Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Deprecated: preg_replace(): The /e modifier is deprecated, use preg_replace_callback instead in /var/www/owordsr3/public_html/how-much/engine/modules/show.short.php on line 169 Журнал "Юность" - Архиварий-Ус https://how-much.net/ ru Журнал "Юность" - Архиварий-Ус https://how-much.net/yandexlogo.gif Журнал "Юность" - Архиварий-Ус https://how-much.net/ DataLife Engine Лучшая доля https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3735-luchshaya-dolya.html Абдижамил Нурпеисов, лауреат Государственной премии СССР Мы не всегда четко сознаем высоту достижений, ставших ныне привычными атрибутами нашего повседневного бытия. Разве не удивительно, что дружба народов, к которой призывали лучшие умы всех времен, была возведена всего лишь шестьдесят лет назад в ранг государственной политики союза равноправных республик и стала основополагающим принципом его межнациональных отношений. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 19:38:16 +0300 Абдижамил Нурпеисов, лауреат Государственной премии СССР Мы не всегда четко сознаем высоту достижений, ставших ныне привычными атрибутами нашего повседневного бытия. Разве не удивительно, что дружба народов, к которой призывали лучшие умы всех времен, была возведена всего лишь шестьдесят лет назад в ранг государственной политики союза равноправных республик и стала основополагающим принципом его межнациональных отношений.   Не менее поразительно, что социализму потребовалось такое короткое время, чтобы окончательно развенчать миф о фатальной неуживчивости народов и рас, незыблемости их взаимной вражды, тысячелетиями раздирающей человечество. Нами блестяще доказано, что только дружба, только взаимная помощь и поддержка народов гарантируют расцвет национальных творческих сил. У всех на виду замечательные успехи наших пятнадцати союзных республик в социальном, культурном и экономическом развитии, у всех на виду сегодняшний «поистине космический взлет» моего родного Казахстана. А судьба страны отражается на каждом из нас...   На второй год войны прямо со школьной скамьи я ушел на фронт. И по дороге, на станциях и полустанках, мы заставали эшелоны с надписью на вагонах: «Эвакуация детей». И на нас широко раскрытыми глазами смотрели дети, лишенные родного крова, родительской ласки и заботы. Эти грустные детские глаза навсегда убедили меня в том, что детей нельзя делить на своих и чужих, что род человеческий — неделимое целое.   Потом, находясь четыре года на фронте, в этом я убеждался ежедневно, ежечасно, происходило ли это в сыром окопе, под градом пуль, под грохот разрывающихся снарядов и еще на многодневных изнурительных марш-бросках, когда бывало трудно и опасно. И тогда на помощь приходили не твои родные, не твои братья, а в основном незнакомые, посторонние люди, родившиеся и выросшие совсем, быть может, в другом уголке страны, твои фронтовые товарищи, советские солдаты.   В этом я особенно убедился, когда меня, молодого офицера-казаха, принял как родного сына хозяин одного хутора на далеком полуострове в Курляндии. С первого взгляда я пришелся по душе этому ка вид угрюмому крестьянину-латышу. Тогда я просто подумал, что у нас много общего — он так же немногословен, как и я, не пьет и не курит, как и я. Только теперь, кажется, начинаю понимать и постигать истинную суть нашей взаимной привязанности. Этому пожилому, много повидавшему за свой век человеку я скорее всего напоминал его сына, тоже, как и я, успевшего за годы войны пережить все лишения и испытания окопной жизни. А я, глядя на усталое лицо молчаливого латыша, вспоминал родной аул в далеких приаральских степях, своих родных и близких, своего отца, позже погибшего под Тернополем.   И война, лишившая нас многих радостей юности, убедила меня в необходимости единства всего людского племени, в отсутствии непреодолимых преград на пути солидарности,— мечта сбудется, если человечество твердо усвоит, что у него нет другого выбора, кроме единства трудящихся. Только дружба, только доверие трудящихся друг к другу спасут мир. Вот, на мой взгляд, главный урок той давно минувшей кровавой войны. Вдвойне, втройне важно помнить это, особенно в наши дни, когда мир, как никогда раньше, остро ощущает смертоноснее дыхание ядерной угрозы, когда современные толстосумы горят желанием распоряжаться чужой жизнью, судьбой племен и народов, даже всего человечества.   Именно война и ее неоднозначные уроки натолкнули меня па путь писательства. Пережитое требовало своего выражения, и на этот раз я был вынужден прибегнуть к помощи других. Вчерашнему солдату, не имеющему сколько-нибудь литературного опыта, нелегко давался писательский труд. Тут мне протянули руки дети разных народов и наречий, великие мастера разных времен и эпох. Реальнее всех и раньше всех — Толстой, Чехов, Горький, Шолохов. Через них я почувствовал единый строй художественной мысли всего человечества. Я смог идти в ногу со временем, с творческими исканиями моих коллег из разных литератур. Мы не знали друг друга, не объяснялись в любви, не клялись в верности и дружбе. Зато братались наши произведения, эти своеобразные показатели нашего духовного единства нашей взаимной учебы и обогащения.   Ныне в мире нет, наверное, ни одного более или менее серьезного писателя, замыкающегося в традициях своей литературы, но культурные влияния среди зарубежных литератур не совсем соответствуют нашему опыту. Процесс сближения и взаимообогащения советских литератур — это больше чем учеба, больше чем литературный контакт. Это органичный процесс: он вытекает из глубины опять-таки социальной природы нашего общества. Общность идеалов и интересов, образа жизни, мировоззрения наших народов с каждым годом все больше сближает и их быт, мироощущение, эстетические потребности. Но из этого, однако, не следует делать вывод, что они утрачивают национальное своеобразие. Сближение народов, на наш взгляд, повышает их интерес к историческому прошлому, к культурной самобытности друг друга. А это непременно стимулирует национальное своеобразие литератур. Общность идейных устоев и художественных исканий, например, Георгия Семенова, Йонаса Авижюса, Чингиза Айтматова, Валентина Распутина, Иона Друцэ не унифицировало их произведения, а, напротив, распахнуло простор перед их талантами.   Появились и новые моменты в творческих контактах разнонациональных и разноязычных писателей. Например, я считаю, что наш труд без творческого подвижничества переводчиков вряд ли получил бы такой широкий всесоюзный резонанс. Тут нельзя не подчеркнуть особую роль русского языка в становлении новой советской культуры.   Лучшие произведения казахской литературы своевременно становятся известными и всесоюзному читателю.   Надеюсь, что скоро будет переведен на русский язык и новый роман Тахави Ахтанова. Роман был опубликован в журнале «Жулдыз» под названием, которое можно перевести так: «Пусть не погаснет свеча».   Это произведение о Великой Отечественной войне. События тех грозных лет показаны глазами молодой казахской женщины. Судьба забрасывает Назиру в Белоруссию — край для нее прежде совершенно незнакомый. Читая роман, глубоко чувствуешь: в беде и в борьбе для Назиры открывается та истина, что и Белоруссия — родная земля, кровно связанная со всеми уголками Родины, как и Казахстан.   Тема дружбы народов и интернационализма — это душа каждой советской национальной литературы. В этом казахская литература не составляет исключения. Активизации творческих поисков писателей способствовала и подготовка к 250-летию добровольного присоединения Казахстана к России — исторической дате, которая отмечается в этом году.   Меня особенно радует, что в разработку этой важной и сложной темы горячо включились представители молодого поколения казахских литераторов. В течение каких-нибудь двух-трех последних лет ими написано и опубликовано несколько романов, многосторонне и живо воссоздающих этот поворотный момент в истории казахского народа.   Среди этих произведений разного художественного уровня и философского осмысления, на мой взгляд, выделяется роман Абиша Кекильбаева «Плеяды — созвездие надежды». Пока он закончил только первую часть, напряженно работает над второй, и тем не менее законченная часть дает мне основание утверждать, что молодой писатель удачно и убедительно рисует прошлое своего народа, историю его взаимоотношений с соседями, с другими народами.   Он художественно доказывает, что народ независимо от численности не может стоять в стороне от исторического творчества всего человечества, что история любого народа — это не хаотическое нагромождение событий, а целенаправленный процесс самоориентации, борьбы за свое будущее. Народ лучшую свою долю находит лишь тогда, когда ищет пути сближения своих интересов с интересами других народов.   Как тут не вспомнить слова Леонида Ильича Брежнева, сказанные им во время выступления в Алма-Ате: «Сила птицы — в крыльях, сила человека — в дружбе» — говорит казахская пословица. Глубокий смысл, большое звучание обрели эти слова в советской действительности».   Прозаики молодого и среднего поколений Кекильбаев, Магауин, Сматаев, Бердикулов, Исабеков, Досанов, Домбаев, Букеев, Ахметбеков, Жаксыбаев, Елубаев и многие другие все смелее и целенаправленнее размышляют об острых, прямо-таки животрепещущих проблемах современности, зачастую проявляя большую дерзость, оперативность и глубину в осмыслении многосложной действительности, чем иные наши маститые писатели. И это, конечно же, радует. В романах, повестях и рассказах вышеназванных прозаиков важно не только то, что они достоверно воссоздают наш сегодняшний день. На мой взгляд, главная и основная значимость этих произведений в том, что в них ведется серьезный разговор о смысле и сущности человеческой жизни, о высокой правде, о перспективе века, о времени и о себе самом, словом, о тех проблемах, которые волновали и продолжают волновать подлинных художников. Будить человека в человеке, нацеливать его ум, его порывы на высокие цели, тревожить его душу, его совесть — вот в чем прежде всего видят наши писатели назначение искусства слова. В их произведениях последних лет настойчивее слышится голос времени. Это напряженные раздумья о путях будущих поколений к идеалам, утверждающим братство, свободу и человеческое достоинство.   г. Алма-Ата. Журнал Юность № 6 июнь 1982 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области И художник, и строитель домов... https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3734-i-hudozhnik-i-stroitel-domov.html О. Воронова, А. Кулешов Суровый берег, словно поросший огромными валунами-моренами. Дышащая холодом кристально чистая вода, отражающая свинцово-серые тучи и остроконечные синие горы. Палатка, укрепленная от ветра камнями и веревками. И человек с натянутым на подрамник холстом оглянувшись на палатку, он уходит писать пейзажи. «Художник в Гренландии» — назвал это полотно Рокуэлл Кент. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 19:25:03 +0300 О. Воронова, А. Кулешов Суровый берег, словно поросший огромными валунами-моренами. Дышащая холодом кристально чистая вода, отражающая свинцово-серые тучи и остроконечные синие горы. Палатка, укрепленная от ветра камнями и веревками. И человек с натянутым на подрамник холстом оглянувшись на палатку, он уходит писать пейзажи. «Художник в Гренландии» — назвал это полотно Рокуэлл Кент.   Еще одно походное жилище — на этот раз сложенное из тяжелых круглых бревен в хвойном лесу. Перед домом — вековой пень с воткнутым в него топором. Дом этот на Лисьем острове у побережья Аляски был срублен самим Кентом. Восхищаясь «неограниченной свободой для трудолюбивых рук человека и полета его духа», он почти в полном уединении прожил там долгую северную зиму: учил восьмилетнего сына, писал картины и книги.   Однажды его спросили, как он совмещает деятельность художника и писателя. Ответил: «Потребность писать книгу или картину возникает как бы от разных толчков и событий моей жизни... У меня всегда были идеи для картин и идеи, которые должны были быть выражены словами... Я всегда любил приключения и размышления о них».   Гренландия и Аляска — лишь малая часть путешествий Кента. Он изъездил Соединенные Штаты, свою родину, жил на островах Ньюфаундленд и Пуэрто-Рико, побывал на Огненной Земле, посетил Ирландию, Англию, Францию, Швецию, Чехословакию, гостил в Советском Союзе — в Москве, Ленинграде, Киеве, Гурзуфе, плавал по Волге. В некоторых из этих путешествий ему пришлась проявить немало мужества, находчивости и смелости — он проплыл в лодке вокруг мыса Горн, его шхуна, попав в шторм, затонула среди плавучих льдов у берегов Гренландии. «Плыть по морям, которых нет на карте, следовать изгибам девственных берегов — вот жизнь, достойная мужчины!» — восклицал художник. И все же путешествия привлекали его не приключениями и не возможностью помериться силами со стихиями. Они помогали ему увидеть и понять мир, насытить душу образами, знаниями, чувствами. Каждое из них приносило свои плоды — книги, рисунки, картины. Три поездки и две зимовки в Гренландии породили «Саламину» и «Курс норд бай ист», книги о жизни эскимосов и о том, что было пережито Кентом во время и после кораблекрушения; зима на Лисьем острове — повесть «В диком краю», по свидетельству английской критики, «наиболее значительную» книгу, написанную после «Листьев травы» Уитмена; плавание к Огненной Земле — «Плавание к югу от Магелланова пролива»; поездки в Европу и Советский Союз отражены в очерках «О людях и горах». Есть у него и брошюра о графике («Как я делаю гравюру на дереве»), и книга о жизни США в тридцатых годах («Это мое собственное»), и большая автобиография, название которой заимствовано из негритянского гимна: «Это я, господи». Все они полны живых описаний, метких наблюдений, все они оформлены и иллюстрированы самим автором.   