Елена Брускова
Он стоял у самого края барьера, отделяющего галерку от партера: в венской консерватории, как и в опере, стоячая галерка сразу за партером. Стоял он как-то неудобно, не прислонившись, как его соседи, не облокотившись, а лишь касаясь рукой барьера. Не было, наверное, в зале более внимательного зрителя. Слушал он так, словно пели ему, что-то сокровенное сообщали для него. Только для него. Когда зал взрывался
аплодисментами, он очень неохотно отнимал руку от барьера, делал два-три хлопка и опять стоял в той же позе, нетерпеливо ожидая продолжения. Мне показался знакомым наклон его головы, где-то видела я этого человека...
Пусть простят мне исполнители, я иногда на концертах смотрю в бинокль в сторону, совсем противоположную сцене. На публику. В Москве я этого не делаю. Дома вся публика понятна и проста. А здесь, в Вене, на концертах, где звучит русская музыка и русское слово, здесь слушают по-иному.
Здесь для многих это не просто вечер Чайковского, не только прекрасный баритон Юрия Мазурока.
Это встреча с Родиной, потерянной по своей и не по своей воле, с тем русским, что ни годы, ни расстояния не смывают, не заслоняют. Не затягивается это пленкой забвения, не скрывается за новыми заботами, за чужой жизнью, которая вроде и стала твоей и не стала. И какие лица здесь можно увидеть, какие глаза!..
Нет, не могла я вспомнить, где я его видела. Ошиблась, наверное, почудилось. Да и не русский, может быть, он вовсе. Мало ли в зале других, не открывавших программку со словами перевода.
— Елена Сергеевна,— он ждал меня у гардероба,— как я рад, что вас увидел. Мне Светлана писала, что вы все еще работаете в Вене.
Несколько лет назад моя бывшая ученица Светлана позвонила по телефону и сказала, что она выходит замуж за гениального художника. Я до сих пор зову их девочками, а у них уже свои дети, свои семьи. Они уже давно взрослые, я давно ушла из школы, но как-то так получилось, что мой первый школьный выпуск остался в моей жизни. Не весь, конечно: кого-то я не видела совсем, кто-то приходил со своими радостями и бедами. Чаще всего почему-то с бедами.
Приглашение на свадьбу в кафе «Лель» пришло, когда я была по заданию редакции во Фрунзе, и увидела я Светланиного художника много позже, когда она пришла
ко мне за советом. У Сергея не ладилось с работой. Почти все его бывшие сокурсники уже приняты в члены Союза художников, а его не принимают. Не признают, затирают, завидуют. Просто, как считала она, Сергей работает в той манере, которая у нас не принята, многими осуждается.
Светлане очень хотелось, чтобы я посмотрела его работы.
Был мерзкий февральский день, с мокрым снегом и пронзительным ветром. И Светлана, когда мы сошли с автобуса, поворачивалась к ветру спиной, чтобы договорить, дорассказать. Учился Сергей хорошо. И дипломную работу его очень хвалили, и на выпускном вечере, где Светлана была, какой-то маститый художник, имя которого ей сейчас никак не вспоминалось, предрекал ему большое будущее. А теперь и заказов он не получает, и на выставки его работы не берут. Но он же не виноват, что не может рисовать только в реалистической манере. Она его не осуждает, она его уважает. Человек не хочет идти на компромиссы, не может, не умеет. Но мало ли история знает примеров, когда людей при жизни называли безумцами, а после смерти объявляли гениями?! Светлана окончила Московский инженерно-строительный институт и работала в проектном институте. В школе ее в музей, на выставку живописи затащить было почти невозможно. Но чего только любовь не делает! Теперь она все знала: как голодал Модильяни, как бедствовал Ван Гог, как не признавали Фалька... Жили они на Красной Пресне, в деревянном двухэтажном доме, тесно окруженном современными башнями. Дверь была обита дерматином, наверное, еще до революции. Медные гвоздики с затейливыми шляпками позеленели, а из дыр торчала пакля. И над всем этим висел от руки красивой вязью написанный плакатик «Художник Кузнецов С. И.». Сергей показывал мне свои работы, и все эти фиолетовые, зеленые и синие пятна как-то назывались.
