Аристарх АНДРИАНОВ
Заметки о рассказах В. Кондратьева «Женька» («Знамя», М 3), М. Алигер «Соловьиная песня», В. Токаревой «Между небом и землей», К. Столярова «Федор Терентьевич» («Новый мир», № 3), А. Курчаткина «Черный котенок в зеленой траве» («Октябрь», № 3).
В хорошем рассказе, как на военном корабле, не должно быть ничего лишнего», — утверждал Чехов.
Замечание верное, что и говорить. Да только где они сегодня — хорошие рассказы? Случайно ли, беря в руки новую книжку журнала, мы в первую очередь ищем роман или повесть и уж потом обращаем внимание на малый прозаический жанр. Между тем давайте подумаем: всегда ли это справедливо? Мне кажется, что мартовские номера журналов дают повод поразмышлять на эту тему.
***
«Они вышли на улицу и направились обратно, к Женькиному дому. По дороге она вдруг всхлипнула и бросилась в подъезд какого-то дома. Ушаков хотел было за ней, но раздумал, вынул папиросы, закурил и стал ее ждать. Он почти выкурил папиросу, но Женька не возвращалась, тогда он вошел в парадное. Нашел он ее на пятом этаже. Она сидела на ступеньках лестницы и ревела. Он не стал ее успокаивать, а стоял и ждал, когда она выплачется.
— Что ты, глупенькая? — подошел он к ней, когда она перестала реветь.
— Вам и вправду нужно, чтоб я ждала? — подняла она зареванное лицо. — Вправду?
— Да, Женя, — сказал он как можно увереннее...»
До этого мгновения мы лишь угадывали в Женьке, в ее худенькой, угловатой фигурке, в ее разудалой резкости незащищенность и простодушие подростка. А тут вдруг как-то сразу приоткрылась ее суть, и мы сердцем поняли и ощутили: перед нами еще один подранок войны, ее очередная жертва. Нет, вовсе не на жалость бьет писатель: известно, что сантименты не его стиль, отличающийся сдержанностью и строгой простотой.
Ведь Женька, по существу, еще ребенок, жаждущий тепла и участия. И любовь к человеку, за которым она помчалась на фронт, больше придумана, да и геройство у Женьки в значительной мере напускное. А вот боль, растерянность, слезы — настоящие. Они многого стоят. Кондратьев особенно дорожит преимуществом участника тех огненных событий, пытается всякий раз честно и без прикрас показать все, как это было. Вот и в Женьке угадываешь реальное лицо, конкретную человеческую судьбу. И вместе с тем это не мемуары, не голый, так сказать, факт. Писатель старается дать обобщение, образ эпохи. Женька — представитель того самого поколения, которое вынесло на своих подчас очень хрупких плечах неимоверные тяготы. Война ломала человеческие судьбы — это правда. Но правда и то, что таких, как Женька, сломить она не смогла.
Есть в новом рассказе Кондратьева еще один, как и в его «Асином капитане», аспект темы: Женщина и Война. Вспомним С. Алексиевич: «У войны — не женское лицо». Примерно то же говорит герой рассказа «Женька»: «Война не для женщин, Женя. Надо это понять». Но Кондратьев не был бы Кондратьевым, если бы он утаил и другую правду, высказанную эпизодическим персонажем — женщиной в вагоне поезда. Она смотрит на Женьку совсем другими глазами и режет по живому: «Они там нашим мужикам головы морочат, такие вот... Мы работаем невпроворот, зачахли совсем, голодуем, а эти на казенных харчах под наших мужиков лезут, чтоб им пусто было». Тема эта, правда, возникает случайно и не имеет развития — только Женька хватается за пистолет. Женька оскорблена. Но лейтенант настроен иначе: видно, в боли этой женщины есть тоже свой горький опыт. Не пытается он осудить и другую свою знакомую, которая хочет небольшого, хоть случайного утешения... Нет, тут не оправдание: мол, война все спишет. Прежде всего — стремление учесть все «за» и «против», яснее видимые теперь с новой дистанции. Ведь и во время войны люди жили — любили, страдали, ошибались... Но при всех жестоких, подчас невозможных условиях оставались людьми...
В отличие от строгой простоты стиля Кондратьева, в рассказе М. Алигер «Соловьиная песня» все дышит поэзией, чувством причастности к Любви, к ее вечной и волнующей тайне.
