ВЕЛИМИР ХЛЕБНИКОВ — поэт сложный, неоднозначный, не всем понятный и не всеми понятый даже в общем, человек трагической судьбы. Им восхищались Маяковский, Асеев, многие другие. Здесь, думается, был и оттенок нежности, жалости к его неприкаянности, житейской неустроенности.
Он ведь был так называемым поэтом для поэтов, а они — для широчайшей публики.
(Мне кажется, нечто похожее проглядывало через много лет в нежно-восторженном отношении Слуцкого, Луконина, Наровчатова к Николаю Глазкову.)
Восхищение Хлебниковым невольно было для многих сверху, а не снизу.
«Поэт для поэтов». Я это понимаю не в том смысле, что он понятен лишь поэтам. Нет.
Хлебников — это магазин не только без продавца, но и без кассира. Десятилетия открытых дверей.
Мастерская, склад, где лежат инструменты, материалы, детали и конструкции, целые блоки и маленькие шурупчики. И как раз именно это все — для поэтов. Полная свобода в обращении со словом, выходящая порою за пределы здравого смысла, возможного, допустимого. Но зато он приучал к мысли о смелости.
Товар здесь на любой вкус.
Олени заплетались рогами так,
Что, казалось, их соединял старинный брак
с взаимными увлечениями и взаимной неверностью.
Или широко известное:
У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с позолотцей
Отразились повода.
Или:
Сквозь полет золотистого мячика
Прямо в сеть тополевых тенет
В эти дни золотая мать-мачеха
Золотой черепашкой ползет.
В последнем случае — рифма (мячика — мачеха) как бы из нашего времени, А это 1919 год. Немало у него и сложных, составных рифм (тело ем — делаем, изловил — узлы вил и т. д.).
Здесь брали многие, Начиная с Маяковского. И не только рифму. У Хлебникова:
Воюешь за объем, казалось,
в поиске пространстве Лобачевского.
И ищут юноши, снять клятву на мече с кого.
А у Маяковского: сделать бы жизнь с кого — с товарища Дзержинского. Тоже «с кого». И а той же строфе: «юноше».
И другое, конечно, брали: неожиданность, ракурс взгляда, очень часто ироничного.
Пожалуй, как ни у кого, много разработанного Хлебникова у Николая Заболоцкого — в «Столбцах» и в стихах 30-х годов.
Останавливают внимание даже заглавия — «Праздник труда», «Кузнечик», «Зверинец». Это стихотворения Хлебникова. Или его действующие лица, голоса, например, в поэме «Лесная тоска».
Но вот—самые строки; «мне снилась девушка-лосось», «золотые черепа растений», «золотые трупики веток». Будто Заболоцкий.
Или:
Громадным мясом великана
Руда уселась возле чана,
Чугун глотая из стакана,
И лился пот со лба чугунного...
Или:
«Могол!» — свои надувши губки,
Так дева страсти начала
(Мысль, рождена из длинной трубки. Проводит борозды чела)
И далее:
Подумай сам: уж перси эти
Не трогают никого на свете.
Они полны млека, как крынки!
(По щекам катятся слезинки).
Эта нарочитая ломка размера и сама интонация типичны для Заболоцкого.
Или:
Исчез и труд, исчезло дело;
Пчела рабочая гудела.
И на земле и в вышине
Творилась слава тишине.
Овца задумчиво вздыхает
И комара не замечает.
Комар как мак побагровел
И звонко, с песней, улетел.
Здесь тоже типичная для Заболоцкого как бы пародия на идиллический пейзаж.
Я подумал сейчас, что нарочитая с виду ломка размера, сдвиг строки, характерные для совсем другого, третьего, поэта, может быть, тоже непостижимым образом идут от Хлебникова, его земляка. Я имею в виду родившегося в Астрахани Михаила Луконина.
Николай Заболоцкий, развиваясь, выбрал у Хлебникова наиболее близкое себе, как бы скомпоновал Хлебникова и таким образом заставил читателя восхититься не только собою.
Разумеется. Хлебников не имел цели снабжать других своими яркими и разнообразными находками. У него были свои — прямые — задачи. В том числе решенные, законченные, выполненные. Приобрели некую хрестоматийную завершенность его короткие стихотворения. Скажем:
Когда умирают кони — дышат,
Когда умирают травы — сохнут,
Когда умирают солнца — они гаснут,
Когда умирают люди — поют песни.
За этими строками я ощущаю простор, степь, время, Другое:
Сегодня снова я пойду
Туда — на жизнь, на торг, на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в поединок!
Позиция!
Хлебников увлекался фольклором, часто шел от народной песни, от частушки:
Три девушки пытали:
Чи парень я, чи нет?
Целая судьба, характер, тип. И здесь фактически частушка:
От зари и до ночи
Вяжет Врангель онучи,
Он готовится в поход
Защищать царев доход.
Частушка-плакат.
Но это лишь начало стихотворения. А следом как-то более аморфно. И в этом тоже:
Эй, молодчики-купчики,
Ветерок в голове!
В пугачевском тулупчике
Я иду по Москве!
(«Не шалить!»)
Превосходный зачин, но в дальнейшем энергия стиха заметно ослабевает. Это, возможно, вообще свойственно Хлебникову — ему не всегда надолго хватает увлеченности, сосредоточенности.
Замечательных строк у него несравненно больше, чем замечательных стихотворений, и часто такая строка (или строфа) не в силах вытянуть остальные.
И однако у него есть поразительные, словно на одном дыхании написанные вещи: «Трубите, кричите, несите!» — о голоде в Поволжье или сильная в своей жестокой, поистине народной правде поэма «Ночь перед Советами» — вещи глубоко человечные, подкупающие настоящим гражданским пафосом.
Велимир Хлебников, безусловно, оказал немалое влияние на развитие русской поэзии двадцатого века.
И, конечно, это не только поэт для поэтов, даже в том смысле, о котором я говорил. Как все настоящие поэты, он поэт для читателей, причем для читателей подготовленных и взыскательных.
Константин ВАНШЕНКИН
"Литературная газета", № 46(5060), 13 ноября , среда, 1985 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области