Были и реалистические натюрморты. Черный котелок на белом столе; связка лука на стуле; три селедочные головы на розовом бархате. Все я смотрела молча, а головы меня всерьез поразили.
— Ну, а это-то что? — спросила я.
И Сергей ответил:
— Неужели вам не ясно? Это — противоречие жизни.
У него не было наивной Светланиной уверенности, что я смогу ему помочь советом или делом. Поэтому ни совета, ни помощи он у меня не просил. Своими абстрактными работами
Сергей гордился, а портреты показал к концу вечера, да и то по настоятельной просьбе Светланы. Два из них я и сейчас помню, словно видела их час назад.
Тонкое злобное лицо женщины с сухими губами и совсем красными глазами, в которые долго смотреть страшно. Портрет так и назывался «Злоба». На другом была нарисована сидящая свинья. В кресле, в синем строгом костюме с белой кофточкой, а из свиного рыла проглядывало человечье лицо. Глаза были совсем человечьи, но тоже нехорошие, недобрые глаза. И лицо — если это слово употребимо для симбиоза женщины-свиньи — «лицо» было самодовольное, тупое. Другие портреты меня тоже заинтересовали: написаны злой кистью, но точные, смело выполненные характеры. И тогда мне показалось, что, наверное, не так уж слепа Светланина любовь.
Он действительно талантлив, ее Сергей. И еще я подумала, что он бы смог иллюстрировать СалтыковаЩедрина. Подумала и сказала.
— Нет,— резко ответил Сергей.— Это мне неинтересно. Да и портреты мои не нравятся. Нетипично, «карикатура на советского человека»,— процитировал он кого-то.— Но меня это не огорчает. Я хочу и буду писать только абстракцию.
В тот вечер я впервые услышала от Сергея, что есть для него один выход — работа за границей, где абстракционистов и понимают, и выставляют, и ценят. И по тому, как Светлана взглянула на него, я поняла, что она-то это слышит не впервые.
— У нас,— сказал он тогда,— я могу рассчитывать на признание, если поступлюсь своими вкусами, стану работать ради денег. Но не могу я работать ради денег, я себя тогда уважать перестану.
— Мне кажется, что вы преувеличиваете, Сергей,— ответила я.— Конечно, самое большое счастье для творческого человека, для человека
любой профессии делать то, что ему самому кажется самым интересным и важным. Но не всегда оно так получается. И очень часто совсем не по вине, как вы говорите, «бюрократов от культуры», а по многим другим чисто объективным причинам. И неужели вы всерьез считаете, что за границей художники не думают о куске хлеба, о конъюнктуре, о вкусах публики? Что там любому абстракционисту легче и проще? Так примерно он и считал. Но разговора на эту тему не получилось. Да и его идеи о работе за границей казались тогда простыми словами, позой. Увиделись мы с ним много позже, в один из моих приездов в отпуск из Вены, когда они со Светланой уже разошлись. Про развод Светлана сказала торопливо, показывая, что тему эту обсуждать не нужно. Мы и не обсуждали. Она просила встретиться с Сергеем и поговорить — он всерьез собрался уезжать.
Может быть, я уговорю его.
— Конечно,— сказала я,— пожалуйста. А куда и как он собирается поехать?
— Во Францию,— ответила Светлана каким-то не своим голосом.— Он решил жениться на француженке, которая работала стендисткой у нас на выставке. А Сергей подрабатывал там, писал шрифты.
Встретились мы с Сергеем без Светланы, в редакции. Он был хмур, озабочен и меньше всего похож на счастливого жениха. И разговор получился натянутым, неловким. Да и что я могла ему рассказать? Чужие истории, чужие судьбы, как я давно поняла, редко кого убеждают. Кажется, что твоя собственная сложится иначе, счастливее, удачнее. Что скажешь не очень хорошо знакомому человеку, если кроме, на мой взгляд, сомнительной возможности проявить
себя как художника, им движут и куда более сложные чувства? Может он и вправду так любит свою стендистку, что решил оставить все: Родину, дом, друзей?