И таким же дневником жизненных странствий являются полотна Кента. Пейзажи Соединенных Штатов — сурового штата Мэн и залитых солнцем холмов Массачусетса — сменяются видами Аляски и Огненной Земли; им на смену приходят лирические зелено-голубые ландшафты Ирландии и фантастически прекрасные, хотя и безлюдные, гренландские. А еще через какое-то время на картинах появляются канадские горы и североамериканские, Адирондакские,— к старости художник купил там ферму, на которой и прожил не один десяток лет.   В чем достоинства книг Кента? В заинтересованности и поэтичности повествования, в умении сдержанно, даже скупо рассказывать о прекрасных землях и сильных чувствах, в презрении ко всякого рода внешним эффектам. В чем достоинства его картин? В том же самом — в ясности духа и высокой простоте языка, в правдивости воссоздаваемого, во взволнованности авторской интонации.   Сент-Экзюпери утверждал: прежде чем писать, нужно жить. Эти слова могут быть полностью отнесены к Кенту. Он жил одновременно десятью жизнями: он был не только художником и писателем, но и фермером, строителем, плотником, рыбаком, штурманом, коком, керамистом, архитектором, исследователем далеких стран, корабелом — он сам построил и оснастил свою шхуну, сам водил каяки и собачьи упряжки. «Я подозреваю, что он вовсе не личность, а некая Организация — возможно, Соединенные и Объединенные Предприятия Рокузлла Кента»,— писал один из критиков.   Нам в Советском Союзе повезло: большинство книг Кента переведено на русский язык (с сохранением его иллюстраций), большинство его картин находится в наших музеях. После выставки 1960 года в Москве он безвозмездно передал в дар советскому народу около девятисот работ. Приезд Кента в СССР, его встреча с советским искусством были для него таким же счастливым обстоятельством, как и для нас. Он был избран почетным членом Академии художеств СССР, награжден Международной Ленинской премией за укрепление мира между народами, на его первой выставке у нас, прошедшей в Москве, Ленинграде, Киеве, Риге и Одессе, побывало более полумиллиона зрителей. «За один год в десять раз больше, чем на всех выставках, вместе взятых, за всю мою предыдущую жизнь»,— писал он. Люди толпились вокруг старого мастера (Кенту в это время было уже около восьмидесяти лет), просили автографы, говорили о том, какие горячие чувства будят в них его произведения, художники дарили ему свои работы. А после выставки началось паломничество советских живописцев, скульпторов, графиков на Север — изучение Чукотки, Камчатки, Таймыра. Некоторые, как и он, старались рассказать об увиденном — средствами не только изобразительного искусства, но и литературы. Вспомним хотя бы москвича Александра Белашова, своей скульптурой создавшего добрую сагу о северных животных, или ленинградца Андрея Яковлева, прожившего на Чукотке долгое время, написавшего целый цикл картин о чукчах и книгу «Какомей».   Кент не был первооткрывателем северного пейзажа. Его опередил русский мастер Александр Борисов, ученик Куинджи, еще в конце прошлого века поселившийся на Новой Земле и писавший при тридцатиградусном морозе. В начале XX века его выставки с триумфальным успехом прошли по Европе и Америке. Но полотна Борисова трагичны. Север же Кента — это страна удивительной красоты, воли к жизни и мужества. Мы не знаем, видел ли он картины или хотя бы репродукции с картин Борисова. У него свой самобытный почерк, свое неповторимое видение мира. Север Кента — это четкие силуэты гор, тесно обступивших зеркальную гладь фиордов («Фиорд в Северной Гренландии. Осень»), это медленно плывущие по холодной воде глыбы льда («Гренландцы. Близ Годхавна»), это высоко поднимающиеся над землей голые, пастельно-розовые скалы, кристальная прозрачность воздуха и фантастические оттенки готового замерзнуть моря. Это бирюзовые и бледно-изумрудные айсберги, сверкающие белизной при свете луны вершины гор, небо, полыхающее северным сиянием, то глухо пламенное, то жемчужное и нежное. Умение написать полотна в каком-либо определенном тональном ключе, показав при этом все бесконечное разнообразие оттенков цвета природы, точность построения планов, строгая архитектоника пространства, продуманная четкость композиции и вместе с тем неослабевающая способность испытывать восхищение перед миром и жизнью — вот особенности кентовского стиля. Глубоко реалистического, жизненно достоверного. «Романтизм в моем толковании,— говорит он,— это приподнятое, возвышенное отношение к жизни, природе. Реализм я понимаю не как буквальное копирование природы, реальной жизни, а как изображение ее в наиболее интенсивной, эмоциональной форме».   Мы считаем высшей похвалой для пейзажиста, если, рассказывая о каких-либо полотнах, прибавляем вместо эпитета фамилию автора: нестеровский пейзаж, левитановский пейзаж. Такую же похвалу должно воздать и Кенту — кентовский пейзаж существует, он вошел и в историю искусства и в наше сознание.   Кентовский пейзаж не безлюден. Он населен охотниками, рыбаками, женщинами, ждущими возвращения мужей из океана, эскимосами, осторожно и ловко ведущими каяки среди плавающих айсбергов. Для художника не существует деления на цивилизованные и нецивилизованные народы, он искренне восхищается добротой, выдержкой и прямодушием гренландцев (известно, что он доверил сына своему другу-эскимосу, и тот два года воспитывал мальчика). Человек и природа для него взаимосвязаны. Рядом с человеком находятся его верные помощники собаки, в одном мире с ним живут лошади, олени, зайцы, тюлени, белки. Все изображенные им животные прекрасны и благородны; поэтому такие картины, как «Смерть оленя», становятся особенно актуальными в наши дни, когда бездумно вырубаются леса, загрязняется нефтью Мировой океан, уничтожаются места, где могли бы жить животные, когда уже становится ясно, как важно, как насущно необходимо сохранить нашу планету обитаемой. «Смотрите, люди, как прекрасна земля, на которой мы живем,— писал Кент.— Любите ее так, как люблю я, и, любя, завоюйте право сделать ее своей, чтобы владеть и наслаждаться ею в вечном мире».   Большим и разнообразным мастером проявил себя Кент и в графике. Он работал в станковой графике — в области рисунка и ксилографии, делал плакаты и карикатуры, экслибрисы и издательские марки. «Гравюра удивительно отвечала всем особенностям моей художественной натуры,— рассказывал он.— Моей неспособности выделять так называемые полутона и полутени; моему пристрастию к солнечным, а не к пасмурным или туманным дням; любви к четкой, резкой линии; ясному восприятию явлений в противовес мистике; абсолютному, не знающему компромиссов реализму...»   Вершиной книжной графики художника считаются иллюстрации к монументальному роману Мелвилла «Моби Дик или Белый Кит». Исполненные в энергичной контрастной манере, они воссоздают не только авторский текст, но и настроение Мелвилла, для которого в истории одинокого капитана Ахава, преследующего гигантского белого кита, олицетворяется борьба с мировым злом.   Среди графических работ Кента есть очень злободневные. И «Европа 1946 года» (могучая, но скорбная женщина с устремленным вдаль взором, сидящая среди развалин) и изображение голубки, свившей гнездо в брошенном солдатском шлеме,— все это свидетельства общественной деятельности художника. Он исполняет плакаты в защиту детей республиканской Испании, сатирические рисунки, направленные против фашизма, гневно протестовал против войны США во Вьетнаме. Он был одним из инициаторов и авторов Стокгольмского воззвания, участником Первого Всемирного конгресса Движения сторонников мира (Париж — Прага 1949), делегатом Всемирного конгресса за всеобщее разоружение и мир (Москва, 1962), председателем Национального Совета американо-советской дружбы. «Сущность искусства заключается в том, чтобы утверждать любовь к жизни, и как следствие этого — мир»,— говорил он.   Его книги зовут к познанию мира, его картины прославляют добро и жизнь, его пример учит быть Работником на Земле — созидателем и творцом. «Рокуэлл Кент — вероятно, самый многосторонний человек, какой живет на свете»,— писал еще в 1937 году американский историк литературы Луис Унтермейер, утверждая, что со временем — и думается, что это время настало,— будет «создана сага о художнике и писателе, страннике и строителе домов», о человеке, который всю свою жизнь стремился к цельности и совершенству. Журнал Юность № 6 июнь 1982 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Усть-юганский конфликт, часть 1 https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3733-ust-yuganskiy-konflikt-chast-1.html Алексей Фролов   публицистика Второй день — на северном участке трассы Тюмень — Сургут, в поселке Усть-Юган. Я был здесь зимой (хотя по календарю и в марте) полтора года назад. Тогда кругом лежало много снегу и сам поселок — коробочка к коробочке — походил на елочные игрушки, надежно упрятанные в вату. Сейчас зеленое весело мешалось с голубым. И янтарно светились ряды старых и понастроенных домишек — они густо облепили усть-юганскую лесистую гриву. А сбоку, словно масштабная линейка на карте, лежал новехонький однопуток. И видно было: муравьями копошатся подле насыпи люди. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 13:33:41 +0300 Алексей Фролов   публицистика Второй день — на северном участке трассы Тюмень — Сургут, в поселке Усть-Юган. Я был здесь зимой (хотя по календарю и в марте) полтора года назад. Тогда кругом лежало много снегу и сам поселок — коробочка к коробочке — походил на елочные игрушки, надежно упрятанные в вату. Сейчас зеленое весело мешалось с голубым. И янтарно светились ряды старых и понастроенных домишек — они густо облепили усть-юганскую лесистую гриву. А сбоку, словно масштабная линейка на карте, лежал новехонький однопуток. И видно было: муравьями копошатся подле насыпи люди.   И опять, как вчера, радостно токнуло под сердцем: проложили дорогу... Дошли до Юганской Оби, черти... Эх, красиво лежали рельсы, и катилось по ним предвечернее солнце. Потому-то не серебристым — медным, чуть красноватым казался металл на пути...   Дорога к Оби — это уже прошлые заботы. А если встать сейчас спиной к готовому северному участку пути, глазу открылась бы даль просеки, середина которой, как тропинка в ухоженном парке, ровно усыпана песком. Туда, на юг, еще пробивать и пробивать путь, пока соединишься с веткой, упрямо ползущей от Тюмени.   Это — предстоящее. Близкое, хлопотное, нелегкое человеческое дело.   ...И тут по какой-то неведомой прихоти мысли простенький, почти детский рисунок дороги — две стальные нитки и частые шпалы поперек — выдавил из моего ликующего сознания легкую горчинку. Она мигом разрослась, выкрепла, и я живо вспомнил, почему это, что и откуда. Я вспомнил вчерашнее.   Мы сидим, курим неподалеку от вертолетной площадки — и прилетевшие и те, кто первыми нас встретил. Знакомых не видно. А может, я не признал кого. По-летнему одет народ, иные в накомарниках. И жарко. Кто-то замечает в паузе между затяжками: «Кукушка на сухой березе куковала. Будет сушь...»   Мужики докуривают папироски, деловито заплевывая каждый свою, чтоб искорка не зажилась, от греха подальше. И смотрят из-под руки на дорогу-лежневку. И уже видно: пылят машины. И первая лихо притормаживает около, распугав выводок диких уток в подвысохшем озерце. Из кабины, из кузова вываливаются люди, хлопают друг друга по плечу, переспрашивают, чего сколько привезли. Нужны гвозди и кабель и еще что-то. Немолодая женщина теребит летчика: в целости ли груз для школы — склянки да микроскопы...   В этой сутолоке слышу знакомый голос. И вижу человека: пиджак наброшен на плечи поверх голубенькой рубашки с коротким рукавом. Портфель или папка под мышкой. Очки пускают острые лучики. Это Юрий Алексеевич Чупринко, начальник Усть-юганского СМП — строительно-монтажного поезда. Он мотается туда-сюда, отдавая на ходу короткие распоряжения.   — Вижу, что приехал,— говорит он, но думает не обо мне, ищет глазами нужного человека.— А я вот на пару дней улетаю... Оглядитесь пока... Мы тут дорогу до Оби уложили. Кончились мучения... Новая теперь на Усть-Югане эра.   Нужный человек, наверное, находится. Потому что Чупринко делает рукой отмашку, так что пиджак ползет с плеча. Я понимаю: потом, когда вернется, про все подробно расскажет. Сейчас некогда. Надо разгрузить и отправить вертолет. Я и сам, Чупринко знает, устроюсь в заезжей и найду, чем себя занять...   И я иду в сторону поселка и слышу напоследок чей-то притворно-недовольный голос: «Помидор навезли, а гвоздей нету... Чем я, помидорами доски сшивать буду?.. Мне Петрович голову снимет!..» И другой голос слышу: «А чем бы ты, мудрило, людей кормил — гвоздями жареными?..— И уже негромко: — А Петрович увольняется. На поселке гадают, кому достанется ихняя квартира...» В этом диалоге явная лукавинка.   Так бывает, когда на радостях люди напускают на себя излишек серьезу. Не потому ли, что новая на Усть-Югане эра, как сказал Чупринко, и теперь не вертолетом — по железной дороге от Оби будут возить материалы и инструмент? И уже не будет каждый гвоздик золотым? А по воздушному мосту пойдут помидоры и яблоки, что перепадали и раньше местным ребятишкам, но редко все-таки...   «А кто этот Петрович?— ожгла вдруг мысль.— Не мой ли случайно старый знакомый?»   