Евгения ГОЛОВНЯ
ЗАМЕТКИ КИНОРЕЖИССЕРА
Ничего не стоит человеку оторваться от родных мест навсегда, потому что «там плохо», и кинуться в поисках счастья в большие города, потому что «там хорошо». Но хорошо ли?
О приобретениях или о потерях надо вести речь? Чем оборачивается «лимит» для души, для судьбы? Эти мысли не давали покоя после каждой встречи с героями нашего документального фильма.
Москва. Общежитие комбината «Красная Роза». Узкое, темное парадное забито детскими колясками. Между вторым и третьим этажом раздвижные железные решетки перекрывают лестничный пролет, через стеклянное окошечко выглядывает строгий глаз дежурной. Вроде время еще не контрольное и вид наш не должен вызывать подозрений, но дежурная грозно вопрошает: «К кому?»
— В гости!— И проскальзываем в длинный и тесный, плохо освещенный коридор. Навстречу идут девушки, кто с чайником, кто с кастрюлей, поглядывают на нас недоверчиво.
— Вы с комиссией?
— Нет, а что?
— А так... Ходят через день комиссии, а жить все равно нельзя...
— Почему?
— Что, не знаете? Вон у Маши спросите, — показывают на полную высокую молодую женщину. Она идет по коридору навстречу нам. На одной руке сидит малыш, уцепившись за мамину шею, в другой руке чайник, сзади семенит двухлетний мальчишка...
Маша Гуренкова приехала из Белоруссии. Ей 22 года. У нее двое детей — одному два года, другому восемь месяцев. Работает в аппретурном цехе, который считается одним из самых тяжелых на комбинате. В общежитии живет пятый год.
Мы вошли вслед за Машей в дверь и сразу наткнулись на... шкаф.
— Сюда, — позвала Маша, — ко мне налево от шкафа, а за шкафом другая семья.
В комнате тесно, вернее в той половине, что принадлежит Маше. Две детские кроватки стоят в ряд, обеденный стол, столик с кухонной утварью, диван, на котором спят Маша с Андреем. Из угла в угол протянута веревка, на ней развешаны пеленки, колготки, распашонки...
Маша держится настороженно.
— Живем? Ничего. В моей половине хоть окно есть, а у тех, — кивает в сторону шкафа, — темный угол. У них ведь тоже ребенок... — Маша помолчала. — Ой, как у нас «весело», когда все дома. В выходной выспаться охота, а они с пяти утра в три горла орут.
Спрашиваем, какие перспективы на жилье.
— В общем-то никаких. Общежитие женское, что семейным выделили, то без претензий. Хорошо еще, что вместе жить разрешают. Возле вахтера раньше табличка висела: «Мужьям вход до десяти вечера». — Она замолкает, обреченно машет рукой.— Ходила, просила, пороги обивала, а мне говорят: «Ты из пяти лет четыре года детей рожаешь. Вы работать сюда едете, а не рожать...» — Младший сын, безмятежно агукая, вдруг замолкает, увидев мамины слезы.
— Маша, ты хочешь уехать обратно в Белоруссию?
— Нет, — Маша вытирает глаза и упрямо крутит головой, — нет, скоро «постоянку» дадут. Сколько уж мучились из-за нее.
— Значит, получишь постоянную прописку, а потом квартиру?
— Квартиру? — Маша удивлена. — Комнату бы дали, «лимитчикам» ведь только за выездом дают, из нежилого фонда. И то очередь...
— А в Белоруссии, видно, условия были еще хуже?
На лице у Маши искреннее недоумение.
— Что вы! У нас там так хорошо! Зелени полно. А леса какие... И фруктов тьма... — Она мечтательно перечисляет все то, что так хорошо в белорусской деревне.
— Маша, скажи, ты бы хотела, чтобы твои дети вернулись в Белоруссию?
— А они и вернутся. Они и будут жить в Белоруссии. — Будто кто-то оспаривает у ее детей это право, она еще раз для убедительности повторяет: — А они и будут...
— Так зачем же ты здесь так мучаешься?
Маша теряется, пожимает плечами и почти шепотом говорит:
— Не знаю. Все-таки Москва...