— Не судите меня строго,— сказал он на прощание,— со Светланой ничего уже не склеится у нас. А там я смогу работать, как хочу... Не судьба,— улыбнулся он тогда грустно,— писать бы мне счастливых колхозников, а не получается,— хотите верьте, хотите нет, а я им завидую, тем, кто счастливых колхозников пишет.
Я не выдержала:
— И женитесь вы тоже из-за любви к абстрактному искусству?
— Ну зачем вы так зло? — сказал он мне.
Так и не видела я его с тех пор. Светлана мне больше не звонила, не писала. И сейчас, стоя в почти опустевшем фойе, я подсчитывала, сколько же лет прошло. Четыре года. Подумать только — четыре года...
На следующий день мы с Сергеем сидели в маленьком тихом венском кафе, где днем пожилые люди часами листают
иллюстрированные журналы, и к кофе по старой венской традиции подают стаканчики с водой.
— Единственное, что я признаю в этой жизни,— сказал Сергей, устроившись за столиком, отгороженным от другого деревянной стенкой-спинкой с затейливыми резными лилиями, увидевшими свет где-то в начале века,— это уютные кафе. Есть какая-то историческая несправедливость в этом. У нас в Москве так любят поговорить, а таких кафе нет, негде разговаривать. А здесь есть где, а не с кем. Или не о чем. Или некогда. Посмотрите, все сидят по одному за столиками и тихо-мирно листают свои журнальчики. Ну, эти уже на пенсии, у них время есть журнальчики листать. А остальные дела делают, им не до разговоров в кафе. Неужели, когда и мы, наконец, заведем маленькие кафе, мы тоже разучимся разговаривать?!
Я молчала, понимая, что не для того пришел он, чтобы выяснять достоинства уютных кафе.
Он носил теперь длинные волосы и выглядел очень европейским в костюме из модного в этом сезоне бархата. Наверное, покажись он сейчас в Москве вечером на Арбате, не один взгляд мальчишки, считающего бархатный костюм эталоном благополучия, проводил бы его. А я все вспоминаю, какое лицо было у него на концерте: человека, потерявшего в жизни что-то важное. И сейчас он глядел устало и отрешенно.
Нам поставили на мраморный столик два блестящих подноса с чашками кофе, который, как уверяют австрийцы, по-настоящему умеют делать только в Вене.
— Вот чай,— сказал Сергей,— чай здесь пить нельзя.
Мы опять помолчали. Он скатал шарик из крошек венской плюшки, что была заказана к кофе, и, покрутив его по столу, сказал, посмотрев мне в глаза:
— Не надо меня жалеть!
Ну, уж этого я никак не хотела. И я улыбнулась самой очаровательной неестественной улыбкой, на которую была способна. С чего это он? Ничего подобного, право, он ошибается.
— С точки зрения человеческих благ,— продолжал Сергей,— все обстоит благополучно. Я работаю, у меня приличная зарплата, не думаю, что я ее потеряю. Кажется, мной довольны. Ну, а если говорить обо всем другом...
Но рассказывать пришлось с самого начала, немного «вернувшись» назад, в Москву. Портреты и некоторые абстрактные картины Сергей продал еще в Москве. Иностранцам. С этого, собственно говоря, и начались у них серьезные споры со Светланой, приведшие в конце концов к разводу. Иностранцы хорошо платили, очень хвалили его работы и в один голос уверяли, что у них его бы ожидало счастливое будущее. Если бы он приехал..., если бы привез свои работы...
Все эти «если» сбылись. Приехав в Париж, Сергей позвонил по нескольким телефонам, которые у него были.
— Знаете,— сказал он мне,— теперь я сужу об этом по-другому. Это тогда я был возмущен и обижен. Теперь я понимаю: не обманщики они и не подонки, как я думал, не получив того, на что рассчитывал. Нет, нет, не подумайте, все было по-европейски корректно и честно. Один дал адрес хозяина галереи и свою визитную карточку, чтобы я на него сослался. Другой при мне позвонил
устроителю выставки. Третий сразу сказал: у него очень срочный заказ, ни минуты свободной. И все. Сами они моего телефона не спрашивали, в гости не звали, встретиться не предлагали. Не знаю, как вам это лучше объяснить...
