мы ему сказали:
«Уходи!» И ему пришлось уйти. Он был чужой, и мы ему были «до лампочки».
Раз пришел выпивши на работу, второй раз.
Я с ним поговорил. Все собрались — поговорили. Конечно,
без протокола.
Не понял. Все время он сам по себе, бригада сама по себе. Может, на
другой работе и можно мириться с этим, но на нашей, на трассе, нельзя.
Внешняя обстановка — природные условия — тяжелая, а если еще внутренняя
станет «ниже ноля»,— работать по-настоящему невозможно. Пусть нас будет
меньше, зато уважения к делу у всех станет больше — я тогда так решил, и
так оно и вышло...
В семье Машковых было восемь детей: три сестренки
и пять братьев. Отец умер, мать на пенсии, жили в деревне Ильинка, под
Уфой,— мама Володина и сейчас там живет. Трудно им было, об этом коротко
не — расскажешь.
— Семья потому и выстояла и все мы людьми стали,
что крепко друг за друга держались, работой не делились, мы ее делали.
Каждый посильно, а в основ ном-то на пределе сил. Так что у меня с
детства эта мера: или ты делай дело, как оно того требует, или отойди и
не мешай. От такой работы, кстати, человек только крепче становится...
Но не поймите меня так, что работать — это значит «бери больше, тащи
дальше». Нужна во всяком деле голова, аккуратность нужна, смекалка тоже.
Но это само собой...
Леонид Теряев — одногодок Володи Машкова, им
обоим по 25 лет. Родом с Орловщины, из города Ливны, комсомолец, в
бригаде — новичок, еще года не проработал, не был с Машковым на
легендарной трассе Самотлор — Альметьевск. Тогда бригада первой вышла на
укладку трассы в летних условиях, первой на всем Среднем Приобье.
Семнадцать километров через сплошное болото, вот был участочек, вот был
марш! Тогда их прозвали на трассе «болотными солдатами».
— Они мне не
рассказывали, как там было,— мотнул головой Леня.— Машков
отмалчивается, Сережа отшучивается, Гера не рассказчик. Знаю, он там
чуть не потонул с трактором, ребята среагировали быстро, вытащили.
Опухшие были, расчесанные — комарье там лютое, три комара на спичечный
коробок... Шкура на них трещала — такие они, работать с ними было не
мед, с ними и зимой-то не перекуришь... Но узнал не от них...
Лене
поначалу странным казалось: работают ребята или отдыхают, вдруг Сережка
обнимет Геру за плечи, или Гера Володе руку на плечо положит, или вдруг
приникнут плечами друг к другу втроем — секундочку! — здоровенные парни,
и такие нежности... Потом уж он понял: они пережили вместе что то
такое, чего он сам еще не пережил.
— Теперь что, скрывать не буду,
дело прошлое, но очень мне захотелось, чтобы и ко мне они так же
относились, как друг к другу, и чтобы я к ним — так же. А когда это
пришло — даже не заметил, как-то само собой произошло...
Гера Чайников все время
сидел прямо и локти на стол не ставил. Пиджак на нем без морщиночки, без замятинки.
И жарко ему было очень, но он не рас стегнул ворот рубахи, не
приспустил галстук. Он рассказал мне по просьбе ребят, как «нырнул» с
трактором в болото.
Когда провалился мой трактор в «окно» — передом
ушел под воду, весь сразу, очень быстро... Вода хлынула на грудь, потом
накрыла с головой, а я сижу, держусь за рычаги, даже глаза не закрыл...
Они вырвали меня наверх, лежу на телогрейке, глаза открыты — и ничего не
вижу. Володя мне глаза ладонью протер, как стекла в окнах... Они сидят
рядом, курят, мокрые... Мне глаза жжет, туманное все вокруг... Тогда я
понял: жить очень хорошо. С ними очень хорошо. Почему? Каждый за меня.
Захотелось им сказать, что и я теперь за каждого. Но подумал: «А час
назад не так было?» Ну, и пока думал, понял, что говорить ничего не
надо...
Гера говорил не спеша, не громко, все больше руки свои
рассматривал, темные, опаленные морозом и солнцем, в засечках застарелых
шрамов, в свежих, недавних царапинах, так не вяжущихся с белоснежными
крахмальными манжетами... Глаза в морщинках привычного прищура, лицо... В
чем-то лица всех ребят были одинаковые. Да, обветренные, как у героев
книг моего детства — Фритьофа Нансена, Руала Амундсена, Георгия Седова,—
обветренные лица первопроходцев.
Перевалило за полночь, близилось
утро. Пустели одна за другой пачки «Явы», люстра плыла по голубым
волнам, шелковые шторы взвивались к потолку порывами морозного пара из
открытого окна. Разговор продолжался. Не о квартирах они говорили,
живущие в балках по таким адресам, что если бы поменять почтальона на
новенького, то и письма бы их не нашли (есть в Нижневартовске еще такие
«жилищные условия»). Говорили о трассе. Вот уж воистину: «На работе — об
охоте, на охоте — о работе». Привычка тех, кто умеет всего себя
отдавать делу, кто способен в нем видеть не только способ заработать.
Зажигались окна в домах, темнеющих на посеревшем, с багровым подсветом небе.
Это что, заря уже? Рано что-то...
Машков глянул в окно, мрачно определил:
Это не заря. Факелы…
Журнал Юность № 10 октябрь 1974 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области