Немного было у меня здесь знакомых, с кем сошелся близко еще в прошлый раз: Володя Гирич, Лев Саханцев, Михалыч, он же Коля Панин,— молодые инженеры, самые первые на Усть-Югане... Потом Шульков Алеша, тракторист, механик. И Петр Мозговой с Геной Бахтиным — плотники... Все люди чупринковского костяка. Особой породы. Без таких не обходится ни одно серьезное начало. Они были выдержанны и неприхотливы. Осторожны. Если для общего блага — расчетливы. Но и риск им был не чужд. Они мастерски владели каждый своим делом и имели, еще массу самых разных навыков. Они были трезвы и ровны с людьми. Одинаково аккуратно и ловко носили вечерний костюм и штурмовку. Травили анекдоты и учили немецкий — кто для школы, кто для аспирантуры. И мечтали о том, когда здесь стукнет, как говаривал Коля Панин, первое колесо.   Гирич был мягче других. И как-то интеллигентней в общении. У него был ровный голос. Он смотрел на собеседника прямо, никогда не пряча глаз. Дело делал не торопясь, обстоятельно, и эту обстоятельность иные принимали за ленцу...   Тогда, в прошлый мой приезд, он работал строймастером, и я видел, как он учил молодых ребят и обшкуривать доски, и заводить угол, и забивать в три приема стопятидесятку.   Все это было не обязательно для инженера, но совершенно необходимо для Петровича, как уважительно называли рабочие Гирича. Меня он подкупил другой своей яркой чертой — умением, да нет, пожалуй, большим — потребностью думать о завтрашнем.   «В основе всякой фантазии лежит недовольство реальным»,— говорил Володя, пощипывая свою шотландскую бородку. И в свободное время рисовал десятки проектов фантастических сооружений. Там было много зелени, воздуха, солнца. На иных листах угадывались усть-юганские пейзажи... И вот сейчас что-то мудрил Гирич.   Я писал ему записки. Караулил в конторе. Заходил домой. И у меня закралось подозрение, что не хочет человек встречи, хотя могло быть ему и некогда: он, Петрович, сдавал на Балыке прорабский участок.   ...По Лакым-Паслу стрелой несется лодка-«казанка», а вдоль по бережку, ни на шаг не отставая от лодки,— свора псов. «Казанка» круто взяла к берегу. Псы радостно залаяли. Я вгляделся, но трудно было увидеть, свой ли кто, чужой... Человек веслом подгреб к сухому, перелез в высоченных сапогах через борт и потащил лодку волоком. И тут к нему подошли ребята, разодетые по-чудному: двое в ватниках и двое в плавках...   И вот я уже там, рядом с ними. Человек увидел меня, прищурил левый глаз, словно прицелился... Узнал... И я узнал. Это был Алешка Шульков, поджарый, меднолицый, как герой куперовской книжки.   Как ни в чем не бывало, будто мы расстались только вчера, Алеша кивнул на меня: — Это товарищ из Москвы. Специально приехал проверить и подтвердить...— И смешно заморгал глазами. Мол, не обижайся и не выдавай. Потерпи. Не пожалеешь... Ладно.   Он сидел на бортике «казанки» и колдовал над движком.   Великим мастером по части механики был Алеша. Про него говорили: «Если бы у той подкованной блохи был мотор и этот мотор забарахлил, Алеша бы его исправил...»   — Вы точно из Москвы? — спросил один из хлопцев в телогрейке. И тут я догадался, почему они так распределили свои наряды. Телогрейки было только две, а перекупались, замерзли, как цуцики, все четверо. Вот и грелись по очереди. — Из Москвы...— сказал Шульков.— А то не видишь... — Ну и как — врет Шульков или правда?   Алеша отсосал в баночку бензину и стал промывать там какую-то штуковину.   — Я им все как есть рассказал — не верят.— Он сокрушенно крутнул головой.— Говорю: был в конторе, видел приказ по Тюменьстройпути. Там черным по белому,— Он равнодушно задекламировал: — В случае, если погода в Усть-Югане останется в ближайшее время на должном уровне. Скобка открывается: то есть будет соответствовать погоде на Черноморском побережье Кавказа. Скобка закрывается. Приказываю семьдесят процентов надбавки аннулировать.   Подпись. Точка.   Алеша поднял от банки честные глаза.   — Брось, Алеша,— напрямик портил дело я.— Чего голову морочишь? Давай хоть поздороваемся. — Руки не подам,— хмуро сказал Шульков. И уже смеясь, хохоча: — Грязная она у меня... А-а, черт с ним!.. Заглотали и так крючок до аппендикса... Жлобы... Ну, здорово! — Он поднялся, мы обнялись. — А чего не на работе? — спросил Алеша еще в досаде на всю четверку.— О северных заботитесь, а работа, она что, постоит? — Сломалась работа,— сказал кто-то сконфуженно. — Это как? — спросил я. — А-а, салажата... Из школы механизации. Видать, подугробили технику.   Алеша открыл инструментальный ящик, закопался там, очевидно, намекая ребятам, что разговор окончен. И тут самый старший из четверки, симпатичный такой паренек Гоша, отдал телогрейку приятелю и поставил ногу на лодку.   — А ты не жлоб? — зло и напористо спросил он Шулькова.— Вы тут, первопроходцы, говорят, аккордно лопатами деньги гребли... Спокойно орудуя гаечным ключом, Шульков сказал мне: — Вот так свяжись с людьми, которые не держали в руках даже толкового словаря... — Смотрите, держал! — рассмеялся Гоша. — Держал. Иначе откуда мне знать, а тебе соответственно не знать, что жлоб — это Желающий Лично Облапошить Ближнего,— не моргнув, ответил Шульков и пошел уже всерьез: — Мы ведь облапошивали сами себя. Понял?.. Разве это жизнь, когда, кроме денег, ничего от жизни не получаешь?.. — Если бы не северные,— сказал спокойно Гоша,— я бы сюда не поехал... Ни к чему мне ваши крахмальные простыни и широкоэкранные клубы... — Ну ты у нас геро-о-о-ой... В одноместной палатке прокантовался бы пару лет в обнимку с северными. Ел бы дичь, запивая болотной водичкой... Алеша обвел нас всех глазом: — Что за дорожку бы он построил, представляете?.. Я иногда думаю, ребя, подняли мы отменный поселок. Как мечтали, когда здесь, знаете, не то чтобы дома — вагончика не было. И мы тракторами растаскивали замерзшую палатку. Утопили в Лакым-Пасле, и вдруг мороз под двадцать пять...— Алеша обтер концами движок и стал свинчивать струбцину.— Отличный поселок получился. Газ, отопление в квартирах, водопровод есть. И детсад и поликлиника.   Спортзал строим... Видел за поликлиникой спортзал? — спросил он меня.— И Чупринко хочет организовать книжный магазин...   Ребята стояли, не понимая — как, впрочем, не понимал и я,— куда это Шульков клонит.   — Ну-ка, полей бензинчику на руки,— сказал Алеша одному из хлопцев. Тот послушно взял банку.— А знаете, сколько стоит наш поселок? — спросил Алеша гордо и сам ответил: — Три миллиона!.. А ведь поселок временный.— Он протянул последнее слово, чтобы оно попрочней зацепилось в нашем сознании. — Через пару-тройку лет кончим класть полотно. Построим капиталку — вокзал и прочее, и разберут всю эту красоту по бревнышку. Ту-ту — строительно-монтажный поезд ушел... Шульков испытующе поглядел на Гошу:   — Спорим, знаю, о чем ты сейчас думаешь?.. Гоша молчал, насупившись. — ...а думаешь ты о том, что зря три миллиона ухлопали. Отдали бы их лучше таким, как ты, работягам, вы бы в полгода за эти денежки дорогу на плечах, вот так, в телогрейках и плавках, до Северного полюса донесли. Ну? — Не нукай, не запрягал...— сказал хмуро Гоша.— А ухлопали деньги действительно зря. Дорогая у вас вышла мечта. Три года мучились, чтобы в три дня сломать посёлок. И чтоб опять где-то там временные дворцы строить. И опять ломать... — Это чтоб тебе жилось по-человечески, дура, — не растерялся Шульков. — А может, я сюда для другого ехал? И мечтал о другом — о настоящем, а не временном, зряшном деле? —  гнул свое Гоша. Потом повернулся к товарищам: — Пошли, отсюда, ребя...   Солнца здесь под вечер много — как на море. Закат плавает в гигантском разливе Сора, в круговерти проток и рек. В цветах заката полнеба и полземли на западе.   В эти часы возвращаются люди с работы. Идут кто стайками, кто цепочкой. Попадаются по двое и одиночки. И по тому, как идут люди, и сколько их, и вместе они или сторонятся, очень просто угадать, где было сегодня горячо, где слаженно работалось, а где бездельничали, вынужденно стояли или устали до смерти, намаявшись без техники.   Вот плотники. Идут, пересмеиваясь, и блестят топоры, и пилы красны от солнца. На северо-западной оконечности поселка подвели сегодня под крышу восьмиквартирный дом и довольны.   А вот эти ребята в касках — они валят лес. У одного на плече бензопила. Видать, вышла где-то поломка и простояли полдня. Молча, не глядя друг на друга, тянутся к домам люди.   И ребят из бригады Мохова узнаю — монтеров пути, их только что подвезла дрезина. Эти всегда веселы. Они чуть ли не бегом по лежневке торопятся за мылом, полотенцами, чтобы окунуться в протоке.   Торопиться надо. К вечеру злеет комар. Среди ребят вижу мою новую знакомую Аллу Немйлову. Стриженная под мальчика — и сама как мальчик, хрупкая, но не угловатая, идет, чуть пританцовывая.   В неизменной велосипедной шапочке, в красной далласке, поверх которой брезентовая курточка. — Привет! — говорит она спокойно и весело, словно не она, а я вернулся с трассы выжатый, как лимон.— Зайдете потом? Через полчаса я захожу. И несу электроплитку. Я брал ее вчера — одолели комары и мошка. Полога у меня в комнате не было. Решил выжить комара сквозняком — не получилось. Тогда вспомнил один старый способ. Берешь ДЭТу — антикомарин и льешь на раскаленную плитку. Разумеется, сам из комнаты вон и все двери и окна наглухо. — Ну, как ваши комары? — спрашивает Алла. — Да, к счастью, вашими не стали...— говорю я. — Вам же говорили — им жареная ДЭТа нипочем. Боятся только натуральной. Меня усаживают и дают несколько страничек, перепечатанных на машинке. Это стихи Аллы. Я открываю страничку первую и думаю о том, что не для форсу здешние девчонки носят ДЭТу в пузырьках от духов. ДЭТа — духи Усть-Югана. Без этих духов летом на болотах человеку не прожить... И я читаю стихи — все подряд. Они поначалу оглушают меня чем-то неуклюжим, хотя и девичьим...   Потом нахожу эти строки:   Но всходит утро после каждого вечера.   Рассвет выхватывая, как клинок из ножен, — и понимаю, что не прав. Стихи замечательны мотивами жизни еще не прожитой, начатой, смутно догадывающейся: что-то там впереди? — и оттого оставляющие чувство нерастраченной нежности, ясной и чистой печали.   Алла приехала сюда восемь месяцев назад. До того училась в университете во Львове. Чупринко ей сразу сказал: с первым самолетом назад, на Большую землю... Потому что здесь жить невмоготу... А она ему сказала, несколько приподнято, но вполне искренне, что если назад, то только с первым поездом.   Наверное, ему: это пришлось по вкусу. Оставил. Работала в кочегарке — всю зиму отапливала поселок. Началась укладка пути — отпросилась на укладку.   Сейчас монтёр пути. — Раньше называлось — транспортный рабочий. Монтер пути звучит привлекательней, а суть та же...   А в Усть-Юган попала вот как:   — Спрашиваю: где больше всего денег, платят? На меня люди вот такими глазами. Молодая, а уже туда же.— Алла засмеялась.— Не будешь объяснять каждому, что для меня ноль семь —коэффициент трудности, а не просто северная надбавка. Зря деньги платить не будут. Платят, значит, по-настоящему трудно. Верно?   Я ей рассказал про разговор Шулькова с ребятами. И она обиделась за ребят. Никакие они не жлобы. Она и сама первое время, как приехала, не могла со всем свыкнуться. Ждала костров, палаток, а тут поселок как поселок, в пекарне сдобные булки пекут... Хотела даже уехать в геологическую партию... Так и ребята эти завидуют, чудаки, первым...   — Не потому ли и увольняются? — спросил я. Раньше, когда здесь было трудно, уходили все больше люди в возрасте. Сейчас — я разузнал в отделе кадров — уходит молодежь... — Внешне вроде бы поэтому. А приглядеться, вдуматься — дело в другом. Зрелое дело требует и зрелого работника. Не в смысле, конечно, возраста — в смысле навыков, опыта, квалификации. Я ехала сюда совсем не думая, как и кем буду работать. Привлекало, уже говорила, что... Так и большинство, думаю, моих сверстников. А здесь уже почти нет — во всяком случае, не ожидается — работы «навалом», чтобы шапками можно было закидать... А научиться, допустим, делать кирпичную кладку — уже простым показом не обойдешься, как это могло быть раньше на времянке, у плотников. Тут нужно курс проходить.   Редко кто такой догадливый, чтоб заранее пройти.   Вот и получается: образование — сплошь среднее, энтузиазму хоть отбавляй, а требуемых навыков нет. Или впрямь иди в геологическую партию коллектором камушки таскать, или езжай обратно домой, что, знаете, не каждому светит...   — Кто-то ведь остается? — С навыками или твердой специальностью, как же, остаются,— сказала Алла.— Но и они держат нос по ветру. Смотрите, наша бригада. Или лучше, моя бывшая бригада: все почти были со специальностями, с Большой земли. Но пока времянка, им сказали: поработайте на путях. Рихтовать или подштопывать — это несложно, но... тяжеловато. Тем более что дороги до Юганской Оби не было и с механизмами было туго... Работали на путях, но ведь со скрипом: переделывать за кого-то что-то — нож острый. На новом месте, заново — пожалуйста, даже денег меньше платят. А переделывать... Ребята помыкались, помыкались — там переделки, здесь времянка... И разбежались... Семейный так не поступит — ему сниматься с места трудней... И потом они, семейные, умнее — прежде чем сюда приехать, высылают человека, вроде на разведку. Понравилось одному — едут остальные... А молодым где уж быть такими осмотрительными... Я лично верю, все это кончится, когда кончатся прикидки, времянки... Ведь даже дорога до Юганской Оби — это как вступительный аккорд.   Тут пришли ребята. Притащили пленку, магнитофон. Алла заправляла здешней молодежной радиостанцией, и нужно было готовить передачу на завтра. Получил от Гирича записку: «Приеду с Балыка в 11.00. Жди в заезжей». Три часа, а от Гирича ни слуху. Три часа дня — это ни туда, ни сюда. Слоняться от одного пустого дома к другому (может, кто на отгуле или приболел?) — занятие по жаре и комарам не для развлечения. И ехать на объекты поздновато.   