Игорь Обросов
Значительная часть моего творчества отдана русской деревне и ее людям, природе средней полосы России, ее скромному, неброскому, порой скудному пейзажу.
Мелководным тихим речушкам с ласковыми песчаными отмелями, быстринами, протоками. Крутым песчаным откосам, усеянным гнездами-норами ласточек-береговушек. Просторным заливным поймам с густой травой, а после покосов — с
чередой стогов, словно шлемы воинов, возвышающихся над просторами. Озеркам, болотцам стариц, заросшему руслу реки Могочи, когда-то действительно могучей, широкой и глубокой, а теперь притихшей, смиренной, укутавшей себя в мягкие пушистые округлые кружева густого ивняка, дающие приют стаям птиц.
Вдоль высокого берега реки Могочи, среди зеленых, а к концу июня голубеющих озер льна разбежались по откосу избы да сараи деревни Большое Рашино. Жизни и укладу этой деревни и посвящена большая часть моих работ в графике и живописи последнего времени.
Лет семь назад мама моя, предчувствуя свою кончину, попросила отвезти ее на родину, в Калининскую область (бывшую Тверскую губернию), в деревню Большое Рашино, бывшего Бежицкого уезда. Эта поездка запомнилась мне надолго. Мама умерла, для меня же деревня Большое Рашино явилась источником вдохновения. С годами поездка в деревню стала необходимостью общения с природой.
В наше время у многих художников жизнь в деревне становится потребностью. Одни выезжают летом на природу, другие даже обзаводятся в сельской местности домами. Убежден, что купить дом в деревне еще мало. Художник, поселившийся в деревне, должен жить в деревенской среде, в быту, с бедами и радостями окружающих его людей, быть им полезным и нужным, а не просто переносить все иконы и утварь от соседей в свой дом и создавать из него нечто вроде этнографического музея.
Мне интересно жить в деревне в семье родственников, «молодых» Тони и Виктора Александровых (и фамилия-то их произносится по-особенному, с ударением на предпоследнем слоге: Александровы), каждодневно видеть их тяжелый крестьянский труд, помогать им хоть словом, жалеть их, понимая, как нелегко дается им жизнь на земле, то уродившей, то не уродившей, то принесшей обильные дожди, то иссушившей почву глубокими трещинами.
Вот налетело внезапное несчастье: ранний снег покрыл неубранный лен. А то бесснежной лютой зимой погибли зеленые слабые иззябшие ростки озимых. Беды — частые гости крестьянской семьи: смерть гусыни, цыплята, задушенные внезапно появившимся коршуном, разоренный мальчишками яблоневый сад; или вдруг пала объевшаяся клевера корова со вздувшимся, вспучившимся животом.
Бесконечные заботы о скотине, о корме, о сене. Покосы ранние, от зари до зари. На покос выходят все, кто в силах держать косу. Косят и колхозу и себе. Накосят Александровы десять стогов сухого душистого сена: девять стогов колхозу, а десятый — своей корове. Легко ли десять стогов накосить? Да еще по буграм, да болотам, да мелколесью. Намахаешься косой-то за день, до кино ли? К вечеру, как только солнце-шар в пойму, на покой закатится, начинается
перестук в деревне. Зачнется в одном дворе: тук-тук-тук — и пойдет по деревне стук-перестук на все голоса. Это значит, что наступила пора, когда в деревне косы бьют. Сядет за станочек специальный и Александров Виктор, возьмет косу в руку, на наковаленку положит да молоточком— тук-тук-тук. Потом молоток в банку с водой, что у станочка прикреплена, опустит, а затем снова: Тук! Тук! Тук
Вечер тих и задумчив, только перезвон и слышен, да стая скворцов с шумом-трепетом пролетит над деревней и облепит одинокую рябину на усадьбе Александровых, склевывая еще неспелую зелень ягод. Так и родилась в моем воображении картина «Пора, когда в деревне косы бьют».
Позже, когда картина была выставлена в одном из залов на Кузнецком мосту, кое-кто упрекал меня: что же это ты, мол, ничего нового в деревне не нашел, столько тракторов да сенокосилок в колхозах, а ты дедовскую косу нам показываешь.