Когда мы выходим от Маши, нас останавливает девушка, потом подходит другая, потом еще одна молодая женщина с ребенком. Народу собирается довольно много, и мы решаем пойти поговорить на кухню. Те, кто забегает с чайником или с кастрюлькой, так и остаются, включаясь в общий разговор...
Много было выплеснуто боли, много обид — жаловались на плохое жилье, на тесноту, на батареи, которые не греют, на щели в окнах и на осыпающуюся штукатурку, на то, что один душ на пятьсот человек, на невнимание врачей, на тяжелую трехсменную работу... С нескрываемой горечью признавались, что ожидание желанной «постоянки» — это полбеды. Беда потом. Жилья мало, очереди огромные. Вот так и живут девушки по десять — двенадцать лет в общежитии. Хорошо еще, что «ветеранов» по двое в комнату поселяют, а не по пять-шесть человек, как молодежь новоприбывшую.
— Знаете, многое можно было бы перетерпеть, если б к нам относились по-людски,— из-за спин соседок шагнула вперед бойкая девчонка, лет восемнадцати, — а мы ведь для всех лимита! — Круглое лицо с курносым носом, на волосах «мокрая химия», густо подкрашенные глаза горят бойцовским блеском. — Лимита-то работает, а москвичи что-то сюда не больно идут! Ненавижу этих интеллигентных старушек, которые чуть что: «Вот лимитчики понаехали! Вот лимитчики виноваты!».— Голос ее дрожит, срывается почти до слез. — А чем лимитчики хуже москвичей?
В этот момент появилась Лена.
Лена Шенаева приехала в Москву из Рязанской области. Ей 27 лет. На «Красной Розе» проработала 11. В общежитии жила по-разному — сначала несколько человек в комнате, потом втроем, потом вдвоем. Сейчас одна. «Постоянка» у нее уже 6 лет. Столько же ждет очереди на отдельное жилье.
Держится Лена очень свободно и так же свободно высказывает свои соображения:
— Вот так в ожиданиях и проходит молодость — то работу ищешь, то жилье ждешь, то ждешь, когда любовь придет... Сейчас мне кажется, что я ничего не жду. А ведь каждая девчонка едет в Москву и думает: уж в Москве-то я себе жениха найду! Да не тут-то было. Видели, сколько у нас одиноких...
— Лена, ты бы вернулась домой?
— Нет. Столько лет прошло, куда я теперь? Я теперь в деревне чужая. — Она помолчала и добавила неожиданно: — А лимитчиков я и сама не люблю.
— За что? — удивляюсь я.
— Да за все! За то, что едут не глядя — ах, Москва! Ах, красивая жизнь! Сейчас все завоюю, всех покорю! А потом только и остаются от столичной жизни добытые тряпки, колбаса и озлобленность. Дома-то настоящего нет — так, временный.
Через несколько домов от общежития «Красной Розы» стоит осевшее от времени двухэтажное здание. Это общежитие пивоваренного завода.
В комнате, несмотря на два окна, довольно сумеречно. В отгороженном слева уголке сушится кое-какое бельишко. В глубине стоит стол, накрытый цветной клеенкой, вазочка с цветами, над кроватями висят нехитрые коврики, книжные полочки. Девушки стоят у своих кроватей в каких-то напряженных, неприкаянных позах. Так, стоя, и начинаем разговор. Знакомимся. Оказывается, что трое девочек — новенькие, только что окончили ПТУ, по специальности аппаратчики процесса брожения. Всем троим по 18 лет. Слащева Лена и Головина Зина приехали из Тамбовской области. Спода
Наташа из-под Чернигова. Четвертая не назвалась — она старожил. Разговор не клеится, девушки едва лепечут «да» и «нет».
— Вот видите, жаловаться не на что. — Комендантша уводит нас из комнаты, от потерянных, молчаливо стоящих у своих кроватей девочек...
Конечно, когда хочешь исследовать проблему или хотя бы нарисовать объективную картину — знакомишься отнюдь не с двумя-тремя общежитиями и предприятиями. В общей сложности мы «отсмотрели» более 20 объектов.
Не было двух абсолютно похожих лиц, не было двух абсолютно схожих судеб. Но с каждым новым знакомством росла уверенность в том, что напряженное выражение озабоченности на лицах, ожесточенность, стремительная готовность нападать, защищаться рождены какой-то общей неустроенностью, временностью существования, одиночеством и, наконец, либо интуитивной, либо осознанной принадлежностью к какому-то обособленному сообществу людей, именуемых «лимитчики». Было бы несправедливо говорить о том, что во всех общежитиях такие условия, как в тех, о которых рассказано выше. Например, целые кварталы новых многоэтажных домов в Марьино отданы под общежития лимитных предприятий.