Притом любовь Светланы — не вспышка мгновенной страсти, после которой наступает охлаждение, а ровно и сильно пламенеющий огонь. Это любовь, парящая над суетой обыденности, сталкивающаяся с ней и недоумевающая: почему не меняется мир, когда Его уже нет в живых — разве это справедливо? «Военно-полевой роман» здесь становится смыслом жизни героини, ее счастьем и ее судьбой. Это любовь — спор с той самой женщиной в вагоне: настоящие чувства и на войне оставались настоящими! Разумеется, у настоящих людей.
«Темнело медленно и неохотно, и так же медленно и неохотно смолкали и засыпали люди. Скоро, однако, все умолкло, а Светлана все также полубодрствовала-полудремала, прислонившись к оконной раме, и снова на сердце у нее было покойно и ясно, и снова она ощущала себя словно бы растворенной в сильном и теплом потоке, которому можно было не задумываясь довериться и знать, что он донесет, вынесет в нужном направлении...
«Нет, нет, — думала она, — ничего не случилось дурного и ничего не кончилось с этой нелепой поездкой. Ничего не случилось такого, отчего мне стало бы легче жить на свете, но любовь моя не дрогнула, не кончилась, не стала меньше или хуже — она живет, она со мной и во мне и я в ней навсегда... Навсегда...»
Но разве это возможно — однажды и навсегда? Часто ли встречаем мы такую необыкновенную, сливающуюся с соловьиной песней любовь? Романтизированность чувств героини, конечно, налицо. Автор настойчиво утверждает: есть, существует на свете вот такая «вечная» любовь! Итак, любовь-легенда? Любовь-мечта? Да, но и доказательство, и утверждение, что «в жизни ничего не надо придумывать, да и нельзя ничего придумать — слишком много всего надо охватить, учесть и понять...».
Учесть и понять. Сокровенный разговор исподволь все более склоняется к анализу, вдумчивому исследованию ситуации, когда героиня через пять лет после войны приехала в город своего погибшего любимого, познакомилась с его семьей, сопоставила уже известные ей факты с новыми мыслями и ощущениями. Светлана хочет понять, виновата ли она в чем-нибудь или не виновата. Страстно желает постичь, что же это была за любовь там, на фронте: ложь и предательство или подлинное и единственное счастье? Ей надо решить, наконец, как жить дальше: попытаться начать все заново или лелеять чувства, не уходящие из сердца? И Светлана понимает, что на новую любовь она уже не способна — все силы отданы той, единственной...
Предрешенность судьбы? Зависимость от власти случая? Скорее, власть натуры, характера — цельного, не умеющего «делиться» и поступаться тем, что имеешь. Что же касается романтизированности... Говоря языком житейской прозы, и соловьиная песня не бог весть какое событие. А ведь и она нужна. Чтобы «всем вокруг становилось от нее светлее и радостнее».
А бывает и так. Первый муж вспоминается как далекая и почти чужая реальность. Второй — вроде и муж, но «не до конца». Третий же и не муж, и не любовник, и даже вовсе незнакомец, однако воспринимается остро, сильно — как вариант лишь предугадываемый, почти сказочный...
«И тут Наташа увидела Баскетболиста. На земле он выглядел очень убедительно: прямой, высокий, с прекрасной головой на сильной шее. Такие шеи мультипликаторы рисуют Иванам-царевичам и Иванам-дуракам. Он с открытым недоумением смотрел на Китаева и не мог взять в толк: почему Наташа уходит от него к этому усохшему пристарку? Почему нельзя достать живую воду, чтобы воскрешать из мертвых? Почему нельзя отбить у кощея свою царевну-лягушку?..»
Встреча с Баскетболистом для Наташи — тоже всего лишь Мгновение, Случай. Он отображен, как стоп-кадр из причудливого калейдоскопа событий. Там, где у Алигер лирика, здесь — ирония, где разгул чувств — штрихи и намеки, афоризмы, силлогизмы...
Наташа тоже хотела бы полюбить «однажды и навсегда». Но вот вопрос: кого? Так что же — оправдание порхания и пр.? Нигде вы этого у Токаревой не найдете. Да, она порой ходит «по краю», балансирует над бездной, иногда и оступается, не без этого, но никогда не сливается со своими «недогероями», зная им цену и смотря на них сквозь призму то доброй, а то и весьма язвительной иронии.
Все это есть и в новом ее рассказе «Между небом и землей» — название содержит тоже двойной смысл. Буквальный: Наташа летит в самолете. И переносный: вся ее жизнь — это странноватое существование без достаточных опор. Ее чувства, мысли причудливо разбросаны, витают хотя и не в небе, но и не на земле. У Токаревой вообще серьезное сливается с забавным, крик души — с насмешкой, а подлинная боль прячется в пародирование чувственной мелодрамы. Токареву, кстати, иногда упрекают за «переборы» в иронии, когда предмет насмешки «сопротивляется», не «хочет», чтобы над ним шутили. Есть такое место и здесь, в рассказе.
