Раннее стихотворение
Вселенский размах характерен для революционных стихов Хлебникова 1917 года:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Этот поэтический масштаб не был неожиданным для Хлебникова. Он устанавливается с самых ранних стихотворных опытов. К их числу принадлежит непубликовавшееся стихотворение, по всей видимости, из цикла «Конь Пржевальского», написанное в 1909—1910 годах. Оно — в уитменовском духе — о поэзии, о ее роли в утверждении связи с миром.
Я не знаю, Земля кружится или нет.
Это зависит, уложится ли в строчку слово.
Я не знаю, были ли моей бабушкой и дедом обезьяны,
Так как я не знаю, хочется ли мне сладкого или кислого,
Но я знаю, что я хочу кипеть, и хочу, чтобы солнце
И жилу моей руки соединила общая дрожь,
Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глядя.
Как олень оленя. (О, их прекрасные глаза.)
Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет
приобщился вселенной. И я хочу верить, что есть что-то, что остается,
Когда косу любимой девушки заменить, например, временем,
Я хочу вынести за скобки общий множитель,
соединяющий меня, солнце, небо, жемчужную пыль.
Диалог с Маяковским
Весной 1919 года Хлебников приехал в Москву, чтобы составить собрание своих сочинений — «толстый пушкинский том», по его собственным словам. Инициатором этого издания был Маяковский, который предложил и заглавие — «Все сочиненное Хлебниковым». Поэт увлеченно готовил и редактировал свои тексты при участии молодого, лингвиста Р. Якобсона, написавшего для задуманной книги предисловие «Подступы к Хлебникову».
У поэта-переводчика В. Нейштадта есть воспоминания об одном из вечеров этого времени на квартире Бриков в Полуэктовом переулке, где были Хлебников, Маяковский, Пастернак, Якобсон: «Зашел разговор о «поэтическом зрении». Потом кто-то предложил сочинять стихи на заданные рифмы с условием: изображать лишь то, что находится в данной комнате. В игре приняли участие все, даже Хлебников...» Сочиненное в тот вечер стихотворение Хлебникова известно: оно опубликовано в пятом томе собрания его произведений:
Напитка огненной смолой
Я развеселил суровый чай,
И Лиля разуму «долой»
Провозгласила невзначай.
В. Нейштадт комментирует: «Дело происходило действительно за чайным столом. Чай был без сахара — суровый. Хлебникову (он промочил ноги) влили в стакан — для профилактики — чего-то крепкого. На столе стояло блюдо с ржаными лепешками, лежали вилки. И лепешки с замечательным эпитетом «мудрые», и вилки тоже вошли в стихотворение Хлебникова. Короче — о заданных рифмах Хлебников, конечно, позабыл, однако его стихотворение отразило окружающую обстановку вплоть до мелких деталей. Но одним, двумя штрихами Хлебников придал всему какое-то философское звучание».
И пара глаз на кованом затылке
Стоит на страже бытия.
Лепешки мудрые и вилки,
Цветов кудрявая и смелая семья!
Прозрачно белой кривизной
Нас отражает самовар,
Его дыхание и зной
И в небо падающий пар.
Все бытия дает уроки
(Неразб.) времен потоки.
Так заканчивается опубликованный текст стихотворения Хлебникова. Но рукопись на этом не обрывается. Уже здесь, энергично запечатлен образ Маяковского, Хлебников на обороте того же листка начинает в мифологическом ключе разрабатывать тему, прямо связанную с известным стихотворением Маяковского «Наш марш». У Маяковского было:
Дней бык лег,
медленна лет арба.
Наш бог бег.
А это — Хлебников:
Бег могучий, бег трескучий
Прямо к солнцу держит бык,
Смотрит тучей, сыплет кучей.
Черных искр, грозить привык.
Добрый бык, небес не мучай,
Не дыши, как паровик.
Ведь без неба <видеть> нечем,
В чьи рога венками мечем.
Любопытно, что и паровик перешел в эти стихи из стихов Маяковского, сочиненных на том же вечере в Полуэктовом переулке:
Эй, паровоз, в Воронеж
скоро ли нас заронишь?
Надо отметить, что стихотворение Маяковского «Наш марш» в свою «очередь написано не без влияния Хлебникова. Вспомним, как - объясняет Хлебников в ранней статье «Учитель и ученик» свою идею «внутреннего склонения слов»: «...слова-родичи должны иметь далекие значения... Бег бывает вызван боязнью, а бог — существо, к которому должна быть обращена боязнь... Также бык есть то, откуда следует ждать удара, а бок то место, куда следует направить удар».