Пока машину словишь, пока уговоришь шофера подбросить — тут и конец рабочему дню...   Без толку надрывался колокольчик радиотрансляции: пусто в поселке. Где-то неподалеку ухала дизель-пушка. И «сотка» прошлепала мимо — в кабине сидел незнакомый парнишка-тракторист.   Я подумал, что здесь пригляднее зимой. Снег, он лишнего чужому глазу не покажет. Но сейчас при всем безлюдье здесь чувствовалось больше жизни. Эти обнажившиеся тротуары с перильцами, и выложенные битым кирпичом дорожки, и приоткрытые окна в цветных занавесках, и даже стираное белье на веревках заставляли забывать (не знаю, каждого ли и надолго ли), что участочек этот суши, может, всего два километра на два. И что кругом глянуть, конечно, глянешь, а ногой не ступишь, хотя и врывается иногда в обзор чудный пейзаж (но ты побывай там, попрыгай с кочки на кочку и чтоб еще пожрала тебя всласть мошка!).   И потом была заметная продуманность и красота в том, что для клуба выбрали самое светлое и высокое место. И что площадку перед детским садом не затенили домами: гуляло целый день солнце по речному песочку, между грибками и качелями...   И даже в том, что кое-где нарыты были траншеи, и лежали горки чистого песка, и сушился тес,— даже в этом была своя прелесть. Доделывался поселок. Пока не нагрянули дожди, тянули водопровод и теплоцентраль до «неохваченных» домишек. Менялись полежавшие доски на тротуаре... (А где-то в глубине сознания — горькой отметиной: распечатывается четвертый миллион!)   Я спустился к Лакым-Паслу, где первые поселяне устроили три года назад становище. Здесь еще в прошлый приезд дымили печурками балки. Теперь они гляделись пусто и ненужно. Незачем было прикрывать плотно двери и вешать сетки от комаров на окошки. Не для кого.   Нежилое почему-то всегда быстро ветшает. Вот и этот знакомый мне балок — «шестерка» — здорово сдал под дождями и солнцем. Пооблупилась краска с боков, и ржавчина проела желобок для стока...   Здесь, в шестом, мы с плотником Василием перекидывались в шахматы. Он лежал на полке и после каждого удачного хода делал глоток из здоровой бутылки с какой-то совершенно невероятной наклейкой. В бутылке, разумеется, была вода, натаянная из снега (сухой закон!), и часть сока давленой клюквы.   А потом мы делали с ним скворечник. Был март.   «Везде в марте вешают скворечники»,— говорил Василь, особенным образом, без гвоздя, на пазах мастеря птичий домик. А я говорил Василю, что зря это все.   Скворцов здесь отродясь не бывало. А ему это было и не важно: «Когда скворечник над головой, кажется, что ты совсем дома...»   Наш ли, не наш висел на той березе скворечник? Продолжение читать здесь    Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Усть-юганский конфликт, часть 2 https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3732-ust-yuganskiy-konflikt-chast-2.html И другой балочек был мне знаком. Он стоял там, где сейчас контора. Сначала в нем был красный уголок и библиотека. И я там жил, помнится, пару дней. Потом туда перебрался прорабский участок. И мы с Володькой Гиричем трепались здесь о канадском методе обустройства. О том, как в сходных климатических условиях складывают вертолетами дома по принципу спичечного коробка. В этих домах было все. Даже плавательный, бассейн. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 12:44:47 +0300 Начало читать здесь    И другой балочек был мне знаком. Он стоял там, где сейчас контора. Сначала в нем был красный уголок и библиотека. И я там жил, помнится, пару дней. Потом туда перебрался прорабский участок. И мы с Володькой Гиричем трепались здесь о канадском методе обустройства. О том, как в сходных климатических условиях складывают вертолетами дома по принципу спичечного коробка. В этих домах было все. Даже плавательный, бассейн.   И тут за спиной голос чертовски знакомый:   — Экскурсия, товарищ?.. По местам былого?.. Не хотите ли отыскать котлопункт «Комарик», в котором Вэ Пэ Гирич сложил печь и сварил убитого Шульковым медведя?   Я обернулся. Гирич, осунувшийся, без шотландки, глаза смеются. — Володька,— сказал я.— Без бороды и не грустный! — А чего грустить? Дела сдал, вольная птица... — Ну, расскажи... — Да, поди, уже рассказали... — Нет, Чупринко улетел, словом не обмолвился. Сахакцев с Михалычем тоже в отъезде, — начал перечислять я. — А Шульков?.. — Щульков сказал, что ты совершеннолетний. — Слушай, а действительно тут все можно увидеть по восходящей. Палатки, балки, теперь поселок. Ведь так и мечтали: в палатке о балке, в балке — о теплом щитовом домике... — Ты чего? — спросил я. — Да так, элегический приступ.   Мы пошли по поселку без всякой цели. Нам повезло: потянул с севера ветерок — разогнало мошку.   — Знаешь что,— начал Гирич,— я устал от, времянки. Вот и все. — Поясней бы, — сказал я. — Куда ясней. Вот смотри: щитовой дом. Как он, по-твоему, должен собираться? — Щит к щиту и прибивай гвоздями. — Черта с два. Забыли, как надо собирать. На болтах. Чтобы плотно: ни снежинки, ни ветерка. На минимальном зазоре... Теперь скажи: что быстрее — один болт завернуть или вбить один же гвоздь? — Володя грустно улыбнулся: — Пока ты будешь с болтом возиться, я полдома со сноровистыми мужиками собью. — А деньги одни и те же? — догадался я. — И в этом дело... Но главное — человеческое отношение: времянка, чего стараться... Все равно придется разбирать... А кто переезжал с СМП с места на место, знает, как это делается. Кувалду в руки да ломик. И пошел отшивать щит от щита. Стараешься, конечно, поаккуратней, А в голове хмельное веселье, иной раз промахнешься или пережмешь... Да и чего там особенно стараться (это самое и есть страшное!), когда не знаешь, уже увольняться из этого поезда или малость поработать... А потом где-нибудь кто-нибудь твой «демонтаж» в голос материт, потому что ты щит разнес в щепки. Значит, налаживай теперь пилораму, латай дыры. И опять, глядишь, пошло по кругу, пока срок домика не выйдет...— Он помолчал.— Так что я не сгоряча и не со злости. Я много над всем этим думал. Временность, она везде откладывает отпечаток: хорошего мастера лишает квалификации, никудышному дает возможность на халтурке подзаработать...   — Ладно,— сказал я.— Знаю: в основе фантазии лежит недовольство реальным. Что предлагаешь?   — Эта фантазия, чтоб ты знал, на ВДНХ выставлена для всеобщего обозрения... Я говорю о комфортабельном вагончике, в котором две двухкомнатные квартиры...— И он горячо начал говорить, какое там отопление в стенках и какой прекрасный душ. Веранда есть. Мебель привинчена. Транспортируй вертолетом, по железной дороге или шоссе. И поселки на 200 — 300 человек из этих вагончиков можно складывать.   — Не три миллиона, и не три года, и людей не калечишь времянкой. Вагончик смонтировать — пару дней, и приступай к физическим объемам — строй дорогу, вокзалы... Какие тебе еще выгоды, а?.. Стоит он дешевле этого несчастного щитового ИПэшки...   — Погоди, Володь. Могу подумать, что таких вагончиков построили видимо-невидимо, и ты не увольняешься, а в длительную командировку за ними. Для Усть-Югана.   — Правильно. Ничего такого пока нет,— ответил Гирич. — Одно недовольство реальным,— сказал я. — Хорошо бы...— Он посмотрел на меня испытующе: пойму или не пойму хоть сейчас-то.— Ты думаешь, я на прошлое зубы скалю, когда считаю годы и миллионы? Ни черта. Я о будущем думаю: на Южном Балыке придется подымать такую же, считай, времянку, как и на Усть-Югане.— Он обрадовался, заметив, что я чуть смешался: — Наконец-то понял?..   Опять три года испытаний... Опять ненастоящее дело... А я инжене-е-ер... Я, может, чертежи разучился читать. И когда начнется капиталка, буду портачить направо и налево...— Он зло сплюнул.— Хочу настоящего дела. Человек я или кто?   Я ходил по тайге, собирал в шапку крупную желтую морошку. Морошка перезрела, не лежала, пускала сок — донышко шапки совсем промокло... Жаркий был здесь июль. Сухо было на диво, хотя и чудно говорить так в краю, где болото на болоте.   Горячее солнце вызолотило взгорки. Бурелом и порубки не пружинили под ногой, как бывает в сырость и непогоду, а хрупали, потрескивали, ломаясь. И завалы в таежной чащобе походили на вылежавшиеся вязанки хвороста. Только поднеси спичку, и зальет все кругом падкий на сухое огонь. Точь-в-точь как кипрей — иван-чай — сам цвета огня, который лизал в эту благодатную сушь обочины блекло-зеленых болот... А над болотами выстилалось едва приметное покрывало свинцового дурмана. И пахло давним, уснувшим, будто и вовсе не былым...   Тропинки моей зимней, ясное дело, не стало. В прошлый раз я часто ходил здесь, когда хотелось по пасть в поселок с тыла. Скатываешься метров пять вниз по обледенелому снежку — хочешь, прямо на тулупе. И через маленький ложок — вверх, где частым забором стояла тайга. Сейчас в ложке вода вся в зеленых разводах ряски. Значит, придется-таки идти через «красные ворота». Хотя нет. Кто-то догадался, свалил пару чахлых берез вроде мостка — с сухого на сухое...   Только на подходе к поселку задышалось легче.   Болотный дурман отступил перед духом обжитого: лежалого железа, свежевыпеченного хлеба, разогретого солнцем дерева, земли, пропитанной соляркой, еще и еще чего-то. И стало хорошо и спокойно.   Три года люди кроили и перекраивали здесь все кругом. Строили дорогу.   Ставить палатку в метель; искать в зимней ночи затерявшийся санный поезд; испечь первую буханку хлеба в полукустарной пекарне; принять роды в балке, разгрузить вручную баржу, уложенную доверху шпалами; свалить десятки километров леса, где лес не лес, а стенка — ствол к стволу,— все это и есть строить дорогу. И кое-что из того я сам видел и пережил, перечувствовал. Я видел, как зимой прямо в русле реки наращивали сваи для переходов и мостов. И как плечистые дяди смахивали досадливо слезу, когда паводок съедал намытую с таким трудом насыпь. И запомнил незадачливого парня (нам было тогда не до шуток, люди были наперечет). Он вышел ночью зимой по нужде на двор и забыл прикрыть дверь балка. Свалилась с температурой вся бригада.   ...Отсюда было рукой подать до Сургута, но так было по понятиям Большой земли. Зимой, если не пуржило и мороз не переваливал за пятьдесят, в Усть-Юган из Сургута ходили по зимнику автотракторные поезда. Летом самым верным транспортом был вертолет, покуда стояла погода, и баржи, пока не убывал уровень в речках и протоках.   Когда не было погоды, люди с одинаковым успехом могли неделями ждать и пустяковое — швейную иглу, стиральный порошок и позарез нужное — рельсы, муку, оконное стекло.   Нужно было обладать редким мужеством и терпением, огромным запасом энергии, опыта и сноровки, чтобы строить дорогу, не позволяя природе играть людьми, думаю я сейчас.   Как и везде, люди на Усть-Югане и любили, и думали о будущем, и пели, и смеялись.   Но несогретая улыбка может застынуть в пятидесятиградусную стужу. А голос пропасть в отсыревшей палатке. А около романтического костра может не хватить места вовсе не для очарованного мечтателя, а для человека, которому просто-напросто надо бы просушить одежду.   Нормальные человеческие условия для жизни, обустроенный быт — первым делом. Плюс ко всему особая нравственная атмосфера. Так было на Усть-Югане.   Где дорого, где дешево — все здесь зависело, выходит, от того, что принималось за точку отсчета. Вернее, не что, акт о...   Без прошлого не было бы Усть-Югана нынешнего...   На столе я увидел хрустальный бокал с веточкой красной смородины. И подумал, что, наверное, на катере добирался Чупринко от Балыка или Юганской Оби — по берегам проток и речек богато растет здесь смородина. И уже совсем вроде некстати вспомнил, что Чупринко — страстный огородник. Любит копаться в земле. Пробовал здесь сажать картошку... — Говорили с Гиричем? — Говорили... — О вагончиках тоже наверняка. Это у нас с ним старый спор. Только, если раньше я ему все твердил: «Хочу стоять обеими ногами на земле, а ты предлагаешь одной на облаке, другой на болоте»,— теперь, пожалуй, так не скажу. Можно на «ты»?— неожиданно спросил он.— А то вдруг ругаться будем. На «вы» как-то неудобно. — Зачем ругаться-то? — Я понял, сейчас Чупринко заговорит со мной о вещах, которые не обсуждают с посторонними. Отсюда «ты». — Помнишь,— сказал Чупринко,— я тебе говорил, ну там, на вертолетной площадке, о новой эре на Усть-Югане?.. Думаешь, для красного словца? Нет. Новая эра действительно наступила, только отсчет ее не от рождества Христова, а со дня пуска маленького отрезка пути — от Оби до Усть-Югана.—   Он заходил, меряя крутыми шагами комнатенку. — Теперь скажи, какой тип начальника СМП тебе по душе? — спросил он. — Ваш тип мне, пожалуй, ближе... Люди живут в тепле. Нужды ни в чем нет… — Достаточно,— замахал руками он.— Уважил... А мне, представь, больше по душе инженер, а не снабженец... А я три года был снабженцем... Сам знаешь, не спросишь, почему... Вот именно потому, что здесь ничего не было. А ведь когда даже за стол садишься, и то ложка нужна... Однажды пришла баржа с кирпичом. Три месяца до Юганской Оби добиралась. И не доложили, по халатности, что ли — сто тысяч штук кирпича. Я звоню во все колокола, хотя и понимаю: бесполезно, остались на зиму без фундаментов и без печей... А Гирич мне: «Вот если бы вместо кирпича комфортабельные вагончики на той же барже привезли, забот не было бы». Чудак! Что, люди сюда в комфортабельных вагончиках приехали жить? Строить!.. А из чего, когда здесь, куда ни плюнь, все в болото попадешь... А теперь спроси меня, как это у вас, журналистов, заведено, о самом счастливом дне за три года. И знаешь, что отвечу тебе я, инженер-строитель?   