Общежития квартирного типа — есть все удобства, электроплиты, горячая вода. Но и здесь я ни от кого не слышала «довольна», «счастлива». То же отсутствие перспектив, то же ощущение бездомности, та же жесткая, даже жестокая связь с предприятием: пока работаешь — живи, поменял работу, ушел, даже если получил «постоянку», — начинай все сначала...
Как заманчиво все бросить — полупустую деревню с плохими дорогами, маленький поселок, в котором некуда пойти и нечем заняться, пыльный городок, где не купишь и половины того, что есть в Москве, и сроду не увидишь «живого» Леонтьева. Как хочется перевернуть страницу и погрузиться в новую, грохочущую, яркую, насыщенную московскую жизнь, которая и есть настоящая. А та, прежняя, оставшаяся за плечами, настолько сера и однообразна, что можно порвать с ней без сожаления и уйти, не оглянувшись.
Разве кого от этого удержишь, объяснишь, что это погоня за призраком, за миражем? Что у жителя большого города не меньше проблем, только они другого свойства, и что дороги после трудового дня так длинны и тяжелы, когда едешь с Аминьевского шоссе в конец Ленинградского в битком набитом усталыми и раздраженными людьми транспорте, и что после работы не избежать стояния в очередях. Не услышат, не поверят... Ведь в глубине души каждый уверен в своей исключительности: в исключительности обстоятельств, толкнувших его на этот шаг, и в своей счастливой звезде.
Несколько лет назад на Кировщине наша киногруппа снимала открытие дома престарелых в поселке Юбилейный. Из разбросанных по округе маленьких полупустых деревень уговаривали переселиться в этот дом одиноких стариков. Ох, с каким трудом отрывались старушки от родных мест! А деревенька-то всего в пяти-шести километрах от центральной усадьбы, но зато своя, «и леса там получше, и грибов по-боле, и вообще, где родимши, там и пригодимши».
Помню, как Александр Дмитриевич Червяков, председатель колхоза, сказал: «Вот ведь какая боль, какая привязанность к своей землице. А молодежь, чуть что не так, — в город. А кто же в собственном дому порядок наводить будет?... Уезжают-то в одиночку, а теряем вместе».
— Ты часто свою прошлую жизнь вспоминаешь?— спрашиваю девушку, десять лет назад приехавшую из уральской деревни.
— Изредка.
Все уже так далеко, как в дымке те годы. Родители пишут — живы, здоровы. А ехать туда... Когда? В отпуск на юг хочется. Да и зачем ехать? Мне теперь кажется, что я и деревенской никогда не была.
Но не все, далеко не все так легко отрешаются от прошлого. И томит оно, не дает покоя, вспыхивает в памяти в самый неожиданный момент, наполняя сердце болью. Встреч и разговоров много было. Проходили перед нашей кинокамерой разные люди, с разными судьбами и разными характерами.
Можно было бы рассказать о тех, для кого «лимит» стал прикрытием для развлечений, стоит лишь после двух часов ночи заглянуть в любое отделение милиции. Или о тех, кого называют «бомжами», среди них тоже немало бывших лимитчиц с изломанными судьбами — в Москве не сложилось, возвращаться не хотелось, так и остались в районе трех вокзалов.
И о «брачных авантюристках», стремящихся получить прописку в Москве... Но в основном стоит говорить о тех, кто приехал работать. Этих людей много, и положение у них непростое.
Сегодня мы боремся за социальную справедливость. Но главный признак справедливости — это отсутствие социального дискомфорта, отсутствие желания искать лазейки в «лучшую» жизнь и, наконец, самосознание, которое подсказывает человеку, что многое в жизни зависит и от него самого.
В том числе и изменение жизни в нечерноземной деревне, в уральской, белорусской, черниговской. Любой из тех, где девушки сегодня в нетерпении собирают чемоданы, готовые без сожаления сказать ей «прощай»!
Но, может быть, не стоит спешить?
Журнал "Крестьянка" № 10 1988 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области