Не надо было мне ничего объяснять. Я давно поняла: мы в одни и те же понятия вкладываем разное содержание. Вежливая фраза западного человека совсем не влечет за собой никаких моральных обязательств. Это форма общения, чисто внешнее проявление европейской цивилизованности.
— Пожалуй, так,— продолжал он,— они действительно очень занятые, деловые люди. И эта деловитость переносится на отношение к знакомым, родным, приятелям. У них считается нормальным родителей видеть два раза в год, чего уж ожидать, что они со мной возиться будут.
Не получилось у Сергея ни с выставками, ни с признанием. То ли не повезло ему с местом жительства — в Париже даже очень способному художнику трудно обратить на себя внимание, то ли действительно, как сказал один из владельцев галереи, увидев его абстрактные работы: «Драгоценный мой, ваша техника — это позавчерашний день, очень сожалею, очень хотел бы быть полезным, но вам, мой любезный, еще надо работать, работать и работать».
Ателье ему было не нужно, он не избалован, в Москве в комнате работал. Но они вначале жили в квартире родителей жены.
— Мне не надо рассказывать вам, что такое квартира среднего французского буржуа, закрывающего летом ставни, чтобы не выгорала мебель? — спросил он.
— Не надо,— сказала я.
И потом — краски. Краски стоили состояние, а у Сергея денег не было совсем. Все было сложно, все было чужим и незнакомым. И почему-то те картины, на которые он очень рассчитывал в Москве, здесь не покупались. За все время он продал три. Их взял все-таки тот самый человек, который сказал, что о своей собственной выставке ему думать еще рано.
Когда Сергей первый раз узнал о проданной картине, он, забрав аванс (деньги еще не были переведены), пригласил жену и ее родителей в ресторан на ужин. Потом выяснилось, что сверх аванса ему причитаются какие-то крохи. Львиная доля полученных денег ушла на налоги и на проценты владельцу галереи. Через некоторое время Сергей понял: надо искать постоянную работу, службу. Странный у нас с ним был разговор. Уехал он в Париж не сам по себе, а за женой. Но Сергей о ней совсем не говорил, хотя, наверное, в таких случаях их отношения — главное в его новой жизни. Он так ни разу и не назвал ее по имени, словно не из-за нее он покинул родину. А может быть, действительно, не из-за нее? Или, вернее, не только из-за нее?
С работой тоже оказалось все не так уж просто.
История устройства Сергея на работу не была исключительной. Я слышала о более сложных — про инженеров, чьи дипломы за границей юридической силы не имели (это, кстати, не дискриминация советских вузов, это общий порядок; австриец, переехавший во Францию, должен сдать заново несколько экзаменов, чтобы получить французский диплом, без которого
его на работу не возьмут); про врачей, работающих сестрами, потому что экзамен очень сложен и язык надо знать в совершенстве. У Сергея все было проще: художник может показать свои работы. Но те фирмы, где требовался
художник-график или художник-декоратор, спрашивали рекомендации. И, узнав, что таковых нет и что опыта по этой специальности тоже нет, очень вежливо отказывали. Помогли приятели жены. Они порекомендовали его в реставрационную мастерскую.
Девушка, забравшая у нас подносы с чашками, кокетливо улыбнулась, и он улыбнулся в ответ.
— А у нас,— сказал Сергей, взглянув в окно, где видны были багряные листья каштанов,— наверное, уже совсем холодно.
Он так все время и говорил: «у нас — в Москве», «у них — в Париже».
— Сколько лет вы уже живете в Париже? — спросила я.
— Три,— ответил Сергей.— Три. А что?