Самыми счастливыми были два с половиной месяца большой воды, когда я завез сюда, на Усть-Юган, почти все, что требовалось для стройки. (Он горько усмехнулся: - А ты, наверное, подумал, что сейчас Чупринко скажет: самым счастливым был день сдачи первого в жизни дома.) Терял я как инженер? Да. А как начальник поезда выигрывал! Выигрывал и тогда, когда руководил издалека, грузил вертолеты в Тюмени свежим мясом, мукой, картошкой, оконным стеклом. За что и получил прозвище — снабженец... А-а, пусть их!.. Я-то знаю: успех на фронте решается не только на переднем крае, но и в тылу... И решился: кажется, мало, а дорога до Юганской Оби есть. Значит, уже не снабженец — в любую погоду по железной дороге пойдет с Оби груз. Значит, инженер!.. Долог путь?   Он подошел к окошку, откинул форточку.   — Не для того все это говорю, чтобы подчеркнуть свои заслуги. Да и ты не мои заслуги приехал считать... Говорю, чтобы понял: если бы не реальный расчет, а, упаси боже, только фантазии на почве недовольства реальным,— так кажется, говорит Гирич? — возить бы нам вертолетами в Усть-Юган до сих пор стройматериалы и инструмент, а не апельсины детям...   — Считаете, что Гирич неправ насчет времянки?   — Считаю, что прав! — Чупринко посмотрел на меня победно.— Не ожидал?.. И тут я думаю, что всегда есть польза и правота в забегании вперед...   Не обязательно такая, какую можно измерить и взвесить. Мечта, фантазия помогают, например, в привычном, накатанном разглядеть отжившее. Ты знаешь, Гирич мне помог — не только как инженер, организатор, товарищ по первым дням на Усть-Югане — именно своей мечтой. Во многом благодаря ему я разглядел серьезные человеческие издержки во времянке.— Он усмехнулся: — Тебя не смущают признания начальника, получившего урок у подчиненного? —   И помолчал, раздумывая.— Сейчас у меня есть дорога, и я легко могу привезти сюда какой хочешь материал. И щитовые домики тоже. Они нужны и, наверное, знаешь, для чего. Южный Балык. Там по проекту мы должны почти такую же времянку, как и на Усть-Югане, строить… А я думаю, что строить не будем.— Глаза его за очками заблестели, — Ты знаешь, сто раз проезжал мимо заброшенного поселка нефтяников — это неподалеку от Южного Балыка, и не цепляло — не моя епархия. У них свое министерство, у нас свое... А тут — Гирич виноват — зацепило. И подумал я: а что, если мы этот поселок слегка подремонтируем, проложим к нему от трассы лежневку. Обойдется это в копейки и не растянется на годы. А?.. И людям дадим настоящую работу, и дорога на юг быстрей продвинется... Между прочим, я место за Гиричем на два месяца оставил... Захочет вернуться — пожалуйста...   Совершенно посторонний вроде случай заставил меня всерьез задуматься над сутью усть-юганского конфликта...   Уже на подлете к Москве, когда самолет пробил облака и открылись ровные ряды пятиэтажных домов, девочка, сидевшая рядом, спросила отца, моего соседа: «Это Москва?... А где бабушкин балок? А его не затопляет?..» Отец заморгал беспомощно, заозирался: «Понимаете, домов настоящих не видела... Четыре года, и все в тайге...»   Мне стало горько. Потом вспомнил Чупринко, Гирича, Аллу, подумал: там, где жил этот ребенок, наверняка было кому позаботиться, чтобы не застаивалась, менялась к лучшему жизнь людей...   И еще подумал: и мечте нужен первотолчок. Всегда ли этот первотолчок в одном лишь недовольстве реальным? Нет, пожалуй. Здесь все глубже, основательней, человечней...   Мечтать о наилучшем для всех тоже надо научать и научиться, а на голом месте, на нехватках, на недополучении горизонты мечты ограничивает естественная потребность в насущном: чтоб вдоволь хлеба, и вдоволь тепла и времени на отдых...   Подступ к большому начинается с малого. На Усть-Югане мечта о наилучшем для всех могла зародиться в тот день, когда с Большой земли притащили единственный теплый балок. Работяги махнули рукой: все равно достанется начальству. Начальство рассудило иначе и еще пару месяцев перебивалось в палатках, рабочие жили в тепле.   Это было как первый этап. А потом, верно заметил Гирич, все шло по восходящей, всегда складываясь из реальных человеческих потребностей и постоянной озабоченности об удовлетворении этих потребностей.   Не на пустом месте росла мечта Гирича. Недаром на Усть-Югане говорили, что Гирич вышел из ребра Чупринко... Тем самым отдавалась дань преемственности. Но и другое здесь подразумевалось: реализм Чупринко как хозяина, как политика, который вынужден был обуздывать неуемную фантазию, чрезмерное забегание вперед не ради, конечно, обуздания — учитывая сегодняшние возможности стройки.   Думая о человеке и его деле. Понимая, что в иные времена фантазия может обернуться во вред а человеку и делу...   А все-таки будущее — в самом недалеком — за мечтой Гирича. Я ездил в Ленинград к своим друзьям из Научно-исследовательского института экспериментального проектирования жилых зданий Они показывали мне проекты зданий из объемных блоков, схемы различных типов комфортабельных вагончиков. В нынешней пятилетке, рассказывали, свыше тридцати заводов страны начнут выпускать удобнейшие жилища для мелиораторов, геологов, строителей.   Мечте суждено стать реальностью.   Хорошо, думал я, что человек, строя дорогу, глядел не только себе под ноги...   Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области «Штаб» циклонов https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3731-shtab-ciklonov.html Ежегодно над Европой проносится до сотни серий циклонов. Их движение кажется хаотическим, но если нанести пути циклонов па карту, то в этом хаосе обнаружится определенная закономерность. Будет видно, например, что существует ограниченный район, в котором большая часть циклонов начинает свой путь: получается что-то вроде центра, который, если считать циклоны «армией», можно назвать «штабом» циклонов Атлантики. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 12:16:28 +0300 Ежегодно над Европой проносится до сотни серий циклонов. Их движение кажется хаотическим, но если нанести пути циклонов па карту, то в этом хаосе обнаружится определенная закономерность. Будет видно, например, что существует ограниченный район, в котором большая часть циклонов начинает свой путь: получается что-то вроде центра, который, если считать циклоны «армией», можно назвать «штабом» циклонов Атлантики.   Как и все в не приемлющем покоя воздушном океане, этот центр не имеет твердо фиксированного места на планете. Однако, если нанести на карту распределение атмосферного давления в северном полушарии в среднем за много лет, явственно обнаруживается район самого низкого давления — минимума: вблизи Исландии, примерно в двухстах километрах от Рейкьявика. Это и есть Исландский минимум, центр циклонов, их Североатлантический «штаб».   Впрочем, надо признать, что трудно найти что-нибудь менее постоянное. «Штаб» циклонов не стоит на месте, вовсю шатается по свету. В отдельные годы он преодолевает по меридиану до пяти тысяч километров, оказываясь то где-нибудь вблизи тропика Рака, то совсем рядом с Северным полюсом. Еще дальше он отклоняется от своей «штаб-квартиры» по широте — его можно застать над Канадской Арктикой, а иногда и в пределах Советского Союза, в районе Карского моря.   Случается, что Исландская область низкого давления исчезает совсем. Такое, правда, наблюдается редко — всего с десяток таких лет было за столетие, но именно эти годы запомнились в Европе по жестоким засухам.   «Прогулки» управляющего погодой центра не случайны и не безрезультатны. Их следствием являются как раз те колебания погоды, которые имеет в виду известная поговорка «Год на год не приходится», как раз те непременные перемены погоды, от которых мы так еще сильно зависим. Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Всемогущество вихря https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3730-vsemoguschestvo-vihrya.html Американский инженер Уильям Редфилд 150 лет назад случайно обратил внимание на то, что в буреломе деревья были повалены в разные стороны. Через десять лет он опубликовал схему кругового ветра, вращающегося в направлении против часовой стрелки. В центре ветрового круга мощные восходящие движения, подобно насосу, выкачивают воздух, и он устремляется туда снова, как в яму, стремясь заполнить пустоту. Спустя несколько лет Роберт Фицрой, бывший капитан дарвиновского кругосветного «Бигля», высказал гениальную догадку о том, что воздушные штормоносные вихри, возникая на границе двух текущих в противоположные стороны потоков воздуха — холодного и теплого, переносят тепло и холод на расстояния. Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 12:10:52 +0300 Американский инженер Уильям Редфилд 150 лет назад случайно обратил внимание на то, что в буреломе деревья были повалены в разные стороны. Через десять лет он опубликовал схему кругового ветра, вращающегося в направлении против часовой стрелки. В центре ветрового круга мощные восходящие движения, подобно насосу, выкачивают воздух, и он устремляется туда снова, как в яму, стремясь заполнить пустоту. Спустя несколько лет Роберт Фицрой, бывший капитан дарвиновского кругосветного «Бигля», высказал гениальную догадку о том, что воздушные штормоносные вихри, возникая на границе двух текущих в противоположные стороны потоков воздуха — холодного и теплого, переносят тепло и холод на расстояния.   Едва научившись рисовать на картах области циклонических вихрей, Фицрой стал публиковать в газетах прогнозы погоды, первые в истории человечества. Эффект первоначально был поразительным.   Многие рыбаки были спасены от гибели штормовыми предупреждениями Фицроя. Однако первые же ошибки прогнозов повлекли за собой насмешки, издевательства. Фицрой не выдержал натиска «обманутых» и в 1865 году покончил жизнь самоубийством.   Прогнозы погоды надолго исчезли из английских газет…   Но после смерти Фицроя за циклонами и антициклонами была признана решающая роль в формировании погоды, в переносе энергии в атмосфере.   Последний штрих в точном портрете циклона сделан лишь полсотни лет назад норвежскими метеорологами так называемой «бергенской школы».   В годы первой мировой войны Вильгельм Бьеркнесс, его сын Якоб и двое молодых ученых, Сульберг и Бержерон, работали в Геофизическом институте университета в Бергене. В то время, когда воинственные лидеры европейских наций ломали головы над схемами кровопролитных сражений, четверо норвежцев склонялись над иными картами — их схемы отражали ход извечной войны воздушных течений, циклонов и антициклонов, теплых и холодных масс воздуха. Поскольку норвежская метеорологическая служба не получала тогда данных со станций воюющих стран, она максимально увеличила национальную метеосеть, и это позволило подробнее видеть процессы развития погоды.   В Бергене исследовали структуру циклонов, пересекавших Европу, и установили, что необыкновенно важной для формирования погоды является линия раздела теплых и холодных воздушных масс в циклоне. Эту линию назвали «фронтом»: для ученых, работавших в дни, когда бушевала война, было естественным ввести в науку как раз этот термин.   Итак, надвигается циклон… Еще задолго до резкого изменения погоды появляются на небе осторожные мазки высоких перистых облаков. Постепенно они сплетаются в белоснежную тонкую сеть; ее присутствие не мешает солнцу ярко светить; ими лишь оживляется окружающая светило синяя пустыня.   Но метеорологи из Бергена доказали, что эти милые облака — грозные предвестники того самого фронта, на котором сшибаются в жестокой битве тепло и холод.   Занимающие обширные территории теплые и холодные массы воздуха разделены всегда пограничной зоной, в которой изменения температуры происходят очень быстро. Контрасты холода и тепла создают огромный заряд потенциальной энергии, он-то и идет на образование воздушных вихрей в полосе соприкосновения холодного воздуха с теплым — в зоне, протянувшейся на тысячи километров. Более легкий и подвижный теплый воздух все время нарушает границу; он отрывается от материнской массы и по падает во владения холода.   Тяжелый холодный воздух стремится подавить циклонический очаг тепла, наступая на него двумя фронтами. Первый фронт — в передней части циклона — теплый; второй — в тылу вихря — холодный.   Сжимается кольцо холода, вытесняя теплый воздух вверх, где он охлаждается и при этом освобождается от запасов влаги, выпадающих в виде дождя или снега на землю. Холодный воздух в тылу циклона нагоняет теплый фронт, и происходит то, что метеорологи называют «окклюзией» циклона. Два клина холодного воздуха соединяются, окончательно отрывая теплый воздух от поверхности Земли. Они смыкаются, как челюсти зверя, раскусившего добычу.   Противоречие тепла и холода ликвидировано. Движение прекратилось. Циклон умер.   Но прорыв циклона не прошел даром. И хотя власть холода вроде бы возвратилась, его победа в известной степени «пиррова» — циклон нарушил покой, неподвижность, выполнил задачу теплообмена.   Последующие циклоны продолжают начатое.   Страшное могущество таится в циклоне. Энергия одного тропического урагана равна силе взрыва полумилллиона атомных бомб! Велик список жертв этих вихрей, случающихся ежегодно. Некоторые из них за несколько часов обрушивали на людей столько же бедствий, сколько приносили им самые беспощадные многолетние войны В 1737 году ураган, поднявший в Бенгальском заливе двенадцатиметровую волну, уничтожил триста тысяч человеческих жизней. Огромные разрушения на Гаити, Кубе, Багамских островах произвела знаменитая «Флора» 1963 года — тогда погибло более семи тысяч человек. Разрушительные ураганы бушевали и в прошлом году и в этом. Жителям тропического пояса всегда надо быть готовыми к встрече с беспощадной силой циклона.   