Когда некая «Надька падала на гроб с неподдельным безумством отчаянья, как великая итальянская актриса Анна Маньяни». Автор, конечно же, разоблачает лицемерную Надьку, но попутно хочется все-таки заметить, что похороны— не самое подходящее место для остроумия. И в то же время ирония удивительно уместна, когда писательница показывает, как ее героини оказываются «между небом и землей», между неутолимой жаждой жизни и более чем скромными деяниями, между непомерными запросами и тупиком нравственного вакуума. Тяга к идеальному в этом случае сплошь и рядом оборачивается обыкновенной неспособностью полюбить по-настоящему, раз и навсегда.
Итак, характер проявляется в обстоятельствах экстремальных (Женька), парадоксальных (Светлана), иронично заземленных (Наташа). Все эти героини очень разные, каждая — со своей линией, обозначенной весьма определенно. В какой-то мере можно сказать, что в каждом из трех случаев характер выбирает свою судьбу, свое предназначение в жизни.
Но случается, что и обстоятельства, те или иные условия формируют тип поведения, определяют характер. Именно об этом повествуют А. Курчаткин и К. Столяров. Их рассказы «Черный котенок в зеленой траве» и «Федор Терентьевич» — по существу, развернутые характеристики главных персонажей, их весьма тщательно прорисованные портреты. Здесь бросается в глаза особое внимание к подробностям будничного течения событий, когда, кажется, ничего особенного не происходит. А вместе с тем обнаруживается и драматизм ситуации, и острота нравственного выбора, и поступок, который в конечном счете выявляет суть той или иной личности.
К. Столяров обладает счастливой способностью увидеть своего героя глазами других персонажей, показать, как они сначала внимательно приглядываются к нему, постепенно разгадывая его «тайны», обнаруживают под рядовой его внешностью добрую и отзывчивую душу, наконец, проникаются к нему уважением и любовью, заражая этими чувствами и читателя. И все это написано сдержанно, скуповато, но и с юмором, который прорывается в, кажется, сугубо деловой тон, со скрытой, но несомненной теплотой, приязнью к герою.
Иное у Курчаткина, И здесь — дотошность исследователя, внимание к «невыдуманным» подробностям, однако на этот раз достоверность более «ровная», кажется, даже несколько назойливая:
«От желудка, чтобы заглушить уже начавшую прорезаться боль, Ладонников купил стаканчик мороженого. Думал, может быть, в булочную зайти по пути, схватить какую-нибудь сдобу, но перешел через площадь — стояла на углу мороженщица с лотком — и взял мороженое. Мороженое оказалось подтаявшее, текло, и шел — маялся с ним, слизывал снизу, со дна стаканчика натекающие белые капли. Сам как школьник. Успеть бы съесть до школы. А то попадешься кому-нибудь знакомому на глаза...»
Впрочем, и описание желудочных резей, и натекающих белых капель от мороженого вовсе не лишнее, ибо подчеркивает интерес героя к каждому своему шагу и ощущению. Его самоанализ подан, кажется, предельно объективно, но если приглядеться, — с дополнительной порцией горьковатого юмора: ничего за душой у Ладонникова, по существу, нет, кроме желания выглядеть прилично, кроме внимания вот к этим самым капелькам...
Озарение Ладонникова в финале рассказа, что жизнь прожита зря, — закономерный итог его «саморазоблачения». Пожалуй, даже слишком подчеркнутый, как, впрочем, и вывод, сделанный в конце рассказа Столярова, что, мне кажется, не свидетельствует о вере в догадливость читателя.
Так «лишнее», говоря чеховским определением, время от времени все же напоминает о себе. То объяснением ясного и так, то не столь уж необходимой подробностью, то неуместной шуткой...
***
Так что же сказать о жанре? Разумеется, и в журналах, и в книгах достаточно рассказов и малоинтересных, и написанных по известным шаблонам — найти и указать на них дело несложное. Хочется на этот раз отметить другое: жанр живет, работает, развивается. А если, кстати, вспомнить последние рассказы В. Распутина, Г. Семенова, В. Маканина и некоторых других современных писателей, то нельзя не заметить: не такая уж малая эта «малая прозаическая форма?!
Литературная газета № 17 (5031) 24 апреля СРЕДА 1985 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области