И не понять, верно, им, что дело не в косе и не в тракторе. А дело в великом соединении человека с природой, в его неразрывности с ней, в его возвышенном труде, в его бережливом отношении и к земле, и к косе, и к трактору, и к плугу — ко всему, что его окружает, к чему он прикасается и очеловечивает. Бывает к осени и так — налетит холодный ветер, засвистит, завоет в клетях да срубах изб, меж одиноких сараев. Обильно погонит листву с широких, развесистых ветел по улицам да прогонам деревенским, закружит смерчи пыли да мусора по закоулкам. Одиноко и печально. А потом посеет нудный, мелкий дождь. Загонит все живое под крыши да навесы. Лошади и те к сараю с наветренной стороны прижмутся: от сухого дерева тепло идет, да и от дождя защита есть. Выглянет в окно бабушка Паша да молвит: «К утру снега ждите… Циклон!» Да не тут-то было.
Ночью ветер переменился. Выглянула баба Паша в окно: «Антициклон». Небо ясное, на дворе синь и золото. Тепло, и дрожит паутина бабьего лета. Дни не ярки, состояние их напоминает тихие летние вечера, тени нежны и мягки.
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная мора —
Весь день стоит как бы хрустальный.
И лучезарны вечера…
Вмиг скинуты телогрейки и темные платки, растворены окна, пестреют яркие да светлые платья женщин по дворам и усадьбам. И потянулись подводы за сеном к дальним стогам. Раз погода выдалась, надо вывезти сено до стога поближе к деревне,
к коровникам. Запрягает и Виктор. Я тоже поеду с бабами. Они на меня глядят покойно (я рисую), без напряжения, без позы — привыкли, да и чего позировать? По земле едут, сегодня едут… вчера ездили так же… и год назад… и десять лет… и еще ездить будут мимо этого поля, этого сарая, мимо этих золотых стогов, каждая со своей историей и судьбой, прожитой и пережитой. Так складывались картины «Осень», «Бабье лето», «За сеном».
…Эта вот старая да мудра, лицо все иссечено морщинами, а глаза никогда не померкнут. Восемь детей на ноги поставила: своих четырех, да от мужа четверо досталось в наследство. В войну помер Иван-то. Воспитала, разницы не делала: что свои, что чужие… Та, что ближе всех к нам, печальна: муж есть, да бог детей не дал, вот и вздыхает Да плачет по ночам: «Уйду,— говорит муж-то». Дальняя самая, что с длинным носом да с мешками под глазами, Кариха, мужа схоронила. Сгорел… выпил лишнее, да, видно, закурил и заснул в кузове машины на сене-то… А крепкий был мужик, в свои шестьдесят годов плотничал. Каров Александр, или дядя Шура,— тоже мой родственник. (К седьмому году моей жизни в Рашино в родственниках оказалась почти вся деревня — дальние, близкие, двоюродные, троюродные и пр.).
Хозяином был, лучший дом в деревне для себя строил, добротно. Да вот пил лишнее: «Я, Игорь Павлович, семь стаканов пью… а восьмой не помню…» Вот так-то! Семь стаканов!
Люблю рисовать простым твердым карандашом. Медленно, не спеша, несколько раз по одному и тому же месту, сверяя и уточняя. Особенно интересно мне рисовать избы, дворы, сараи, курганы сопки, насыпанные когда-то очень давно, говорят, еще со времен татар. Рисую в разное время дня, в разных состояниях. Любуясь крепостью мужицкого хозяйства, плотностью пригнанных друг к другу бревен, их соединением в углах или, как говорят, углом, рубленным, «в обло». Русская изба рубится из трех частей: клеть — сруб, мост — средняя часть, соединяющая жилую часть со двором, и двор для скотины и сена. В центре всей избы — большая русская печь. Это и тепло и обжигающая горячая еда в любое время дня и ночи. А в холодную, ненастную осень скинешь промокшую одежду, повесишь у печи да сапоги к ней приставишь — и сухо. А то залезешь мыться в русскую печь.
Попарится бабушка Дуня — лицо розовое, здоровее, все морщины разгладились. Большое хозяйство — эта русская печь.
За картину «Русская печь» я подвергся критике в одной из московских газет. «Что несет народу картина Обросова «Русская печь»?» Подписавший эту статью критик углядел в ней лишь чугуны с картошкой для скотины да пойло свиньям… Как неуважительно человек отнесся
к скотине и свиньям да крестьянскому быту.