Этот диалог поэтов получает неожиданное завершение в поздней записной книжке Хлебникова, датируемой 1920—1921 годами (хранится в ЦГАЛИ). На одной из ее страниц под наброском мужской головы записаны все те же строки из «Нашего марша»:
Дней бык лег.
Медленна лет арба.
Цитата заставляет всмотреться в рисунок. Нет сомнения, по памяти Хлебников рисует Маяковского: мощная лепка лица, тяжеловатый подбородок, падающая на лоб прядь волос…
М. Альтман: Из того, что вспомнилось
М. С. Альтман, ныне профессор, доктор филологических наук, учился в Бакинском университете у Вячеслава Иванова.
Воспоминания о Хлебникове, основанные на дневниковых записях 20-х годов, написаны по просьбе публикатора. Печатаются в отрывках.
В 1920 году его ко мне привел А. Е. Крученых. Хлебников произвел на меня странное впечатление. Косматый, лохматый, с длинными нечесаными волосами, со спутанной бородой, высокого роста, он показался мне сразу же особенным. Было что-то в нем детски трогательное; среди всех кругом него выпячивающих себя Хлебников один был воплощением начала полного забвения себя. В сравнении с ним толстовский Платон Каратаев мог бы показаться человеком с претензиями... Больше всего походил он на дерево, не только характером, но и внешностью. Он был высок и строен, но, как бы извиняясь за свой рост, порою сутулился.
Однако, в отличив от недвижных деревьев, Хлебников страстно любил скитаться. Беспечность его была невероятна. На мой ему вопрос, есть ли у него враги, он ответил: «Нет», а затем прибавил: «Есть, пожалуй, один враг — холод».
Вячеслав Иванов определенно считал Хлебникова явлением необычайным. Один раз он мне сказав «От Хлебникова пахнет святостью, этот запах святости я чувствую немедленно при входе его в комнату». А в другой раз В. И. мне сказал, что Хлебников находится между гениальностью и безумием.
Я не могу ничего определенного сказать ни об уме, ни о сердце Велимира, тем не менее мне, да и не мне одному, было очевидно, что и ум, и сердце его небычайны. Вот кто воистину был новый человек, не нашей породы, даже, казалось, уже но нашей природы. Последнее было, конечно, ошибкой: природа в конце концов его одолела. «Не вынесла душа поэта...» своего же тела. Душа поэта... нет, больше — душа героя. А Велимир, разумеется, был героем, и я вспоминаю, как на мой вопрос, отчего Вячеслав Иванов, которого он и любил и чтил, не кажется ему идеальным, он ответил: да потому, что его жизнь не героическая.
В чем же героизм Хлебникова? Да в том, что он был, как никто, свободен и независим. Если ему можно было чем-нибудь завидовать, так это больше всего в той минимальности «благ», которыми он вполне удовлетворялся. И в самом деле, не увеличение доходов, а уменьшение расходов — вот что может обеспечить человека и сделать его беспечным.
Вспоминаю, как однажды при чтении у В. И. мною своего дневника Хлебников заметил, что дневник — это уже мемуары. Писать нужно не дневник, в минутник и вести эти записи с точностью до одного мгновения.
Порою Хлебников совершенно забывал свои стихи; бывало, при нем прочтут стихотворение, и он похвалит какой-нибудь стих и спросит, кто это написал? А потом оказывается, что стихотворение-то самого Хлебникова, а он об этом совершенно забыл. Больше я никогда не встречал человека, у которого бы в такой степени отсутствовало чувство собственности и вообще всякая «ячность».
Как-то после моего возвращения из Персии в Баку я встретил Хлебникова грустно бредущим по берегу Каспия.
- Отчего вы в грустях, Велимир?
- Хочу в Персию, все едут, а я вот один не еду.
Вскоре, впрочем, поехал и он. О его «прибытии» в Персию мне, между прочим, рассказали следующее. Уже очень близко от входа в порт Энзели, там, где капитан русского корабля сдает управление персидскому лоцману и при этом, естественно, происходит некоторая задержка, Хлебников, горя нетерпением скорее вступить на легендарную персидскую землю, каким-то способом спустился с парохода и по воде в одежде добрался до берега. Рассказ явно фантастический, и за его достоверность я отнюдь не ручаюсь. Привожу его лишь, чтобы показать, каким Хлебникова представляли близко его знавшие и какими он уже при жизни обрастал легендами.
Публикацию подготовил Александр ПАРНИС"
Литературная газета", № 46(5060), 13 ноября , среда, 1985 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области