Я сказала: «Да так»,— и он продолжал:
— Я в Москве иногда реставрацией икон подрабатывал. И здесь я был почти счастлив, что такую работу получил. Реставрационная мастерская — это куда интереснее всех тех дверей, в которые я безуспешно стучался. Но очень быстро оказалось, что это только маленькая часть заказов, выполняемых мастерской. Основная работа — сами иконы. Да, да, мы делаем иконы. Почти как настоящие, под старину.
У нас есть специалисты по дереву, по краскам, по трещинам на них. Химики у нас тоже работают.
С тех пор я с подозрением смотрю на бесчисленные антикварные парижские магазинчики, заваленные старой мебелью, старыми картинами. Может быть, они, конечно, и не поддельные. Но теперь-то я знаю, что и подделок много,
— Вы довольны работой?
Сергей подозвал девушку и заказал еще два кофе.
— Доволен ли я? — Это он сказал, когда на нашем столе появились две чашки и два запотевших стаканчика с водой.— Вы еще не слышали самого главного. Через некоторое время меня перевели писать иконы. Это лучшая работа. Лучше оплачиваемая,— поправился он.— Но я должен был рисовать только лица, фигуры, Фон делал другой. Тоже своего рода конвейер. Когда я первый раз увидел готовую икону, я расхохотался. Я решил, что это просто от невежества. У иконы был белый фон. Потом я разозлился: что за черт, если вы уж делаете подделки, так хотя бы так, чтобы было похоже.
Я подумала: белый фон его разозлил, а самый факт надувательства — нет. И, словно прочитав мои мысли, Сергей сказал:
— Моральная сторона дела меня не трогала, мне сразу объяснили, что иконы продаются без объявления их возраста. Следовательно, покупающий должен понимать, что приобретает подделку. Ну, что ж, это честная игра. Но белый фон на иконах такой же абсурд, как синяя зелень на копии левитановской картины. Я пошел к шефу. Выслушав меня, он сказал:
— Я бы очень хотел, дорогой коллега, чтобы вы усвоили одно: мы работаем на покупателя, и он диктует свои вкусы. Он — нам, дорогой коллега, а не мы ему. Иконы с белым фоном продаются лучше, следовательно, мы будем делать иконы с белым фоном и дальше. А
историческая истина, дорогой друг, это для искусствоведов. И до тех пор, пока вас не пригласили в отдел икон Лувра, вам придется примириться с белым фоном. Кроме того,— добавил он,— я прощаю вашу неосведомленность, которая происходит в силу недостаточного знания порядков нашей
фирмы. У нас содержание работы обсуждает тот, кому это положено по штату. Вы к этому числу, к вашему сведению, не относитесь.
Сергей помолчал и потом, посмотрев мне прямо в глаза, сказал:
— Торжествуйте, вы оказались правы. Торжествуйте.
Но я не торжествовала. Чего мне торжествовать? Наверное, мы все в этом виноваты, все, пишущие про заграницу, и я в том числе. Не умеем мы так писать, чтобы было понятно, как бедна может оказаться жизнь с богатыми витринами, как холоден и жестоко рационален этот внешне хорошо налаженный, четко, иногда слишком четко функционирующий мир.
И как всем этим — преуспевающим и процветающим приходится дорого платить за преуспеяние и процветание. Они платятся теплом, дружбой, привязанностями, свободным временем, простыми человеческими радостями. Не до этого им, остановиться некогда, отдышаться нельзя. Как написать об этом, какие слова найти?
Как раз за день до концерта, на котором я встретила Сергея, я смотрела телевизионную воскресную передачу. Каждое воскресенье, вечером, австрийские пасторы произносят пятиминутные проповеди на всякие моральные темы. На сей раз пастор с лицом доброго сельского учителя говорил о тех, кто добровольно уходит из жизни. Так он интеллигентно называл самоубийц. И об ответственности каждого за эти уходы. Потому что чаще всего причиной этому является одиночество, «страшная болезнь нашего века», сказал он, «еще более страшная, ибо одинокий человек одинок в толпе, спешащей, суетящейся толпе, устремленной к одному и тому же финишу — успеху.
Устремленной настолько, что она уже не умеет слышать, она
неспособна на диалог. Она произносит только монологи. И голоса больных, несчастных, страждущих, заблудших, сомневающихся, слабых до нее не доходят».