Особо о картине «Девочка с лошадью» (другое название «Утро у источника»). С ней тоже связаны конкретные жизненные ощущения. Так же, как в одной из первых моих картин, «Девушка с белой лошадью», прообразом была действительно существующая девушка, тогда еще незамужняя Тоня, приходящаяся мне теткой (хотя она почти вдвое меня моложе). Тоня работала на белой лошади, закрепленной за ней колхозом, как говорят у нас в деревне. Меня поразило бережное, заботливое отношение крестьянки к животному, которое ей верно служит.
Мне захотелось возвысить это чувство, в котором я увидел целостность природы и человека, их взаимную бережность.
«Девочка с лошадью», «Девочка и ласточки», «Девочка и стога», «Девочка и курганы», и, пожалуй, сюда можно причислить картину «Голубые озера льна». Созданы они, в общем, в разные годы, но объединены одной общей мыслью. Вот бродит по полям, холмам, лесам городская девочка — подросток, маленький человек. Ее интерес к миру велик, на вас она смотрит с вниманием. Курганы для нее таинственны и героичны. Они рождают фантастическое представление о битве с татарами, о которой ей рассказывал отец, и девочка ясно слышит звон мечей, стоны раненых. Сюда на высокий берег любила она приходить с отцом, смотреть на широкую пойму, наблюдать за причудливым полетом ласточек-береговушек. Однажды, подходя к реке, они заметили, что встревожены чем-то птицы, полет их стал стремительным. Береговушки стаей бросались вниз, сосредоточенно и направленно. «Беги,— сказал отец,— у птиц беда». Она бросилась к берегу. Черная кошка с обрубленным хвостом пришла из деревни к гнездам в надежде полакомиться неопытными птенцами. Она ловко повисла на цепких лапах над откосом и залезла в нору. Над ней кружились птицы, тревожными, криками предупреждая об опасности.
Кошка терпеливо ждала. Ей не видно было, что делается на берегу. Внезапно появилась девочка. Кошка разжала лапы и покатилась по откосу вниз к воде, а затем бросилась вдоль берега прочь.
Опасность миновала, и над берегом вновь стремительно возносились к небу ласточки-береговушки. И теперь, как и
в прошлое лето, их полет был так же деловит у одних, игрив и задирист у других, величествен у третьих. Но сейчас печаль и тревога охватили девочку. Отец теперь был где-то далеко и жил только в прошлом. Жизнь ставила перед девочкой первые серьезные испытания и вопросы, решать которые ей надо самой. Ей надо было понять ссору близких людей и сложность их отношений, пройти через все наговоры и кривотолки, делающие отца таким далеким и таким близким в ее собственных воспоминаниях. Взгляд ее печален и суров. Берег, дальние стога, ласточки — все просто и величественно. Соедини с ними человека — и обретешь спокойствие и веру. Это об одной из последних работ «Девочка и ласточки-береговушки». Высокой формой проявления мировой гармонии можно считать взаимоотношения детей и животных.
Эта любовь и привязанность возникают у детей как естественная необходимость, как желание быть нужным и полезным животному: собаке, кошке, цыпленку, крольчонку,— взамен получая верную дружбу. В деревне у детей забота о животных стала обыденностью. Городские дети же по-особенному воспринимают эту дружбу, в частности к такому сильному и доброму животному, как лошадь.
Теперь в деревне все меньше и меньше этих больших, умных, красивых животных. Но исчезнуть совсем они не могут: деревенскому хозяйству не обойтись без верного помощника, лошади. В грязь и распутицу, в снег и бездорожье нет ее надежнее. Большая подмога это в крестьянском хозяйстве, и забота о ней нужна большая. Когда-то коней пасли табунами, гоняли в ночное. Теперь их в деревне считанные единицы. Одиноко, вдали друг от друга, печально они пощипывают травку. Клички у них романтические: Огонек, Стрелка, Герой, Малютка и т. д. Лошади привязаны длинной цепью и примкнуты большим замком. Городской девочке интересна большая белая лошадь, и забота о ней делает мир еще более наполненным и прекрасным. То на луг ее сведет и выберет место с сочной травой. Как солнце сядет, в поле на ночь проскачет верхом, а ранним утром к реке отведет да терпеливо дожидается, пока лошадь вдосталь напьется. Заглядится на голубые круги, побежавшие от берега к берегу, а лошадь следит, косит голубым глазом на девочку-подругу с благодарностью, что о ней вспомнили. А то ведь взрослый человек всегда спешит, всегда в заботах и не все упомнит. И девочка попадает в пространство теплой, сильной и ласковой природы. В ее представлении белая лошадь
романтична и возвышенна. И вот это возвышенное в природе, в белой лошади, в голубых водах реки, в детской фигурке хотелось мне показать в картине «Утро у источника», или «Девочка с белой лошадью».