В тропиках особенно резки контрасты температуры в воздушных массах, поэтому с очень высокой скоростью движется по кругу воздух в циклоне.   Тропический циклон представляет собой крутую воронку из рваных облаков и ливней, стремительно вращающуюся — со скоростью до семисот километров в час. В центре циклона, где необыкновенно низко падает давление воздуха, сохраняется абсолютный штиль — это «глаз бури». Есть ли в природе что-либо более грандиозное: ясное, спокойное небо над колодцем из созданных бешеным вихрем, пронизанных зигзагами молний стенок высотой в два Эвереста?   Но горе тому, кто окажется на дне этого колодца…   Циклоны умеренных широт не так грозны. Порой они тоже могут приносить немало разрушений, но в целом их деятельность скорее благотворна. Именно циклонам обязана Европа тем, что ее зимы не так суровы, а увлажненность лета достаточна для произрастания разнообразной растительности. Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Непременные перемены погоды https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3729-nepremennye-peremeny-pogody.html Вячеслав Маркин Выходишь из дома налегке, поверив солидному радиосообщению о «малооблачной погоде со слабым ветром», и вдруг попадаешь под грозовой ветер или принимаешь на свою незащищенную голову десятую, а то и пятую часть месячной нормы атмосферных осадков. Сегодня изнываешь от жары, завтра дрожишь от холода, сегодня наслаждаешься разлитым в природе покоем, завтра проклинаешь ее неистовство. Перемены… Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 11:59:48 +0300 Вячеслав Маркин Выходишь из дома налегке, поверив солидному радиосообщению о «малооблачной погоде со слабым ветром», и вдруг попадаешь под грозовой ветер или принимаешь на свою незащищенную голову десятую, а то и пятую часть месячной нормы атмосферных осадков. Сегодня изнываешь от жары, завтра дрожишь от холода, сегодня наслаждаешься разлитым в природе покоем, завтра проклинаешь ее неистовство. Перемены…   Все мы, обитатели земного шара, живем внутри атмосферы — самой внешней оболочки планеты — и в иной среде жить пока не можем. Воздух атмосферы окружает нас, непрерывно протекает через тела всех живущих на Земле организмов, входит в их состав. Он поистине вездесущ.   Про воздух, в котором мы живем, которым дышим и который частенько и отравляем, нас заставляет помнить погода. Она рождается, развивается, непрерывно меняется именно в воздушной оболочке нашей планеты, и нигде, кроме атмосферы, мы не можем наблюдать ее, радоваться ей и страдать от нее.   Вне зависимости от погоды нельзя представить себе сельское хозяйство. Какова погода, таковы и посевы. Какова погода, таков и урожай. Эта истина усвоена человеком с тех пор, как начал он возделывать землю.   Погода… Не первое ли это явление природы, которое приковало к себе внимание ума человеческого?   Ватер — «дыхание Эола» — творит погоду из легчайшего, невидимого воздуха. И сам он тоже невидим, непостоянен, неустойчив. Как увидеть невидимое, удержать вечно движущееся? Как понять тайну погоды?   И вот человек уже проник в эту тайну, услышал ритм работы природной машины погоды и далее прикоснулся к таинству самостоятельного творчества, попробовал искусственно воздействовать на процессы, формирующие погоду. Это — одно из великих завоеваний человеческого разума, потому что препятствия, которые предстояло преодолеть, были поистине труднейшими. Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Снежная баллада https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3728-snezhnaya-ballada.html Павел Демидов Ветер дул ровно, не прекращаясь ни на минуту. Ветер нес сплошную стену мокрого снега. Она наваливалась, давила, словно кто-то огромный уперся сзади в эту стену и толкал ее перед собой. Откуда у него только берутся силы — вот так вот дуть который час подряд? Журнал "Юность" Sun, 27 Mar 2016 11:54:52 +0300 Павел Демидов Ветер дул ровно, не прекращаясь ни на минуту. Ветер нес сплошную стену мокрого снега. Она наваливалась, давила, словно кто-то огромный уперся сзади в эту стену и толкал ее перед собой. Откуда у него только берутся силы — вот так вот дуть который час подряд?   Юльты хитро покрутил головой. Еще в школе его учили, что ветер — это результат разницы атмосферных давлений. Но откуда знать этим умным людям, которые написали книгу по географии, откуда им знать тундру? Может быть, это и давление, но пурга всегда представлялась Юльты одинаково: ветер — злой волк, а снег — стадо оленей, которое никак не может удрать от злого волка.   Юльты хорошо знает, как бегут олени. Испуганно храпя, отогнув головы, они мчатся по тундре. Худо, если окажешься на их дороге. Ведь погиб же так Укдыргын. Правда, он тогда выпил много уксимы, и уксима сделала его глупым. Он выскочил перед стадом, пытаясь остановить его. Олени растоптали Укдыргына, словно это был не человек, а снежный ком…   Юльты остановил нарту, воткнул перед нею в рыхлый снег палку-остол, которым погонял собак, и подошел к Шевелеву. Снег совсем залепил его лицо. На ресницах наросли длинные сосульки. Они не позволяли открыть глаза. А может, глаза уже никогда не откроются у Шевелева? Юльты осторожно стер с лица больного снеговую маску, склонился над ним.   Из-за ветра не было слышно дыхания. И только донесшийся стон подтвердил Юльты, что Шевелев пока жив. Плохо, ой как плохо!   Но ничего не мог придумать Юльты. Он любил тундру, но этого мало, чтобы стать сильнее ее. Тундра не знает жалости, а Юльты не знает, что делать. Она друг сильному и враг трусу. Нет, Юльты не трус, но ему еще так мало пришлось жить в тундре.   Пять лет провел в интернате. Это почти треть жизни, чуть меньше. Он отлично водит упряжку, но не знает, как ему быть сейчас. Если бы Шевелев не заболел, он бы помог Юльты. Шевелев всегда знает, что нужно делать. Но сейчас ему плохо.   Юльты побрел к упряжке. Ветер уже окружил ее небольшими сугробами. Собаки, скуля, выкусывали наросшие на пальцах лап сосульки, скребли морды. Юльты пожалел собачек. Он не мог дать им отдохнуть и полчаса. Его друг болен, очень болен, и нужно спешить, идти вперед, чего бы это ни стоило. Юльты поднял упряжку, выдернул остол, и нарта тяжело тронулась с места.   Два человека для семи собак — это много. Два человека и пурга. Сколько еще хватит у них сил? А что делать? Можно, конечно, соскочить с нарты и бежать рядом, держась за край. Но снег глубок. Еще медленнее пойдет упряжка.   Может, не надо было ехать? Но кто знал, что так повернется погода. Было тихо. И собаки не валялись в снегу, как обычно к пурге. Может, не надо было ехать Юльты? Кому же? Хорошо, хоть он был. Все упряжки ушли в стойбище. До них добрых пять суток. А Косте Шевелеву ждать нельзя. Нужна операция.   Эта болезнь пришла в тело Кости много лет назад, когда он еще комсомольцем приехал работать в тундру, на родину Юльты. Так рассказывал ему сам Костя. Выгнать бы давно болезнь, но всякий раз было недосуг. Словно медведь, болезнь дремала в его сильном теле и вот сейчас проснулась, рвется наружу, И Юльты очень волнуется за него. И не потому, что Костя — партийный секретарь. Даже когда Юльты не был еще и комсомольцем, он все равно считал Костю своим другом. Как и вся тундра. На десять ночевок к югу и западу. Как может Юльты смотреть в глаза людям, если не довезет Костю до райцентра? Что он ответит им? Тогда ему не будет пути в тундру. Тундра не любит слабых.   Юльты снова остановил нарту, и собаки сразу легли. Он даже не стал втыкать остол — все равно упряжка никуда не уйдет. Устала. Мокрый снег облепил полозья, замедлил и без того медленный ход. В другое время Юльты поступил бы просто: завалил нарту на снег, очистил полоз и смазал его водой.   Тонкая ледяная корка лучше скользит. Вода у Юльты всегда с собой, в резиновой медицинской грелке, у самого тела, под теплой кухлянкой. Но сегодня Юльты не может этого делать: Костя привязан к нарте, и трогать его нельзя, Ему и так плохо. Юльты ложится в снег и, сняв малицу, старается очистить полозья рукой. Пальцы мгновенно коченеют и ведут себя, как чужие. Юльты снова подходит к больному. Потом бредет к собакам. Их поднимать все труднее. Юльты чувствует, что скоро они лягут и не встанут совсем. Тогда их не поднимешь ни едой, ни остолом. Только запах жилья придаст им силы. А до жилья еще добрый десяток километров.   Собаки пока не чувствуют его. Вот дотянуть до поворота… За последний перевал. Там дорога пойдет прямо, по руслу реки. Там не будет снега. А по льду и нарта пойдет быстрее… Но до поворота тоже километра три… Снова тяжело трогается нарта. Еще тяжелее, чем раньше. Юльты подталкивает ее сзади, но руки помогают мало. Где взять им силы в шестнадцать лет? Только бы дотянуть до перевала. Только бы… И по лицу Юльты текут злые слезы. Хорошо, что никто не видит…   Они погибали. Буквально в считанных километрах от жилья. Этого не знал Юльты, но видел и понимал Шевелев, когда боль на мгновение оставляла его и он приходил в себя. Всякий раз он отмечал, что нарта идет медленней.   Умирать? Конечно, не хотелось умирать. Но это касалось только его одного. Погибнуть же могли двое. И они погибнут… Шевелев не верил в чудеса. Разве только стихнет ветер. Но на Севере так не бывает.   Едва потянула первая поземь, он понял, что быть пурге. Еще тогда он уговаривал Юльты вернуться.   Но упрямый парень и слушать не хотел. Не помогли ни уговоры, ни окрики… Юльты равнодушно отворачивался в сторону, словно речь шла не о нем, А когда Шевелев попробовал отругать его, Юльты, рассмеялся. Что оставалось делать? Подчиниться. Привязанный ремнями к нарте, обессиленный болью, Шевелев был беспомощен, как малый ребенок. Еще тогда он предупреждал Юльты, что им придется туго. Ведь они не могут даже переждать пургу в снегу, так как не взяли с собой кукулей, чтобы не перегружать нарту. Все вышло, как он предполагал. И теперь им обоим предстояло погибнуть. Обоим? Почему? Разве он волен распоряжаться чужой жизнью?   Если скатиться с нарты, Юльты, возможно, хватится не сразу. Нет, сразу. Нарта станет легче. Впрочем… Собаки кинутся вперед, а пока он их остановит и повернет назад, можно успеть отползти в сторону. Разве найдешь человека в этой чертовой круговерти.   Кожаные ремни не рвутся. И узлы не развязываются. Шевелев напрягся, ремни врезались в тело. Жгучая боль бросилась в голову, торопливо забарабанила в виски…   Вот и перевал. Отсюда — прямо, по реке… В ясную погоду отсюда уже видны дома. В ясную. Только не сегодня. Сегодня Юльты не видит даже последнего пса своей упряжки, молодого и глупого Акыра. Нет, потерять дорогу Юльты не боится. Да и собаки знают ее отлично. Могут сами дойти. Было ведь так однажды… Они прибежали к дому его друга и стали скрестись в дверь…   Последний перевал. Здесь Юльты обычно чаюет.   Он и сейчас мог бы найти под кустом справа упрятанную в снег банку сгущенки. Не будь такого снега, он и сейчас мог бы развести костер и уже через пятнадцать минут прихлебывал бы горячий и сладкий напиток, от которого быстрее бежит в жилах кровь и на сердце становится веселее.   Да, чаевка в тундре — дело серьезное, и надо относиться к ней со всем уважением. Наваристый, в полпачки, чай — хороший помощник. Он, словно добрая упряжка, помогает победить сильный мороз и долгие километры. А если ты очень устал, если поднимается ветер, ты можешь тут же, в снегу, вырыть яму и, завернувшись в теплый меховой кукуль, переждать непогоду, пурговать, пока тишина успокоенной тундры не разбудит тебя. И тогда снова чай и снова в путь.   Так обычно и делает Юльты. Обычно, но не сегодня. Сегодня у него самое важное в жизни дело: скорей доставить Костю Шевелева. Пока его можно еще спасти. Собаки знают дорогу отлично. Могут сами дойти… Могут сами дойти!.. Сами дойти!.. И дойдут, дойдут, дойдут… Они прибежали в тот раз к дому его друга Амаата и стали скрестись в дверь… Бедный Костя. Он даже не стонет. Однако совсем силы потерял, Ничего, ничего. Скоро утро. А там за ним придет самолет… А собаки дойдут сами! Дойдут без меня…   И собаки дошли, а утром на дороге, по которой шла упряжка, товарищи нашли Юльты. Сквозь толстый намет снега, словно талая вода подо льдом, темнела его кухлянка. Он пурговал. Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Концерт Рахманинова https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3701-koncert-rahmaninova.html Глаза ослепила нестерпимая белизна. Опять снег? Или это свадебное платье? Белизна поползла в сторону. Теперь на Нину смотрели чьи-то глаза. Врач? Значит, больше не нужно дрожать от холода и плакать от страха. Журнал "Юность" Tue, 15 Mar 2016 09:56:47 +0300 Глаза ослепила нестерпимая белизна. Опять снег? Или это свадебное платье? Белизна поползла в сторону. Теперь на Нину смотрели чьи-то глаза. Врач? Значит, больше не нужно дрожать от холода и плакать от страха.   Все эти дни в ее жизни были только три цвета. Белый — снег. Черный — ночь. Красный — кровь. Раньше она никогда не видела столько крови. Ну, порезала палец, ну, вырвали зуб… Раньше она видела красный цвет: это были розы. Раньше белый цвет — это был рояль, чудесный концертный «Беккер». На нем она играла Рахманинова. И был черный цвет.   Когда гасли люстры, зал всегда казался черным.   Но она не боялась темноты зала. Она знала — там Володя. А это было главное, И все эти страшные ночи ей чудилось: он рядом. Наверное, потому Нина не умерла от страха…   Они еще не были мужем и женой. Они и сейчас еще не муж и жена. Еще? Может быть, теперь он и не захочет быть ее мужем?   