Записать эту проповедь и напечатать... Читайте: это они сами о себе! Хотя проповеди священников как-то не принято у нас печатать...
Мы шли по теплой вечерней Вене, забывшей, что в октябре положено наступать осени, В те редкие минуты, когда мимо не проносились машины, было слышно, как под ногами шуршат листья. Наверное, они пахнут. Осенние листья всегда пряно пахнут, но на улицах Вены стоит один запах — бензина.
— Вы свободны завтра? — спросил Сергей и, услышав, что я собираюсь на всемирную фотовыставку, сказал: — Можно и я с вами?
Давно мне не приходилось видеть столько беспощадных откровенных снимков. Лицо вьетнамской девочки, которая не может улыбаться: напалм стянул кожу. Человеческая рука, отброшенная взрывной волной на колючую проволоку. Дети, чьи тела высушены голодом. Бессмысленные глаза наркомана. Убитые в Ирландии. Замученные в Чили. Земля, истомленная засухой, изуродованная бетоном, загаженная нечистотами. Города, забитые людьми, машинами,
уродливыми коробками домов. Пьяные, сумасшедшие, фанатики, бродяги, бездомные, бесправные.
Казалось, почти все фотографы мира потеряли способность умиляться и быть добрыми. Впрочем, судя по снимкам, им было от чего прийти в ярость. Единственный стенд показывал общество преуспевающих. Холеные и красивые дамы на каком-то торжестве.
Хорошенькие девочки на выборах какой-то королевы детского бала. Пиршество Парижского рынка. Полуготовые машины, сияющие лаком и никелем, на конвейере. И среди этого, как крик, как удар — скелетик, обтянутый кожей. Умирающий от истощения малыш в Биафре.
По нижнему залу музея, где разместилась
фотовыставка, ходили человек десять — пятнадцать, не больше. Все сверяющие фотографии с подписями в каталоге — не случайные, серьезные посетители. При входе было написано, что выставка уже показывалась в Кёльне, Штутгарте, Амстердаме и Милане.
— Интересно,— сказал Сергей,— и там столько же народу было?
— Для платной выставки в Вене — это вполне нормально,— ответила я.
— Для Парижа тоже,— вздохнул Сергей.— В Париже народ собирают сенсации. А напалм, голодные дети, какая это сенсация?
Чтобы сократить путь, мы прошли через вокзал. Как всегда, по воскресеньям на вокзале стояли группки людей, очень не вяжущиеся со всем обликом делового, спешащего вокзального люда. Можно заглянуть сюда через час, через два и через три. Они вот так же, в тех же позах и на том же месте будут стоять, провожать глазами торопящихся, переговариваясь о чем-то своем на незнакомом языке. В воскресных недорогих костюмах, в ярчайших рубашках и в еще более ярких галстуках — парии Вены, негры Европы, гастарбайтеры — рабочие-гости, от которых когда-то пригласившая их Австрия не знает, как отделаться. В Австрии не самая значительная в Европе безработица, но все-таки безработица. Пожилой мужчина, подметающий с помощью машины кафельный пол, беззлобно ворчит себе под нос:
— Шли бы домой. Домой бы шли.
Конечно, он знает, каждый в Вене знает, что большинство из них живет в комнатах, которые домом назвать трудно. С нарами, с выбитыми стеклами, без воды, без ванной, без отопления. Он видит их здесь уже не день, не два — годы. Но они ему чужие, и привычка эта - собираться каждое воскресенье так вот вместе непонятна и дика.
— С этого вокзала едут в Москву? — спрашивает Сергей.
— С этого,— говорю я, замечая, что гастарбайтеров по сравнению с прошлыми месяцами стало на вокзале заметно меньше: многие работу уже потеряли.
Скверик, в который мы зашли, нежился в лучах послеобеденного удивительно теплого октябрьского солнца. Чистые дорожки, посыпанные толченым кирпичом, стриженые аккуратные газоны — ни бумажки, ни окурка. Очень бодрые
пожилые люди, к которым до самой смерти слова «старик» и «старуха» не имеют никакого отношения. Они прогуливают своих собачек. С внуками здесь гулять не принято.