Мы много говорим о прекрасном и мало несем его в своих произведениях. Мы боимся быть сентиментальными, восторженными, поэтичными, избегаем романтичности, подменяя ее псевдоромантикой поз и дорог.
О натюрморте. О рисовании и писании предметов, окружающих человека, художника. Наиболее любимы мною «Три косы», «Чугуны с картошкой». «Гусарка с солодом», «Красные грибы», «Деревенские цветы», «Ведро с картошкой». Выбор предметов не случаен. Они не вырваны из среды, не поставлены «нарочно». Предмет для меня — это рассказ, это прожитая жизнь, история самой вещи и ее владельца. Проследить эту жизнь предмета и донести ее другим мне очень важно. Важно также рассказать о нужности, о верности этой вещи человеку.
Деревенские чугуны, черные, прокопченные — большие, малые, средние… Без чугуна с его «примитивным» назначением в крестьянском хозяйстве — никуда. Чугуны да крынки — маленькие, уютные, большие, двухведерные… Форму им не искал художник, ее сотворила сама жизнь. Книзу узко, кверху широко, чтоб огонь жарче охватывал, горячил. А вот и картошка — главная еда… Сколько людского труда и усилий в нее вложено: вспахали землю, посадили, окучивали несколько раз в лето, собрали да высушили, чтобы зиму перезимовала. Вот ее-то и хотелось мне возвеличить в натюрморте «Ведро с картошкой».
Натюрморт «Гусарка с солодом». Уезжая как-то из деревни, получил наказ: бабушке Паше сменять старую плетеную корзину-гусарку на большую белую эмалированную кастрюлю. Ан нет, не прельстила бабу Пашу белоснежная красавица. «У меня с этой гусаркой все в жизни связано. Как замуж выходила, на базаре и купили с Иваном гусарку — гусей выводить. Это лет 50 тому назад было. А в 45-м сгорел дом-то.
Пожар был сильнющий — сорок домов выгорело. Гасить некому, в деревне одни бабы да дети, мужики-то еще с войны не возвращались.
Вот пошла я на пожарище покопаться в золе да и наткнулась на гусарку. Так вот с этой самой гусаркой и жизнь начала сызнова. Теперь-то гусей не держу. Солод для пива храню в ней».
Так я и нарисовал эту гусарку, как стояла среди крынок да чугунов, в своем окружении, где ей отведено постоянное место. Такое понимание сути предмета требует конкретной
формы изображения, длительного изучения его точности, ибо каждая царапина, трещина, скол на вещи, как морщина на лице, есть след жизненного пути.
О портрете и портретируемом.
Рисунок — портрет художника Болошенко. С Толей Болошенко я прожил бок о бок в мастерской более 10 лет. Человек беспредельно честный и чистый, непримиримый к бесчестью и лжи. Нарисовать его для меня было просто необходимо. Я брался несколько раз, и, уловив момент, когда он был возмущен несправедливостью, сделал с него рисунок.
Создание портрета человека, который близок и дорог тебе и является в какой-то степени нравственным идеалом, мне теперь представляется главной задачей в портрете. За жизнь художник встречается с различными людьми: плохими и хорошими, добрыми и скверными, стеснительными и наглыми.
Найти человека для себя, чтобы встреча с ним была вехой в твоей жизни, особенно важно. Пусть это будет любовь к женщине, дружба к товарищу, чувство к дочери. И если это настоящее чувство, художник создаст изображение этого человека, пусть никому не известного, кроме него, донесет в произведении всю его красоту. Пройдет любовь, возникнет новое чувство, расстанутся друзья или не расстанутся, но ты и мир будут обладать произведением искусства, воплотившим в себе все волнения души твоей, страсти, надежды и разочарования, связанные с этим человеком. И не найдется такой силы, которая смогла бы заслонить, перечеркнуть пережитое и прочувствованное. И, быть может, многое изменилось, но для тебя и истории это осталось навечно.
Думаю, что таких портретов художник за свою жизнь может написать не много. Два, пусть десять, но не галерею.
Журнал Юность № 2 1974 г.