Ее платье тоже сперва было белым. Ей так хотелось, чтобы у нее было белое платье…   Мама говорила: не уезжай. Еще год, и Володя вернется. Что делать там? Ты окончила консерваторию, у тебя музыкальные пальцы, а там тебе придется жить в тайге или в тундре и охотиться на медведей. Так говорила мама. Но Нина любит Володю, а Володя любит геологию. И чтобы быть счастливыми, им нужно жить всем вместе — ей, Володе и геологии. И Нина поехала к Володе на Камчатку. О Боже мой, что случилось с нашей девочкой! Что с ней? Ее руки! Боже мой, ее руки! Столько дней на морозе! Среди этой дикой тундры! Как мы оберегали нашу девочку! И вот… письмо, Это страшное письмо… Его пишут незнакомые люди, потому что наша девочка не может держать карандаш. У нее обморожены руки. Ее красивые, тонкие руки… Что же это такое? Володя очень хороший, он любит Нину, я знаю. Но как он мог позволить ей поехать на эту ужасную Камчатку? Разве он не мог работать здесь?   Им нужна была романтика! Четверо суток, и эта… пурга! Не зря у меня болело сердце, я чувствовала, что это не кончится добром. Ах, как Ниночка играла на выпускном вечере! Это был триумф. Ей всегда говорили, что она талантлива, ей прочили блестящее будущее. И еще ее предостерегали. Насчет рук. У нее слабые руки, ей говорили, что нужно руки беречь. Руки пианистки! Сейчас она не может даже писать. Обойдется? А если? Я не могу произнести это страшное слово. Пусть лучше мне отрежут руки.   Только не ей! Может быть, нам нужно поехать туда?   Какие там врачи? Что они смыслят? Простите, я говорю нескладно. Что делать? Я мать…   о   Никогда не пришло бы в голову, что эта тоненькая может так поступить… Такая хорошенькая! Она пришла к нам в ателье, спросила, можем ли мы ей пошить платье. Скажи на милость, свадебное платье, да еще за один день! У нас по три недели в очереди стоят. А свадебного вообще и в ассортименте нет. Шурка, приемщица наша, ей отказала. А девчоночка отошла в сторону и ждет. Чего ждет, глупая? Ведь Шурка-то кремень. Ее не прошибешь. Ну, я и не выдержала, подошла. Спрашиваю. И не знаю, как это вышло, но она мне вдруг все и рассказала.   И такая меня зависть взяла. По-хорошему ей позавидовала. Надо же — к жениху едет, в тайгу. Геолог он у нее. А она дочка профессора, сама музыкантша, на пианино играет.   Зашла я в закройный. Так и так, говорю. Девчоночка к парню своему едет. Свадьбу в тайге справлять будут. И хочет платье пошить. Из-за него в Петропавловске сидит, чтобы из самолета прямо в загс. Сделаем, девчата? — спрашиваю. Что поднялось тут! Настоящая любовь, она никогда мимо не проходит. Решили. А как? Валюша предложила. Давайте, говорит, мерку снимем, а она пусть сидит. Мы за четыре часа все и сделаем. Шурка поначалу в бутылку полезла. Вне плана, говорит. Ну, мы на нее напустились. А нас еще и очередь поддержала. Все, как один, говорят: делайте. Через четыре часа вручили мы девчоночке свадебное платье. Видели бы вы ее глаза! Не глаза — море. Синие, глубокие… А теперь она в больнице лежит. Хорошо хоть жива осталась…   Как вам сказать… Конечно, получилось не совсем красиво. Впрочем, смотря как подходить… Кому не хочется жить? Знаю, знаю, Александр Матросов, Николай Гастелло. Читал. В школе учили, Но там специфические условия, война, фронт. А тут… Тут была возможность подумать, осмотреться, тщательно взвесить все «за» и «против». Так что винить меня не в чем. Ах, вы и не вините? Спасибо. Видите ли, я инженер, ехал на работу. Меня ждали. Там, куда я ехал, было очень трудно с квалифицированными кадрами. Поэтому я считал своим долгом… Напрасно улыбаетесь. Ирония здесь неуместна. В конце концов, я мог преспокойно жить в Москве. Но я поехал, ибо считал это своим долгом. А долги нужно отдавать сполна. Что касается девушки, так ничего особенного она не совершила. Ну, конечно, она оставалась с нами. Но ведь и я, если бы мне удалось дойти, я сразу сообщил бы куда следует. Пилот? Что пилот? Пил спирт. Кстати, она тоже пила… О   Не рассказчик я, товарищ корреспондент. И не очень складно у меня выходит. Ну, вылетели мы из Петропавловска. Погода была отличная. А возле Тигиля нас прихватило. В ста метрах ничего не видно.   «Аннушку» нашу швыряло так, что думали, не вернемся. Иной раз метров на сто пятьдесят проваливались. А потом… Потом я очнулся, когда все кончилось. Мне Нина уже после рассказала. Она уцелела каким-то чудом. Ни царапины. Говорят, что самолет наш словно наткнулся на стену. А это, точно, стена и была. Уклонились от курса и врезались в сопку. Случай дикий, но в такую дикую погоду… Э, да что говорить! Мне не доводилось переживать ничего подобного. Все-таки я мужчина, но каково этой девушке? В самолете нас было восемь человек. Пятеро получили тяжелые травмы при падении — командир и четыре пассажира. Я сломал руку и потерял сознание. Пострадали все, кроме Нины и одного инженера, О Я не представлял, что в этой тоненькой девушке столько мужества. Я не могу подобрать нужное слово. Наверное, оттого, что мне не приходилось встречать такое. Очнулся часа через два после катастрофы. Долго не мог понять, что к чему. Темно. Пуржит, самолет на земле, и трясет его, как в лихорадке. Лежу на спине, ноги чем-то придавлены. Хотел подняться, оперся на руку и от боли чуть снова сознание не потерял. Слышу, плачет кто-то. Глаза к темноте привыкли немного. Пригляделся: Нина. Окликнул ее. Бросилась ко мне, упала на грудь и плачет.   Я ее глажу по волосам, успокаиваю. Она немного притихла…   Так ночь и прошла.   На другой день пурга еще пуще прежнего. Машина выстыла. Люди мерзнут, плачут… Ниночка их успокаивает. Решила перевязать кое-кого. Бинтов нету. Скинула она шубку свою, а на ней платье белое, будто для свадьбы. Отвернитесь, говорит, а сама его сверху донизу разорвала. Шубку надела, ноги прикрывает, покраснела вся.   Так прошел еще день.   Утром второго дня хватились мы этого инженера.   Пошла Нина его искать. Метрах в двухстах от самолета нашла. Уйти пытался. Чуть не замерз. Назад мы его вдвоем на шинели тащили. Все мы смотрели на нашу девочку и диву давались. Откуда в ней сила такая? Не знаю, спала ли она вообще. Предложил я ей спирту, согреться. Глотнула и дух перевести не может. Забавно, Даже охмелела чуток…   Вот и все. А на четвертый день за нами пришел вертолет. Пурга уж утихла.   О   Да, чуть не забыл. Это было вечером, накануне спасения, У нас уцелел приемник. Настроил я его на Петропавловск. Ниночка как услышала музыку, так к коробке и прильнула. Слушает и не дышит. А потом говорит: передавали концерт Рахманинова, его она в консерватории на выпускном экзамене играла. Слушали мы этот концерт, смотрели на Нину, и теплее на душе становилось, и кости не так болели. А мы и не знали, что она пианистка…   о   Опасно… К сожалению, очень опасно. Пока, конечно. Будем надеяться. Сильное переохлаждение организма и как результат — двусторонняя пневмония. Кризис уже прошел. Но обморожены руки. Особенно правая. Что дальше? Трудно сказать. Пока надеемся…   О   На Камчатке есть небольшой поселок. Там живут геологи и есть музыкальная школа. Даже не школа — музыкальный класс. Его ведет молодая пианистка, жена одного из геологов. У нее занимаются дети и взрослые, все, кто любит музыку. В крошечной комнатке стоит старое, видавшее виды пианино. Каждую субботу в этом классе жена геолога дает концерты. И всякий раз, какая бы ни была программа, она заканчивает ее концертом Рахманинова. Журнал «Юность» № 3 март 1972 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области Цена молве https://how-much.net/publ/zhurnal_quotyunostquot/3697-cena-molve.html Э. Максимова Надо же, в конце концов, воевать за себя, добиваться, разбиваться в лепешку! Не за модные джинсы, не за билет на кинобоевик — за себя. Чтобы даже в самые трудные минуты не горевать о невозвратно потерянных, часто по собственной же вине возможностях. Шесть лет назад столкнулся я с такой историей. Журнал "Юность" Mon, 14 Mar 2016 12:57:13 +0300 Э. Максимова Надо же, в конце концов, воевать за себя, добиваться, разбиваться в лепешку! Не за модные джинсы, не за билет на кинобоевик — за себя. Чтобы даже в самые трудные минуты не горевать о невозвратно потерянных, часто по собственной же вине возможностях. Шесть лет назад столкнулся я с такой историей.   В Якутии есть городок Верхневилюйск. Неказистый райцентр в семистах километрах к северу от Якутска, недалеко от Полярного круга. Тамошняя школа знаменита в сибирских краях. В ее физико-математических классах собраны ребята из разных районов республики. Дети оленеводов, доярок, фельдшеров, эвенки, якуты, чукчи. Знают про школу в лучших наших университетах, в Сибирском отделении Академии наук СССР. Питомцев ее можно встретить в самых известных вузах — от физтеха до Бауманского училища. Образование в области точных наук, какое получают верхневилюйцы, дает далеко не каждая московская или ленинградская школа.   Что ни год, побеждают они в различных олимпиадах — районных, республиканских, сибирских. Бывает — и во всесоюзных.   Вот какую школу окончил с золотой медалью Ваня Николаев. В характеристике о нем было написано так: «По физике занимался с резко выраженным увлечением. Жаждущий математик. Человек простой, товарищеский, имеет большое влияние на школу и является ее гордостью и честью».   У Якутии есть внеконкурсные места в центральных вузах, попросту сказать, бронь. Конкурс существует, но свой, внутриреспубликанский. Проводит его своя же приемная комиссия. Дорога в вуз оплачивается, что для Вани Николаева крайне существенно. Дома, в родном наслеге, у него шесть младших братьев и сестер. Отец — каюр, пастух. Летом Ваня тоже пас стадо. Такой семье трудно выкроить деньги для поездки сына на экзамены в Европу. Наверное, и по этой причине введен внеконкурсный прием для отдаленных областей.   На одно из льготных мест — на физфаке МГУ — претендовала, кроме Николаева, еще одна выпускница, девочка из Якутска.   На экзамене по математике обоим кандидатам предложили сравнительно нетрудные задачки, за которые оба без труда получили пятерки. Собралась комиссия. Два личных дела лежали перед ней. Надо было взвесить две медали, сравнить два детства, решить, кому же отдать предпочтение.   Папа девочки (научный работник) использовал свои связи, и комиссия отказала Николаеву. В полном смятении Ваня вернулся в Верхневилюйск. И тогда его школьный учитель физики Михаил Андреевич Алексеев, тот, кто положил начало верхневилюйским физматклассам, человек на редкость к детям добрый и в делах принципиальный, полетел в Москву. Дошел до заместителя министра.   Кончилось тем, что пришла в Якутск правительственная телеграмма: «Срочно направьте И. Николаева в Новосибирский университет».   Сейчас И. Николаев — научный сотрудник Института космофизических исследований и аэрономии Сибирского отделения АН СССР. Этого не произошло бы, не добейся Ванин учитель справедливого решения. Без него судьба Вани могла пойти совсем по иному руслу, никак не соответствующему его способностям и склонностям. И сетовал бы он всю жизнь на несчастливую свою долю.   Ладно, семнадцатилетнему пареньку из далекой Якутии робость еще простительна. Но сколько же аналогичных случаев в блокнотах, перед глазами! Сильные, умные, вполне взрослые молодые люди пасуют перед первым же осложнением, не попробовав хотя бы осведомиться: а по какому праву мне препятствуют? Где и кем барьер установлен?   Есть ли у меня законные основания претендовать, настаивать? Самому лично, не полагаясь на более опытных, «взрослых».   Рассказанное — лишь предисловие. С равным успехом его можно превратить и в послесловие. Но хочу, чтобы с первых строк читатель внимательно последил за мотивами действий тех, кто препятствует, и убедился бы, как, в общем-то, несложно было противодействовать.   Случилось это в Азербайджане, в Нагорном Карабахе.   Сперва взглянем на событие — предупреждаю любителей остросюжетных очерков, событие недраматическое, будничное,— глазами тех, кто был о нем осведомлен.   С точки зрения автора письма в редакцию, по всей вероятности, местного врача, случившееся выглядит более чем возмутительно. Все выпускники Ереванского мединститута, получившие назначение в Нагорно-Карабахскую автономную область, прибыли в областной центр Степанакерт и все приступили к работе. Кроме одной, Мани Григорян. Она не сочла нужным даже явиться в облздрав.   А через месяц, когда в Степанакерте уже я след ее простыл, Григорян была зачислена на должность фтизиотерапевта тубдиспансера и «послана» в Ереван. «Там она совершенствуется в кардиологии и, естественно, возвращаться не собирается. Из Степанакерта Григорян уже почти год получает по 120 рублей ежемесячно. Вот какие махинации у нас творятся! Надо бы взыскать с главврача и завоблздравом эти деньги и примерно наказать всех, в том числе Григорян и ее отца». Письмо без подписи. Что, впрочем, нетрудно было объяснить, поскольку отец Мани Григорян — председатель облисполкома в Нагорном Карабахе.   С точки зрения сокурсников Мани, в чужое жизнеустройство вмешиваться не стоит. Удалось — устроилась. Они тоже хотели бы остаться в Ереване и работать под руководством профессоров.   Но в институте сказали, что интернатуру (одногодичную последипломную специализацию) молодые врачи проходят в той республике или области, куда посланы по распределению. В Степанакерте же, оказалось, нет ни клиники, ни больницы, которым было бы разрешено заниматься специализацией, и девушки стали специализироваться сами, кто как может.   