Мы садимся на одну из белых скамеечек с табличкой: «Пожертвовано городской сберегательной кассой».
— Что вы делали в Вене? — спрашиваю я. Сергей молчит.
— Если я, конечно...
Он перебивает:
— Нет, нет, вы мое молчание не так истолковали. Просто я задумался. Один знакомый ехал по делам в Вену и предложил мне место в машине, а у меня, на счастье, было четыре свободных дня — в прошлом месяце был срочный заказ, и я работал по вечерам. Я давно хотел показать свои работы человеку, который, говорят, благоволит к русским: его родители уехали из Москвы вскоре после революции. У него здесь галерея.
— Получилось?
— Нет,— говорит Сергей жестко.— Вы, наверное, спрашиваете себя: зачем он мне все это рассказал? Я делаю неопределенный жест рукой. Действительно, мелькала у меня такая мысль. Но не скажешь же человеку, который почти признался в крушении жизни, что ждешь еще какого-то практического смысла в этой истории.
— Знаете, за эти годы, за все эти годы я не встретил человека, у которого нашлось бы время и желание меня выслушать,— говорит Сергей, и теперь он не смотрит в глаза, и голос у него как-то перехватывает.— Просто выслушать — и все.
— Я хочу задать вам один вопрос, Сергей. Если почему-либо вам не хочется на него отвечать...
— Пожалуйста,— опять прерывает он,— я готов ответить на все вопросы, которые вам интересны.
Я задаю самый главный:
— Вы хотите вернуться обратно?
— Не знаю,— говорит Сергей.— Честно: не знаю. Знаю твердо: если бы я мог начать все снова, я бы не уехал. Теперь у меня семья здесь и ничего дома. Светлана вышла замуж, вы знаете?
— У вас есть новые работы?
— Я мало пишу, нет времени, изматываюсь. Это я вам так легко все нарисовал, а у нас жесткий график, за день глаза очень устают.
— А бросить службу, заниматься только живописью нельзя?
— О нет,— говорит он,— это нереально. У нас долги; выплачиваем за квартиру, за обстановку, за машину.
— А в Москве,— спрашиваю я, вспоминая Светланино старенькое демисезонное пальтишко, в котором она ходила в ту зиму, что я была у них,— это было реально?
— В Москве,— отвечает Сергей,— это было реально, потому что я верил в себя.
— А теперь вы верите в себя?
Сергей долго молчит и, когда мне уже кажется, что он не ответит, говорит:
— Я боюсь сам себе в этом признаться, но, наверное, нет. Скорее всего нет. Я вижу сейчас, какой феерически-счастливей — при всех моих
творческих невзгодах в Москве — была моя жизнь там. С каким удовольствием я работал, как много писал, как горд был тем, что не отказываюсь во имя материальных благ от своего я. А теперь что я? Чиновник, клерк, которого вместо конторских бумаг каждое утро ждет деревянная доска, а вечером — телевизор или партия в шахматы с женой.
— У вас есть в Париже друзья?
— Знакомые есть,— отвечает Сергей.
— Чего вам больше всего не хватает во Франции?
— Родины,— отвечает он очень серьезно.— Родины со всем, что в ней есть. Очередей перед музеями, полных залов в кинотеатрах, споров до ночи, звонков по телефону вечером, возможности занять денег у соседей, толкотни в метро, снега московского. Меня самого, бывшего, не хватает. — Теперь он смотрит мне в глаза.— Меня самого, еще не променявшего иллюзии на «пежо» и трехкомнатную квартиру.
Мы возвращаемся мимо того же вокзала. Только неоновые рекламы делают его более нарядным. И зал уже опустел.
— Разве это тот вокзал, с которого едут в Москву? — спрашивает Сергей.
— Тот самый,— отвечаю я.— Это реклама его так меняет.
Вена.
Журнал «Юность» № 4 апрель 1976 г.
Оптимизация статьи - промышленный портал Мурманской области