Бзлла Айрапетян работает в кабинете переливания крови. А собиралась — акушером-гинекологом. Чтобы когда-нибудь стать им, вечерами бесплатно помогает ночным дежурным врачам в родильном доме. Договорилась, чтобы вызывали ее в любое время, если будут интересные случаи. Бежит в приемный покой ночью, прямо с постели, по первому зову. Анжела Даниелян — на «Скорой» плюс полставки отоляринголога. Отолярингология — ее мечта, дело жизни. А с чем Анжела год назад начинала? Не знала толком, как надевают лобный рефлектор. Хорошо, что нашелся добрый человек, доктор Авакян. Еще до того, как выкроили ей эти долгожданные полставки, два месяца — опять же без зарплаты — пропадала у Авакяна. Потом училась на ходу. Иногда на приеме больных, залившись краской, вдруг выскакивала в соседнюю комнату — позвонить Авакяну, проконсультироваться. Милета. Оганесян, участковый терапевт, пришла ко мне с неподъемной сумкой, из которой торчали несколько номеров «Вопросов ревматизма», толстый учебник по внутренним болезням — постоянные ее спутники во время беготни по этажам, замена клинических конференций и научных консультаций. Нет, обида в них тлеет: почему Мане разрешила седьмой год учиться, а другим — нет? Но они не протестовали, не пытались добиться того же для себя.   С точки зрения заведующей облздравом Аиды Нерсесовны Саакян, председателю облисполкома незазорно просить для дочери исключительных условий. Когда председатель сказал, что Маня хочет пройти в Ереване интернатуру по кардиологии и на то требуется ходатайство облздрава, Саакян немедля его составила. Через полтора месяца председатель позвонил снова: для того, чтобы Маня в Ереване получала зарплату, надо зачислить ее на работу. Тут уж Саакян растерялась: деньги не ходатайство, им счет ведется. Позвонила в Баку начальнику управления кадров Министерства здравоохранения Азербайджанской ССР С. Кязимовой и спросила, как быть.   — Дочь председателя, отказывать неудобно. А как буду платить, Сурея-ханум? — Пойдите, поговорите с Оганджаняном. — Нет, Сурея-ханум. Сами понимаете: не мое это дело — вмешиваться в его дела. — Свободные ставки у вас есть? — Полно. — Возьмите на любую из них,   Саакян вызвала главврача тубдиспансера. Издали приказ: «Окончившую мединститут Григорян М. принять на работу в противотуберкулезный диспансер на одну ставку в качестве фтизиатра...» Приказ с немалым удивлением прочли все сотрудники диспансера, и в глаза де видевшие Григорян М.   С точки зрения отца Мани, Мушега Григорьевича Оганджаняна (Маня носит другую фамилию, в память о дедушке), ничего предосудительного не произошло. Он предупредил Саакян: чтобы все было по закону. Сам он не осведомлен о правилах зачисления в интернатуру. Дочка растолковала, какие нужны официальные бумаги. Конечно, лучше бы Мане самой пойти в облздрав, но она стеснительная.   И дома погостила всего неделю. Жена устыдила: «Посмотри на девочку, как она выглядит». И правда, бледная, худая, за сердце хватается. А разве другие отцы не хлопочут за детей? (Верно: при мне в облздрав приходили разные папы — бухгалтер, колхозник. Насчет того, чтобы дочке пройти практику поближе к дому и нельзя ли сына-хирурга перевести в свой райцентр...) Как там Маня утрясала вопрос далее, Мушег Григорьевич не знает. Он лично в Ереван никому не звонил, не писал.   С точки зрения Мани Григорян... У нее перехватило горло от волнения. Мы сидели в коридоре министерства, на жестком белом больничном диванчике, и Маня плакала так, что сотрудники останавливались и бросали на меня укоризненные взгляды. Потом слезы высохли. «Да,— сказала она,— я с первого курса мечтала о кардиологии. И теперь стала кардиологом. Что здесь дурного?»   Человек, написавший в редакцию, обвинял председателя и его дочь в махинациях. Не было ничего подобного. И чтобы понятен был последующий ход мыслей, придется на несколько абзацев занять читателя деловыми подробностями.   В «Положении об интернатуре» сказано: в интернатуру зачисляются все выпускники мединститутов.   Специальность, по которой врач-выпускник проходит интернатуру, зависит от должности, на которую он направлен комиссией по распределению и зачислен приказом руководителя медучреждения. Заработная плата интернам выплачивается за счет этого учреждения.   Маня Григорян прошла полный курс медицинского образования, который сейчас обязателен для медиков. По закону. Незаконнно же поступили с двадцатью ее коллегами. Теперь институт кивает на облздрав: что они, не знают элементарных правил?! Облздрав — на институт: выталкивают до срока молодых специалистов!..   Механика несложная: чем меньше интернов, тем меньше институту хлопот. Тут пока своим — тем, которые распределены в Армению,— места по специальности подыскали... А эти, карабахские, через год станут чужими кадрами. Что ж стараться?   Действительно, молодым врачам надлежит специализироваться поблизости от места работы, под крылом своего облздрава. А если там негде? Тогда ректор должен направить их в другое место. Но ведь можно сделать вид, что об отсутствии базы для прохождения интернатуры ничего неизвестно. А уж если кто-то из выпускников начнет «качать права», тогда ему «пойдут навстречу».   Вернемся к тем, кто вершит судьбами молодых врачей. Итак, Кязимова и Саакян.   Институт интернов действует уже несколько лет, совершенствованию его чуть ли не ежегодно посвящаются приказы министра здравоохранения СССР. Один из последних утверждает: «Новая система первичной специализации врачей прочно вошла в практику советского здравоохранения». А два ответственных организатора   медицины о том даже не подозревают. Они-то полагали, что «устраивают» дочь председателя облисполкома!   Можно посчитать происшедшее водевилем, объяснить, с одной стороны, служебным головотяпством старших, с другой — плохой информированностью младших и поставить точку. Но будет это полуправдой, выдачей следствия за причину.   Есть у каждого человека личная моральная установка — сложное сплетение взглядов, оценок, соображений, через ячейки которого смотрит он на разные житейские проблемы. Свои формулы поведения. Своя повседневная мудрость.   Допустим: завоблздравом не знала, кого, куда, как посылают после окончания медицинского вуза. Однако недоразумение разрешилось бы в самом начале, пожелай она узнать истину. Стоило сказать: «Мушег Григорьевич, почему ваша дочь должна быть в особых условиях? Прежде, чем дать вам ответ, я должна разобраться». А она сказала: «Не мое дело — вмешиваться в его дела».   Меж тем Саакян пунктуально соблюдает ведомственные предписания, те, что ей известны. Она считает председателя человеком честным (за долгие годы пребывания на высоком посту он приобрел славу достойного руководителя, который не смешивает служебное с личным и употребляет данную ему власть исключительно в общественных интересах). Тем не менее, как видите, она готова принять к исполнению всякую просьбу начальника, вне зависимости от того, пренебрегает он правилами или неукоснительно их придерживается.   Откровенно, не таясь, высказала мне свое «гражданское» кредо: «С руководством в объяснения не вступаю». Искренне убеждена в необходимости такого распределения обязанностей: сверху — Давать любые распоряжения, снизу — находить любой способ их осуществления. Она понимает и принимает эти слова буквально в силу служебного положения.   Она не преступает рамок закона сама, в своих распоряжениях. Но когда ответственность снята — кто ж спросит с подчиненного за попустительство председателю облисполкома! — тогда, пожалуйста. Это совсем не одно и то же: соблюдать закон из уважения к нему или из страха перед ним, из нежелания конфликтовать с ним. Соблюдая закон, не о законе печется — о себе.   То, что заключено в самом законе, его суть, благо, которое он гарантирует, из расчета выпадает вовсе. Никакой непреложной обязательности осуществления его уже нет.   В жизни все мы — к сожалению или к счастью — тесно зависим друг от друга: учителя воспитывают детей сталеваров, сталевары варят металл, из которого делают тракторы, колхозники кормят врачей хлебом, врачи... Связаны мы не только как профессионалы, но и как граждане: обеспечить права одного — обязанность другого. Однако безропотные Бэлла, Анжела, Милета не должны вызывать нашего сочувствия, даже если учесть самоотверженность, с которой они завоевывают себе место в медицине.   «Я теперь чаще задумываюсь»,— с горечью сказала одна из них. Над чем же? Ясно: над «несправедливостью» жизни. А я вот задумываюсь над поведением этих славных девушек, над их гражданским чувством. Да почему не знают они, что им по праву положено?   Право — вовсе не плата за выполнение обязанностей. Осуществление его — условие нормальной жизнедеятельности общества, гражданином которого ты являешься, залог его прогресса. Не исполняя своих прав, то есть, не реализуя узаконенных возможностей самопроявления и развития, личность, если хотите, обездоливает общество — не только себя.   «Положение об интернатуре» — закон, отражающий одну из граней права на образование. К медицинскому образованию прибавлен год, потому что усложнились науки, которым обучают будущего врача, потому что он должен лучше лечить и точнее предвидеть, потому что во всем мире медиков готовят дольше, чем людей других профессий. Словом, таков интерес общества.   Милым девушкам в голову не приходит, что их надо не только защищать от беззакония. Их следует обвинить в том, что они ему не противостояли. Маня Григорян не смирилась. Потому ли, что фанатично любит медицину, потому ли, что более активна — все-таки была комсоргом курса. А может, высокое положение отца прибавило решимости. Маня вернулась в институт, объяснила: дома специализироваться негде. Узнала, как в подобном случае поступить, и была зачислена в интернатуру (кстати, врачу-интерну не обязательно приезжать в то медучреждение, куда он распределен на работу; единственная ошибка: не на «любую» ставку, а именно на ставку кардиолога должны были взять Григорян).   Она прекрасно училась и получила «отлично» на экзамене по кардиологии. Кроме того, как свидетельствуют документы, «по собственному желанию овладела и сдала на «отлично» теорию и практику электрокардиографии». Врачи республиканской клинической больницы, с которыми рядом проработала она этот год, говорят: целеустремленная, трудолюбивая, скромная, знающая. Завотделением, Герой Социалистического Труда доктор Синанян на прощальном вечере призналась: «Жаль отпускать такого врача в другую республику».   Маня заплакала, когда узнала о письме в редакцию. Сквозь всхлипывания прорывалось:   — Уже вещи собрала, чтобы домой ехать. Столько всего в жизни из-за папы сократила! Даже ни разу брючного костюма не надела... Из-за папы... Ни с одним мальчиком в школе не встречалась. Боялась, что скажут: «Вот, дочь председателя!» Даже на каникулах на улицу не выходила. А папа еще говорил: «Обязана поработать на родной край». А они... Они — те, которые бросили тень на отца, на всю семью.   Председатель облисполкома старается не давать ни малейших поводов для сплетен, живет щепетильно. С тремя детьми Оганджаняны много лет назад въехали в типовую трехкомнатную квартиру. Такие же у рабочих шелкового комбината, шоферов, киномехаников. Со временем дети разъехались — учиться.   Сын окончил институт в Ереване, архитектор. Сейчас в Красноярске. Вернулась инженером-электриком в Степанакерт сестра председателя. Ей и мужу, тоже молодому специалисту, намеревались на работе дать квартиру. Председатель облисполкома запретил: «Молодые, прилично зарабатывают, пусть строятся сами».   И Маня воспитана в правилах скромности и трудолюбия. С детства впитала: дети должны беречь отцовскую честь. Зря, конечно, приезжая на каникулы, сидела она затворницей дома, и напрасно брюк не носит — при ее-то статности. Но что, правда, то правда: без всякой протекции поступила в институт, ревностно училась, с открытой душой ехала домой работать. Оттого подозрения так обидны. И она уже готова разочароваться в людской объективности. Все было по правде, по закону. А они...   «Они» толковали про безобразия, и слух катился с легкостью, несмотря на добрую репутацию председателя. Что же, оговорили понапрасну? Это факт: Оганджаняны не просили и не получали никаких привилегий. Но из двадцати выпускников лишь одна закончила образование так, как полагается, — дочь председателя облисполкома. И это, к сожалению, второй факт.   Знала Маня: другие в интернатуру не попали. Думала, что не строго обязательно? Тогда насторожилась бы: почему мне такое предпочтение? Что я, лучше других? Цепочка вопросов привела бы к простейшему решению: взяла бы «Положение об интернатуре», прочла, для кого она предназначена, и написала бы заявление на имя ректора или министра здравоохранения: «Как недавний комсорг курса считаю своей гражданской обязанностью довести до вашего сведения, что...» Однако после того, как подписаны были нужные для интернатуры бумаги, Маня ни себе, ни другим вопросов не задавала. Ушла с головой в кардиологию. Своего добилась. За себя постояла, как и призывает автор в начале статьи. А люди все равно корят. Заслуженны их укоры.   Привычно считать несправедливостью, если человек добился чего-то в обход правил. Но если правило распространено только на одного человека, тогда ведь тоже получается несправедливо. С тобой — по закону. А остальные — пусть обходятся?   Маня — очень приятная, умная девушка. Мы провели вместе много времени — ездили в горы смотреть старинные монастыри. Уже в Москве получила от нее несколько писем. В одном она сообщает: «Всех выпускников последнего года вернули обратно в Ереван, и там они зачислены в интернатуру. Если бы не эта история с письмом в редакцию, их постигла бы другая участь...»   Опять старшие вмешались, позаботились.   Да когда же вы сами будете взрослыми. Журнал "Юность" № 3 март 1974 г. Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области